Текст книги "Этрусский браслет"

«Почему?.. Почему тогда, девять лет назад Лар Расна направил ее вместе с сыном в Вейи? Он, который видел будущее, угадывал мысли других людей, не мог не знать, что они окажутся в плену у римлян. Почему он лишил ее и Сервия спокойствия, свободы, внимания братьев? Почему он своими словами толкнул ее прямо в пекло войны, отдал в рабы? Как он мог так поступить, зная, что она верила ему, доверяла почти как богу?»

Тогда Лар Расна велел ей и сыну покинуть Вульчи, где она жила у своих братьев, и ненадолго приехать в Вейи. И Целлий и Авл уговаривали ее не делать этого, но она, на свою беду, не слушала их. Целлий предупреждал ее, что со дня на день начнется война с Римом, но Акрисия верила Лару и ни одна капля сомнений не зародилась в ее голове.

«Если Лар сказал приехать, значит, надо», – упрямо твердила она в ответ на все уговоры братьев остаться.

Она поехала, поехала наперекор разуму. Два дня заняла у нее дорога до Вейи, один день она вместе с сыном провела в родном городе и… уже девять лет она раба…

Торжественное шествие подходило к концу. Прошли все тирренцы с дарами, за ними, замыкая процессию, проследовали два римских авгура, но Акрисия так и не увидела Лара.

«Я не собираюсь уходить, я будет ждать, – думала она. – Мне очень нужно спросить. Сложно жить с раной, мешающей и постоянно напоминающей о себе».

Она упрямо стояла, вглядываясь в лица толпы любопытствующих, надеясь высмотреть, надеясь на то, что богиня Уни услышит ее мольбы. И вдруг… нет, не увидела, сначала почувствовала, как сильно сжалось в груди и поняла: где-то здесь, рядом, должен быть! Она впилась глазами в толпу: да, он, Лар Расна! Не медля ни секунды, быстро прошмыгнув между мужчинами и женщинами, Акрисия выросла перед своим учителем.

Он остановился.

Лар Расна и Акрисия стояли друг напротив друг, не сводя глаз, и… воспоминания сильным потоком нахлынули, понесли вдаль от Римской via Sacra, назад, вспять, в могущественный Вейи, еще не разрушенный войной. Старый дуб, гадания по полету птиц, ее детская непосредственность, мудрые слова Лара, его забота, помощь, сострадание…

– Но почему?

Молчание.

– Лар Расна, почему?

– Я не должен тебе этого говорить.

– Что не должен говорить? Говорить, почему ты предал меня и моего сына?

Он не отводил взгляда, не прятался. В спокойную глубину карих глаз вглядывалась Акрисия, не находя ни стыда, ни раскаяния, ни злобы. Этого ничего не было. Была умиротворяющая темная зыбь, видящая вечность.

– Твой сын будет царем, – проговорил он.

«Какие смешные слова, – вскинула Акрисия голову. – Так стар и мудр, а говорит такие глупости!»

Ответила твердо:

– Этого не может быть.

– Это будет, Акрисия.

– Лар, мой сын рожден, когда я была рабыней. Он сын рабыни. Хоть сейчас он и живет в царском доме, он никогда не сможет стать царем, пусть даже самого маленького города.

– Твой сын будет царем Рима.

– Ты говоришь глупости.

– Это правда.

В ответ она рассмеялась, зажмурившись на солнце. Открыв глаза, Акрисия уткнулась в пустоту – Лара не было. Не было нигде.

Она вертела головой во все стороны, надеясь увидеть его, затем выбежала на высокое место для того, чтобы отыскать среди уходящих с Форума… Напрасно. Лара как – будто в одно мгновение выжгло жаркими лучами.

«Что это? Видение? На самом деле, был Лар и говорил, что Сервий будет царем, или мне все почудилось из-за горячего дыхания бога Каве, который правит на небе колесницей, запряженной тройкой белоснежных лошадей?» – засомневалась Акрисия.

Она так и не получила ответа на свой вопрос. То, что сказал Лар Расна, просто не могло быть правдой, это уж она знала точно. Но, что удивительно, вопрос сидевший в ней и мучивший, досаждавший ей, делавший больно уже много лет, вдруг оставил ее.

Акрисия медленно шла с Форума, направляясь к Палатину. На этом холме некогда Ромул основал город по обычаям рассенов, а нынешний римский царь – Тарквиний, построил свой дворец.

Девять лет она живет в роскошном дворце, в комнате, обставленной золотом, мрамором, бронзой. Девять лет ее сын почти постоянно вместе с сыном самого царя и девять лет, как она ломает, гнет себя, но… не может, не получается, не выходит.

Не может с такой же любовью, как когда-то на Гая, смотреть на Тарквиния, который… приходит к ней, а иногда и остается ночевать. Не получается того света, тепла, ласки во взгляде, внутри так не рвется, как рвалось навстречу Гаю, хотя нет к нему и той ненависти, какая была к мужу, есть большое уважение, но любви…

Никогда не сможет она ждать царя из походов так, как когда-то ожидала Гая. Не в силах заставить себя поднять глаза на его жену Танаквиль – краска стыда по-прежнему заливает щеки. И почти каждую ночь, во сне, к ней приходит Гай Туллий.

Тяжелее всего было в начале. Чуяла своим сердцем Акрисия присутствие Гая. Много раз предлагал ей Тарквиний принять участие в пирах, на которых был и Туллий, но она всегда отказывалась, знала – не выдержит. Не сумеет остаться хладнокровной, выдаст светом в глазах, взглядом, порывом рук свою любовь. И, ссылаясь больной, закрывалась в своей комнате.

Тихими волнами доносились до нее отголоски смеха, песен, музыки – там было веселье, танцы, там рекой текло вино, там был ее любимый, которого она не видела очень давно… Но нет, даже видеть его ей нельзя!

А Сервий привык к Риму очень быстро. Почти сразу, по желанию царя, Сервий вместе с единственным сыном Тарквиния, который был младше его на три года, стал обучаться наукам у грека Дионисия. Потом, надев буллу, он начал принимать участие в военных походах, а год назад возглавил войско, выставленное латинами в борьбе против тирренцев, и одержал победу.

Ее сын победил народ, к которому сам принадлежал по крови матери. Акрисии оставалось лишь возносить дары Марсу, чтобы город Вульчи, в котором жили ее братья, не вступил в войну с Римом. Целлий, Авл и Луций, несмотря на расстояния, так и остались для ее нее и сына родной семьей, помогающей, любящей, близкой.

Пыталась Акрисия, старалась долгие годы, но так и не смогла переломить себя. Роскошным, богатым, но чужим, не милым сердцу был для нее дворец Тарквиния. Она чувствовала себя в нем неуютно, не по себе, как будто надела слишком дорогую, вычурную тунику, в которой невольно ежилась под чужими взглядами, думая только о том, как поскорее скинуть ее и переодеться в свою простую, любимую одежду. А необходимость скрывать свои мысли, притворяться, лгать стали для нее невыносимой мукой. Отбросить эту обязательную, постоянную, пусть небольшую, но почти каждодневную неправду, требующуюся для выживания прежде всего сыну, а потом ей, Акрисия не могла. Но все потаенное, умышленно скрываемое и замалчиваемое, имеет свойство когда-то прорываться наружу.

Это случилось несколько месяцев назад, когда Сервий спросил ее:

– Мама, в походах я очень сдружился с Гаем Туллием. Он самый лучший воин среди римлян и всегда помогает мне. Гай часто расспрашивает меня о тебе. Ты знаешь его?

Правда прорвалась сама, помимо ее воли, словами:

– Я знаю его давно. Он твой отец.

И тут же Акрисия поняла – нельзя было этого говорить. Измена мужу карается в Риме смертью. Она должна была промолчать во что бы то ни стало, но… Переполнившее желание «не лгать» стало настолько больше страха, настолько сильнее ее самой, что сдержаться не было сил.

Смотрела Акрисия в огромные от боли глаза сына и понимала, что сама себя, этими тремя выроненными словами, бросила в глубокий обрыв на больно ранящие, острые камни. Понимала, что сын отстранится от нее. Сумеет ли простить? Кто знает.

Шесть нундин не разговаривал с ней ее сын. Сначала не замечал, а она плакала, и плакало ее сердце. Потом он уехал в поход, но после, когда вернулся, подошел сам. Опустив голову, словно молодой бычок, произнес:

– Мама, ты ни в чем не виновата. Гай Туллий… он мне все рассказал. Прости меня.

И Сервий, прежний, большой, сильный, так похожий на своего отца, обнял ее.

– Только не говори никому, – попросила она его и улыбнулась. Сын простил ее. Сервий все понял.

Сейчас Акрисия шла к дворцу Тарквиния, к своему дому.

Два дня назад Сервий ушел в поход, на этот раз воевать с сабинами, а она опять осталась одна. Одна в царском дворце, не жена, не госпожа, не рабыня… не свободна (по обращению и по одежде, скорее госпожа, но вот только уйти к братьям в Вульчи, увы, не имеет право).

«Сколько мне еще так? Сколько жить в чужом доме, вместе с чужим мужем и не иметь право покинуть его? – часто спрашивала Акрисия богиню судьбы Норцию. – И будет ли когда-нибудь конец моим мукам или лишь в день, когда уйду в царство Аида?»

Богиня молчала.

Ответ все же прозвучал. Прозвучал отдаленным эхом в сознании просыпающейся… Марины:

«Еще столько же. Еще девять лет».

* * *

Утро в тюрьме было самое обыкновенное – хмурое, февральское, не предвещающее собой ничего. Та же темнота и сырость, те же замедленные движения, вокруг чужие лица, пустота в голове и безнадежность в сознании. Для Марины начался еще один день.

Спустя примерно час после завтрака в камеру зашел охранник:

– Марина Федина, на выход, – без каких– либо эмоций выкрикнул он.

«Еще одна встреча с адвокатом», – подумала Марина, встала и неторопливо пошла за ним. Повели, почему-то, в другом направлении, по незнакомым ей коридорам. Марина попыталась поразмыслить: «Что бы это значило? Куда меня ведут?». И тут же бросила.

Внутренне обессиленная, раздавленная безысходностью, готовая со смирением принять почти все, она сказала себе: «Значит так надо».

Коридоры закончились. Охранник открыл тяжелую дверь, и что было странно, пропустил ее вперед.

Первое, что Марина увидела, был свет. Света было настолько много, непохожего на свет ее камеры, бьющего сильным потоком, живого, льющегося, трепещущего, завораживающего, что Марина тут же поддалась его магии. Она с восторгом стала наблюдать за плавающими в потоке лучей мельчайшими частицами, за притаившимися в углах солнечными зайчиками, за желтыми бликами на стенах…

– Поздравляю Вас, Марина. Залог за Вас уже заплачен.

Слова обращались к ней. Марина увидела адвоката, даже поздоровалась с ним, но сказанных слов не поняла: – Какой залог? За меня некому заплатить залог, я Вам уже говорила, – недоуменно возразила она, – у меня нет денег.

– Нет, Марина, Вы меня не так поняли. За Вас уже заплатили залог, – с улыбкой ответил адвокат, подчеркнув слово «уже». – Есть решение суда, по которому Вас разрешено выпустить под залог. Вы можете идти, вот только подпишите эту бумагу…

– Нет, Вы что-то не то говорите. Никто не может заплатить за меня…

И тут она увидела Лучано.

Лучано из ее прошлой, спокойной, счастливой жизни. Он, осунувшийся, напряженный, стоял у противоположной стены.

«Неужели была когда-то другая жизнь? – промелькнуло удивление в голове Марины. – Неужели было время, состоящее из любви, книг, из походов по кафе дивными вечерами? Разве я когда-то не сидела в тюрьме, и у меня был свой дом, своя постель?»

А ее Лучано, любимый, ласковый, по которому она скучала, стоял здесь, и Марина в бессознательном порыве сделала большой шаг ему навстречу и… тут же остановилась:

«Нет, я же преступница. Он не захочет жить с воровкой, которая украла драгоценные вещи. Это позор на его семью, мне нельзя к нему».

Она собралась отпрянуть, отступить, но Лучано увидел ее первый шаг и бросился к ней. В одну секунду он прижал к груди ее коротко остриженную голову и крепко обнял Марину – похудевшую, бледную, несчастную. Свою Марину. Он стал целовать ее волосы, которые, увы, уже не пахли морем, а Марина не выдержав, заплакала.

Вся боль, накопленная, выстраданная, загнанная глубоко, намного глубже чем следовало бы, все несправедливости, обиды, унижения, выливались слезами. Их было безумно много. Слезы текли и текли ручьями. Марина вздрагивала, всхлипывала под большими теплыми руками Лучано, и никак не могла придти в себя. Она видела, что Лучано успокаивает ее и старается помочь, она заставляла себя прекратить рыдать, но ничего не получалось.

Лучано понял раньше – пока все пережитое Мариной за эти четыре месяца без него не обратится в слезы; пока не выльется очищающей, облегчающей, обновляющей соленой влагой, она не сможет перестать плакать. И тогда он, крепко держа ее за плечи, подвел к адвокату и показал место, где следует расписаться. Марина с трудом, на секунду уняв дрожь в руке, послушно поставила роспись. И сразу же, торопясь, Лучано стал выводить ее из здания тюрьмы. Охранник вслед протягивал вещи (Маринины, какие-то давно забытые), адвокат пытался что-то сказать, но Лучано лишь отмахнулся:

– Все потом.

Он быстро вывел ее наружу и закрыл за собой дверь.

Марина шагнула в свободу.

В дальнейшем она будет часто вспоминать эти первые мгновения на воле. Она будет стараться восстановить в памяти, каким был первый запах улицы, какого цвета было небо, светило ли солнце, но так и не сможет ничего вспомнить. В этот миг она не видела ничего – слезы застилали ей глаза.

А Лучано, не сделав и два шага, поднял Марину на руки и отнес в машину. И уже в дороге, когда они ехали домой, он умудрялся не отпускать ее от себя ни на секунду: одной рукой ведя автомобиль, а второй прижимая ее к себе.

У них все еще впереди. Нескончаемые разговоры, жаркие поцелуи, слезы, прощение, любовь. Каждое мгновение теперь они будут отдавать друг другу, ценить каждый прожитый день, превозносить его как подарок судьбы и…ждать. Наказание висит над Мариной неотвратимо занесенным мечом, ей от него не укрыться. Ход времени приближает ее к часу суда, к часу расплаты.

* * *

Лишь несколько мгновений назад белые, мягкие, пушистые облака убегали и догоняли друг друга, сливались в замысловатые фигуры на бесконечно высоком, чистом, нежно – голубом. Ясная тишина и легкость наполняли воздух. Но, стоило непонятно откуда появиться едва заметной серой дымке, как духота начала растекаться и давить, порывы ветра уже не играли с облаками, а уносили их, толкали, гнали безжалостно и сильно. И все это ясное, спокойное, светлое… исчезло. И не было уже ни белых облаков, ни чистого неба, оставалось лишь ждать. Ждать прихода грозы, а в том, что она придет и грянет – черная, сильная, затяжная, не сомневался никто.

Гай Туллий ждал. Он жил с этим ощущением: «Скоро что-то должно произойти, вот только когда?».

С того дня, как внезапно скончался единственный сын Тарквиния, прошел год. Молодой, крепкий, здоровый, он ушел в царство Аида всего лишь за четыре дня. Не помогли ни лучшие лекари и авгуры, ни настойки на редчайших травах, ни растворы из золота, ни гадания и многочисленные жертвы богам. Молодой муж умер, оставив двоих своих сыновей. Танаквиль оплакала уход в нижнее царство своего единственного сына, но… надо жить, надо приносить жертвы богам, надо уповать на их милость, растить внуков, а она сильная и мудрая женщина и спустя всего несколько нундин она подтолкнула царя дать согласие на брак своей дочери и Сервия.

Прошел свадебный пир, щедрый и роскошный, о котором долго вспоминали потом знатные жители Рима. Прошел следующий день, когда невеста проследовала в дом мужа под звуки флейты, в сопровождении мальчика, несшего факел из прутьев терновника. И звучали вокруг песни, и не смолкали озорные шутки, а родственники невесты большой и нарядной толпой, веселясь и танцуя, шли за ней. Затем смазала невеста двери своего нового дома жиром кабана, развесила в проем яркие ленты, Сервий перенес свою красавицу жену через порог, обрызгал ее водой из домашнего колодца, подал факел, зажженный от очага предков. После, пронуба[17]17
  Пронуба – почти как наша сваха, но в Древнем Риме не должна была быть одинокой. И мальчик, который вел невесту в дом жениха обязательно должен был быть из семьи, где живы и мать и отец.


[Закрыть] подвела молодую к супружескому ложу, где та молилась ларам, прося даровать ей потомство и здоровье. И новобрачные остались вдвоем, вместе вкушать свои самые сладкие, первые дни брака, вместе делить постель, наполняться радостью, нежностью, любовью….

А Гай в одиночестве стал ждать. Ждать наступления решающего часа – того самого, когда грянет гром, и понимал он, всем нутром, всем опытом, всем своим знанием жизни, что грозы, страшной и беспощадной, не миновать.

Тучи росли, заполняя собой небо Рима, чернели и заволакивали. Марции уже давно перестали скрывать неимоверно возросшую за последний год жажду царского трона. Тарквиний… как же он постарел после смерти сына! И видел Гай, все чаще видел эти взгляды, полные грусти и жалости, украдкой бросаемые римлянами на своего царя. И еще Туллий постоянно натыкался на стену тревожного выжидания и беспокойства, выросшую в последнее время вокруг рекса. Члены Сената, близкие, окружение Тарквиния не знали что делать, кому лучше выказать свою преданность, кому льстить, на кого ставить в этой игре, ценой которой будет, в лучшем случае, спокойное будущее, в худшем – жизнь. Кто он, будущий властитель Рима? Кого осчастливят боги? Кого выберет сенат?

Многих мучили эти вопросы, но никто не знал ответа на них. Гай тоже не знал, так же, как не знал сейчас того, что делается в Риме.

Три месяца назад, по приказу царя, он приехал в Спину[18]18
  Спина – город, находящийся в устье реки По. Сейчас уже не найти этого города на карте, это заболоченная равнина, которая тянется до самого берега моря. Но на снимках аэрофотосъемки видны каналы, которые служили для жителей Спины улицами и которые во время прилива очищались морской водой. Свои дома они строили на сваях (так же, как позже это будут делать жители Венеции).


[Закрыть] – богатейший порт тирренцев, раскинувшийся в устье реки Пад.

Сюда с разных концов света, один за другим, причаливали корабли, груженные пряностями, маслами, греческими пифосами, вином, изделиями из бронзы. А из гавани выходили суда, наполненные зерном, золотом, серебром, вазами и еще янтарем, который доставлялся в Спину по суше через горные перевалы, а затем на кораблях отправлялся в далекие страны. Многие корабли, прибывшие в порт из Афин, Коринфа, Смирны, с Родоса, Наксоса, Итаки, не разгружались в Спине, а проходили дальше по руслу реки Пад для того, чтобы доставить свои товары вниз, в долину, а возможно и в Рим.

Богат порт Спина. Привыкли его жители, строившие свои дома на высоких сваях, к роскоши. И Гай, подобно всем, поддался. Чувствовал, как капля за каплей, сперва незаметно, а потом все сильнее и сильнее, оно, превозносимое в молитвах, желаемое всеми без исключения, трепетно, жадно, постоянно; то о чем мечтают, держат вцепившись руками и ни за что не хотят отдавать, оно – чрезмерное богатство, своим разъедающим излишеством стало подтачивать и его, приученные за многие годы походов к лишениям и скудости, твердыни. Слишком обильными стали обеды в его доме, слишком много вина лилось за трапезами с товарищами по вечерам, слишком длинен был дневной сон и рабов, зачем-то, у него стало в два раза больше. Гай окунулся в эту изнеженную жизнь, уговаривая себя тем, что и ему, наконец-то, спустя 32 года боев, следует отдохнуть.

Уже не столь обремененный службой, как раньше, он любил наблюдать в порту за рабами, которые тащили на корабли тяжелые слитки золота и глыбы серебра; за тем, как укладывали они в большие и маленькие ящики резные зеркала из слоновой кости, золотые фибулы, браслеты, ожерелья; как бережно, обхватив руками, переносили красивейшие греческие и тирренские вазы. И каждый раз, глядя на роспись, удивлялся Туллий: как возможно с помощью линий и краски передать силу мускулов и гибкость женского тела, радость, боль, удивление, страх? Как можно вдохнуть в рисунок жизнь, заставить его рассказывать о величии богов, об их доброте, ревности, любви и коварстве?

Дни Гая Туллия проходили теперь размеренно и спокойно, но все же, несмотря на кажущуюся безмятежность, некоторые шаги он уже предпринял. Молился Гай богине Фортуне, преподносил ей на алтарь дары, но, повинуясь своему опыту, все же решил уложить дорогу, по которой ей предстояло пройти, ровными камнями, чтобы легким, быстрым и, главное, верным был бы ее путь. Были уже оставлены им в десяти важнейших городах свои люди, уже получали они вознаграждение, правда, пока лишь за молчание, но знали – в том случае, если что-то произойдет, должны будут они доставить эту весть до Гая как можно быстрее. А в том, что скоро что-то должно случиться, Гай Туллий был уверен.

Сколько раз темной ночью, когда не шел сон, он пытался предугадать, как будут действовать Марции. Как будут пытаться отобрать власть у старого Тарквиния и что предпримет царь? Мало завладеть царским троном, надо еще заручиться поддержкой войска, Сената и большинства жителей Рима.

Гай боялся за сына.

«Сервий уважаемый воин, победитель, но для них, стремящихся к власти, он всего лишь преграда на пути, – рассуждал Туллий, – Для них он сын рабыни. Но он еще и муж царской дочери, – возражал Гай сам себе. – Как поведут себя Марции? Захотят отстранить? Неужели осмелятся убить? О, могучий Юпитер, только бы успеть! Слишком далек порт Спина от Рима. Послушав плохого совета, отправил меня Тарквиний стеречь границу с галлами.»

Много думал Гай, просчитывал, перебирал в уме, но весть пришла неожиданно. В самый темный час ночи, когда, казалось, только сомкнул уставшие от бесконечных раздумий веки Гай Туллий, раб боязливо разбудил его:

– Господин, один человек срочно хочет видеть Вас.

Сон слетел тут же:

– Быстро зови, – скомандовал Гай, моментально одев тунику.

Муж пыльный, грязный, с волосами, торчащими во все стороны, с красными воспаленными глазами вошел, шатаясь, в комнату.

С трудом, но узнал Гай под чернеющими на лице разводами знакомые черты:

– Здравствуй, Публий, – приветствовал он его и протянул кувшин с водой.

Публий вырвал из рук Гая кувшин, огромными глотками жадно стал он пить воду. И только, когда он опустошил его весь, до последней капли, поставил на стол и отдышался, Гай задал ему свой вопрос:

– С чем приехал ты?

– Марк Камилл с войском напал на Вульчи. Тирренцы сражались, но римлян было намного больше, и расенны отступили. Марк окружил их войско. Целлий Вибенна, командир расеннов, и его брат Авл взяты в плен. Их заключили под стражу и вчера направили под охраной в Рим. Луций, их младший брат, убит.

Гай вскочил:

«Вот значит как, одним ударом убирают всех – убили Луция, в Рим отправляют Целлия и Авла, и, зная, что Сервий пойдет ради них на все, подстроят так, чтобы убрать и его».

И не успел Публий повернуть голову, как Гай молнией пронесся мимо него по комнате. Тотчас настежь открылись двери, ведущие к рабам, проснулся дом и команды стрелами полетели во все стороны:

– Срочно соберите все для похода, оружие, одежду, запас еды, – приказывал Гай, – разбудить двадцать воинов, выступаем сегодня, когда взойдет солнце.

Рабы бежали поднимать, готовить обмундирование, снаряжать коней, укладывать соленое мясо, лепешки и воду.

Гай вернулся:

– Иди спать, – обратился он к Публию, – ты сделал все, как мы договаривались. Ты получишь хорошее вознаграждение.

– Да хранят тебя Боги, – ответил тот и вышел из комнаты.

Гай остался один. Быстрыми шагами мерил он комнату из угла в угол и все никак не мог успокоиться. В своих рабах он был уверен, знал, что все приказы исполнят в точности, но внутри все бурлило от коварных замыслов Марциев, от необходимости сдерживаться, чтобы сейчас же не выбежать из дома, не сесть на коня и не поскакать одному, быстрее, быстрее в Рим…

«Нельзя, надо ждать свой отряд», – твердо сказал себе Гай и вышел из комнаты в большой атриум с двумя рядами мраморных колонн, который своей самой длинной стороной был обращен к морю.

Море раскинулось от края до края – бескрайнее, огромное, темное, похожее на гигантского спящего зверя, улегшегося у его ног, от которого веяло сонной темнотой, спокойствием и могучей силой.

Его гладкая блестящая шкура, в которой белыми пятнами плавали звезды и затухали вдали, отливала темным агатом, негромкий рокот сонных вздохов усыплял, и Туллий, дыша морским воздухом, вдыхал вместе с ним… покой. Водная гладь, рожденная многие многие тысячи лет назад, мирно плескалась в такт его дыханию и он погружался в темную, огромную, сильную, незыблемую вечность. Он увидел в далеком пространстве сверкающую крупинку собственной жизни, такой маленькой, хрупкой, беззащитной, с болью потерь, с усталостью от борьбы, от одиночества. И могучий Посейдон незаметно завладел его мыслями и легкими приятными дуновениями избавил Гая от беспокойства за судьбу сына, от переживаний, от стремления немедленно кинуться в дорогу.

«Неужели способен один человек, единственная капля в бескрайнем мире, что-то изменить? – думал Туллий. – Неужели он в силах поменять ход того, что предопределено богами, как бы он ни старался, куда бы ни скакал, с кем бы ни сражался? Все – равно, все будет так, как должно быть».

Ненужность, бесполезность каких-либо действий, борьбы, помощи, всего, кроме созерцания этого бескрайнего моря – вот что завладело Гаем.

А там, далеко-далеко, где сливаются две глади, вдруг кто-то бросил россыпь камней. Заиграли красными всполохами рубины, аметисты вторили им нежным светом, переливы изумрудов, топазов, смешивались со сверканием бриллиантов и тонули в темной дали. Красный диск стал лениво высовывать из воды свой бок и огромный зверь, нехотя, начал просыпаться. Он заворочался, перевернулся, показал серую шкуру и обнажил все увеличивающийся кровавый след оставленный богом солнца, и усыпанный им же, в надежде на прощение за кровоточащие раны, пригоршнями янтаря, золота, кораллов.

– Господин, все готово, – доложил раб, вошедший в атриум.

Гай не шелохнулся. Ему не хотелось ни оборачиваться, ни отрывать свой взгляд от слишком прекрасного, горделивого, могучего – он уже был в плену у бескрайней стихии. Слиться, погрузиться в водную гладь и найти, наконец, свой долгожданный покой – вот о чем мечтал сейчас Гай. Он сделал шаг в сторону моря, но сердце, забившись тревожно, спасло его: «Сын, Сервий, сын…», – застучало, забеспокоилось с болью, с надрывом и Гай, стряхнув с себя оцепенение, притяжение воды, затягивание вечности, резко повернулся к рабу:

– Едем, – сказал он громко и, боясь даже оглянуться на море, раскинувшееся у его ног, выбежал из атриума.

Уже на ходу одел Гай боевые доспехи, заботливо протянутые ему рабом. Он прошел между колоннами под большим портиком, спустился по лестнице и оказался на улице перед домом, где уже собрались воины.

Почти все они были на конях, готовые ринуться в любые испытания, и улыбки на их загорелых лицах говорили: «Ну, наконец-то, сражения! Как же надоело сидеть на одном месте!»

Лишь трое из двадцати еще увязывали тюки на лошадях и Гай, проходя мимо, недовольно подумал: «собираются как женщины, а не как воины».

Проверив своего коня, убедившись, что все в порядке, он повернулся к рабу и сказал тихо:

– Передай, если будут меня спрашивать, пусть отвечают, что царь Тарквиний срочно вызвал меня с отрядом в Рим.

– Слушаюсь, господин.

Гай вскочил на лошадь:

– Всем по коням, – раздалась команда, – Мы едем в Рим и должны прибыть туда как можно раньше. Тех, кто отстанет в пути, ждать не будем. Из города выезжаем тихо, стараясь никого не разбудить. Да сопутствует нам всесильный Янус.

Отряд проехал по городу медленной трусцой, почти бесшумно, но только стоило воинам оказаться за городской стеной, как кони полетели галопом:

– Теперь вперед, в Рим, – прокричал Гай.

Отдохнувшие, выхоленные лошади не нуждались в понукании и рвались со всей силой вперед. Воины с удовольствием подставляли лица прохладному ветру, розовые блики, бросаемые небесной колесницей Гелиоса, оставляли следы на траве, деревьях, лошадях. Свежесть утра пленяла подобно свежести молоденькой девушки и дорога, казалось, благоприятствует отряду Гая, но…как же боги бывают коварны.

За свою жизнь прошел, проехал, проскакал Туллий множество дорог – больших и маленьких, прямых, уложенных камнем, и узких троп на краю отвесных обрывов. Какие-то дороги вели прямо к цели, какие-то сворачивали в самый неподходящий момент.

Иногда, казалось, что именно от этой дороги зависит все, и тогда Гай летел, загоняя коня, глотая пересохшую слюну, смотря сквозь сощуренные веки перед собой, привставая на потном крупе – только вперед, с напором, стойкостью, выносливостью. Но самая главная дорога его жизни, дорога, от которой зависело все – и судьба его собственного сына и исполнение наказа умирающего отца, выпала ему сегодня, на закате лет.

Прошло несколько часов пути. Позади остался и нежный ветерок, и радостные блики утра. Беспощадное жаркое солнце жгло, иссушало, изматывало и раскаленные лучи спалили даже воспоминания об освежающей утренней прохладе. Гай облизывал пересохшие губы, старался не замечать соленого пота, смешанного с пылью, превозмогал ломоту в ногах и боль в спине.

Не скупясь, щедрыми пригоршнями, отсыпал бы он сейчас серебро тому, кто смог бы унять боль в его суставах, сделать тело молодым (моложе хоть бы на десяток лет!), легким и сильным, вот только не было такого лекаря. И глядя на клубящуюся пыль, стискивая зубы, уже почти не видя дороги от усталости и соленой влаги, твердил про себя:

– Я должен успеть. Ради сына, ради отца, я должен.

Оставил он своего любимого коня под Мантовой и пересел на другую лошадь – спесивого, норовистого жеребца.

Вскоре палящее солнце сменилось дождем. Казалось, пришло избавление. Вздохнули полной грудью воздух воины отряда, набрали свежести и прохлады в легкие, улыбки появились на умытых лицах и дальше, дальше несли их кони, пока не уперлись в стену воды.

– Обождем здесь, – кричали воины.

– Гай, не иди, только потеряешь время.

Он не слушал. Упрямо вперед, в черную водяную толщу, где не видно было не то что дороги, не видно собственной вытянутой руки. Сильный ветер бил, сбрасывал с коня. Жеребец по колено увязал в глинистой жиже. Яростно, одна за другой, страшными всплесками вспыхивали рядом молнии и конь испугался – прижал уши и встал, как вкопанный. Слез тогда Гай с лошади, потащил за поводья вперед, по грязи и…упал. Лицом вниз, в черно-глинистую кашу, полностью, с головой, чуть не захлебнувшись грязевыми потоками. Кто-то из воинов пытался перекричать разрывавшееся всполохами небо, Гай не слышал. Он встал, утер рукавом лицо, и сквозь зубы процедил лишь одно слово:

– Вперед.

И дальше, падая и поднимаясь, таща за собой пугливое животное, не обращая внимания на гнев богов, решивших расколоть небо на множество частей, на Юпитера, неустанно мечущего молнии, уже не ведая ни страха, ни боли, Гай твердил как заклинание:

– Вперед.

Он оглянулся один раз, когда ночь уже уходила, а круглая луна блекла на светлеющем небе. Стоя на холме Яникуле, Гай с трудом оторвал свой взгляд от представшего перед ним в утренней серой дымке великого города, к которому он так стремился. Он посмотрела на своих воинов – уставших, грязных, в разорванных мокрых одеждах, с осунувшимися суровыми лицами, на которых не было ни тени свежести наступающего дня, лишь следы трудного долгого пути, усталость и опустошение.

«Всего шесть человек. Вместе со мной – семь», – пересчитал Гай про себя.

Вслух сказал:

– Меньше, чем я думал. Марк, останься пока здесь и направляй отставших в мой дом. Все остальные за мной.