Текст книги "Этрусский браслет"

Проплутав между множеством больших и маленьких холмов, внутри каждого из которых находился закрытый для живущих мир мертвых, процессия останавливается у свеженасыпанного кургана. Белые каменные ступени вонзаются в черную землю и ведут вниз, в глубину, в другой, подземный мир.

По ступеням, не церемонясь, с помощью хлыста и окриков, уводят упирающихся, предчувствующих недоброе, лошадей, потом спускают взятое на руки тело Сетри, затем, в темном проеме склепа исчезают друг за другом жрецы, воины, женщины, рабы.

Никто не входит в могилу с пустыми руками. Женщины несут золотые браслеты, серьги, фибулы, красивую одежду, ткани, зеркала, бронзовые сундучки с косметическими средствами и даже лопаточки для косметики, сделанные из слоновой кости. Мужчины держат в руках треножники, бронзовые сосуды, блюда, серебряные кубки. А рабы тащат еду, посуду и большие амфоры, до краев наполненные вином и водой.

В подземном доме Сетри должно быть все, что ей нужно.

Акрисия вслед за братом шагает на первую ступень и тут же отдергивает ногу:

– Ты иди, я чуть позже, – говорит она и остается наверху.

«Сейчас начнутся ритуальные жертвоприношения, – вспоминает она. – Жрецы должны будут принести в дар подземным богам кровь убитых коней. Нет, лучше я не буду на это смотреть, лучше спуститься позднее».

Довольно длительное ожидание (чтобы уж наверняка не видеть), и Акрисия начинает спускаться. Каменные ступени ведут все глубже, глубже, туда, где веет холодом и сыростью, как будто обволакивает дыханием бога Аита. Затем темный узкий коридор, надо перешагнуть через высокий порог, и свет множества факелов. Свет как спасение от мрака и холода: пусть режущий глаза, но, главное, яркий, теплый и такой желанный.

Акрисия улыбается свету и начинает осматриваться по сторонам. В большом подземном помещении стоят несколько накрытых столов, за которыми уже сидят самые знатные семьи Вейи и лучшие воины города. На почетном месте, в царском кресле, восседает лукумон, одетый в короткую, до колен, пурпурную тогу, расшитую по краю золотой нитью. Он держит в правой руке скипетр.

Акрисия быстро усаживается рядом с братом и приступает, вслед за остальными, к трапезе. Рабы несут на столы еду, разливают напитки, гости переговариваются, вкушают кушанья и пьют. И Акрисия случайно, конечно же случайно, бросает взгляд на стену и смотрит, смотрит и, уже забыв об еде, не может оторвать глаз.

На стене живут лошади. Нет, не нарисованы, они на самом деле живут. Другие, не те, которых можно встретить в окрестностях Вейи, а лошади иного, подземного мира. У них очень высокие ноги и удивительная расцветка: передняя половина черная, красная или зеленая, а задняя половина пятнистая, как шкура леопарда. Лошадей окружают воины, лани, собаки, львы и сфинксы с изогнутыми крыльями и мужскими строгими лицами. Желтые, красные, оранжевые, сиреневые листья на гибких стеблях растений переплетаются между ног животных и людей.

А на другой стене танец! Изображен так, точно музыка, оборвавшись в самый разгар веселья, покинула праздник, а танцоры так и остались стоять в застывших позах с поднятыми над головой руками и ногами, отбивающими ритм.

И вдруг зазвучала музыка.

Сначала совсем негромко запела нежную мелодию маленькая флейта из слоновой кости, затем, сладко вторя флейте, вступила лира. Звуки стали набирать силу, зазвучали громче, дополняя друг друга, и вскоре послышался хриплый голос большой двойной флейты, четко отбивающий ритм. Звуки нарастали, становились сильнее, и начали заполнять все пространство большой залы. Они доходили до каждого отдаленного угла, скапливались под сводчатым потолком, забирались под ложе, под столы, за которыми сидели пирующие, обосновывались в узком пространстве между кувшинами с вином. Но затем звукам стало тесно, расти было уже некуда и тогда, один за другим, они начали ударяться о стены и, отскакивая кубарем, убыстряли темп мелодии. Звуки соприкасались с желтыми плитами потолка и становились радостными, веселыми; дотрагивались до темно-красных квадратов и начинали звучать низкими, грудными голосами. Переборы струн лиры походили на волны орнамента, украшающего дверной проем, а нижнему басу двойной флейты вторил низкий голос чересчур серьезных сфинксов. А затем, на самом пике, лишь на одно мгновение мелодия остановилась… и именно тогда, на стене ожил танец.

Юноша в накинутой на одно плечо светлой тунике, стал отбивать ногами ритм, постепенно ускоряясь в такт музыке. Молодая черноволосая девушка, запрокинув голову назад, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее, закружилась вокруг молодого человека в танце, плавно опуская и поднимая руки. И под мелодию теплого ветра, утреннего щебетания птиц, ласкающих солнечных лучей, юноша и девушка подходили близко друг к другу, брались за руки, и вдруг, резко разорвав пожатие и отвернувшись, быстро удалялись в разные стороны. Ласковая мелодичная весна сменилась ураганом, и сразу же танец молодой пары стал резким и быстрым. Красавица кружится подобно вихрю: мелькают над головой ее оголенные руки, желтое с синим платье захлестывает ноги тяжелыми складками, черные кудри, выбившись из прически, то падают на лицо, то стремительно отбрасываются назад, еще одно мгновение и убыстряющийся водоворот звуков поглотит в себя танцоров…

– Куда ты смотришь, сестра? – дергает Акрисию за рукав плаща ее брат Авл. – Почему ты смотришь на стену? Лучше взгляни, как красиво танцуют рабыни царя.

– Какие рабыни? О чем ты, Авл? – не понимает она.

– Ты что? – наклонившись над ней шепчет брат. – Ты разве не слышишь музыки? Посмотри, какие красивые девушки! – сказал он восторженным голосом, указав на центр зала.

Акрисия видит. Да, действительно три грациозные девушки-гречанки танцуют посередине залы, прямо перед столами. Поодаль от них трое юношей играют на флейтах и виоле, но… все не то. У них не такие плавные движения, как у танцоров на стене, они не так чувствуют музыку, да и сама музыка менее интересна и многообразна. И уже Акрисия дергает за рукав своего брата для того, чтобы он наклонился к ней:

– Авл, ты знаешь, я только что видела, как танцевали на стене юноша и девушка. У них так красиво получалось! Движения плавные и ритмичные, нежные и резкие, под стать музыке. А музыка такая… ну, как весна. Как цветение деревьев и страшный ураган, как…

– Акрисия, – с укоризной говорит брат, – вечно ты что-то придумываешь. На стене не могут танцевать. Вернее могут, но только когда мы все отсюда уйдем, двери замуруют наглухо, а Сетри уже спустится в нижний мир, вот тогда здесь все оживет.

– Ничего я не придумала, – упрямо возражает Акрисия.

А танец уже закончен, юные гречанки покинули залу, гости встают из-за столов и рабы тут же уносят столы в дальний угол.

В центр выходят двое мужей. Из одежды на них лишь узкие полоски набедренных повязок. Они примериваются друг к другу взглядом, упираются руками в плечи соперника и начинается борьба.

Их тут же окружают плотным кольцом мужчины города Вейи. Сильные ноги, кажется, врастают в земляной пол, руки с напряженными мускулами не выпускают противника. Никто не хочет уступать, никто не сдается, силы равны, и тем интереснее схватка и тем громче голоса зрителей. Глаза присутствующих загораются огнем азарта. Мгновенная слабость более молодого бойца дает его сопернику шанс. Следует быстрый, сильный натиск, и юноша вынужден сделать несколько шагов назад. Крики, улюлюканье, но неимоверным усилием воли молодой замирает и удерживает, удерживает, удерживает мощь обрушившейся на него силы, словно могучий дуб. Он держит и не сдается: не поддаваться, терпеть, не поддаваться! И вот, молодой уже сам делает маленький шаг вперед. Силы уравнены! Возгласы победы перемешиваются со вздохами разочарования, борьба продолжается.

Но Акрисии это не интересно. Она отходит от группы мужчин и вслед за несколькими женщинами идет в небольшой темный проем, который едва заметен на дальней стене. Перешагнув через порог, она оказывается в зале, гораздо меньшем по размерам. Здесь пусто, только вдоль одной из стен стоит ложе, высеченное из камня. Прямо над ложем, на стене, освещенной тусклым светом двух факелов, изображен мужчина в царском одеянии, восседающий на троне. Его окружают воины. У мужа большие, черные, мудрые глаза, и в одной руке он держит скипетр.

«Почти как мой дед, – думает Акрисия. – Так похож… Ну конечно, как я сразу не догадалась?! Лукумон приказал готовить эту большую гробницу для себя. Поэтому в этой зале и нарисован правитель со всеми атрибутами власти, а большая соседняя зала, в которой сейчас лежит Сетри, специально была устроена для прощальной церемонии. Он же не мог предположить, что богиня судьбы Нортия распорядится так, что его самая младшая дочь умрет так рано».

Акрисия разглядывает стены малой залы и вдруг понимает, что женщины молчат:

«Когда я перешагивала через высокий порог вслед за ними, – вспоминает она, – я слышала, как они о чем-то говорили. А сейчас, увидев меня, тотчас смокли». Одна из них с преувеличенным интересом изучает стену, другая потолок, – они не обращают внимания на нее, но неловкое молчание висит, вот оно, до него, склизкого, надувающегося, можно дотронуться.

«Что они хотят утаить от меня?» – думает Акрисия, и еще раз бросив взгляд на изображение на стене, уходит.

Опять на Акрисию обрушивается свет множества зажженных факелов, освещающих большую залу, и шум полсотни голосов.

– Акрисия, ты видела, видела? – подбегает к ней с возгласом брат Авл. – Все-таки молодой победил!

Решив посмотреть, она пробирается сквозь толпу мужчин и женщин. Юный боец победоносно поставил ногу на грудь своему старшему сопернику. Он улыбается, но в этой улыбке так много грусти, сострадания и усталости, что для радости почти не осталось места. Еще слышны возгласы поздравлений, его похлопывают по плечу, а он стоит, отвернувшись к выходу, тяжело дышит, и пот широкими струями течет по его сильному обнаженному телу.

Борьба закончена, настало время рабов. Быстро и тихо передвигаются они по зале, расставляя по местам вещи: сосуды с вином и водой, вазы из других стран, блюда, треножники, изделия из бронзы. Рядом с ложем кладут принесенные ткани, золотые серьги, подвески, браслеты, фибулы.

Акрисия следит за мельканием рук, что-то раскладывающих, приносящих, приводящих в порядок, и вдруг видит… браслет. Ее браслет! Он лежит вместе с другими драгоценностями на столе рядом с ложем.

«Мои лебеди! Мне бы только проститься с ними, – молит Акрисия богиню Туран. – Прошу, разреши мне погладить их в последний раз. Богиня, ты же знаешь как часто ночью, когда мне было страшно, я на ощупь находила их гибкие шеи, гладила, и тогда… все оживало. Я слышала тугое хлопанье крыльев, я дотрагивалась до больших теплых шей, покрытых короткими жесткими перышками, до длинный крыльев, отливающих в темноте луннобелым цветом, и как приятно и тепло было засыпать, а пахло… я даже не знаю, чем, скорее всего, морем!».

Акрисия невольно сделала шаг вперед, но почувствовала, что кто-то взял ее за руку.

– Не надо, Акрисия, – произнесла мама одними губами, а потом чуть громче сказала:

– Оставь.

И тут же брат Авл подхватил ее за другую руку, и они вместе с матерью увели ее подальше от разложенных на столе украшений.

«Ведь я ей почти простила! Все простила, но зачем ей мой браслет?» – с горечью думает Акрисия. – «Богиня Уни, если ты слышишь меня, скажи, зачем ей еще один браслет к множеству других? Сетри не имела ни в чем отказа на земле, у нее было все, но это все не сделало ее ни добрее, ни щедрее, не дало ей ни любви к людям, ни хотя бы уважения».

И тут, словно услышав ее мысли, брат проговорил:

– Богиня Кулсу видит все деяния человека и зачитывает их перед богами подземного царства.

– Кулсу, – с выдохом повторяет Акрисия.

Ей становится немного легче.

В этот же момент ее привлекает непонятное движение в центре зала. Она видит, как молодой раб Сетри, у которого было странное для расеннов имя Ольг, в испуге осматривается вокруг себя, дрожа всем телом. Акрисия хорошо знает этого раба. Около года назад она, тайком от Сетри, учила его писать и читать на языке расеннов, потому что ей было его жалко, потому что у него добрые светлые глаза и волосы такого же золотого цвета, как у нее самой.

Раб, поймав на себе удивленный взгляд Акрисии, молит о помощи. Его глаза полны беспредельного ужаса и страха, он взывает, кричит, его губы хрипло повторяют: «Спаси».

Акрисия ничего не понимает и, оглядываясь по сторонам, видит спокойных, сытых, довольных людей. Вдруг на голову раба надевают мешок, к его правой руке зачем-то привязывают веревкой палку, и этой же веревкой обвязывают его левую руку.

– Авл, что здесь происходит? Зачем они это делают? – в испуге спрашивает у брата Акрисия.

– Ферсу, – говорит он коротко.

И в то же миг ее вместе с братом поток людей плотно прижимает к самой дальней стене большой залы. Вся зала пуста. Краем глаза Акрисия видит стоящее прямо у выхода царское кресло и восседающего на нем своего деда, и в то же мгновение раздается страшный, нечеловеческий вопль.

Огромный пес, непонятно откуда взявший в подземной комнате, набрасывается на беззащитного раба, который пытается обороняться лишь привязанной к его руке палкой. Обе руки раба связаны, его движения неумелы, неточны, бесполезны, при этом другой конец веревки тянется от рук раба к шее этой огромной собаки. Акрисия видит, как пес сжимает свои мерзкие огромные челюсти на ноге у раба. В ее ушах стоит его вопль, ее грудь сжимает боль – она чувствует жуткую боль, испытываемую сейчас молодым рабом, и видит, видит огромные окровавленные куски человеческого мяса. Раб лежит на полу весь в крови, над ним страшный пес и крик, дикий, раздирающий крик…

Кричит уже не раб, это кричит она, Акрисия. Ужас, отвращение, боль в ее вопле, который не могут остановить ни мать, ни брат, затыкающие ей рот. Потом несколько мгновений полной темноты, она падает, падает в огромную пропасть, на дне которой множество страшных псов. Псы раскрывают свои красные пасти и ждут ее, ждут, чтобы разорвать. Она не хочет туда падать, ей дико страшно, она кричит что есть мочи и стремительно летит вниз, все ближе приближаясь к ужасным животным, уже чувствуя их зловонное дыхание, и, в смертельном страхе, зажмуривает глаза…

Акрисия приходит в себя уже на улице. Открыв глаза, она в испуге оглядывается вокруг – нет, псов нет. Она идет очень быстро, вернее ее тащат под руки средний и младший брат. Она не кричит, крика уже нет – изо рта вырывается лишь какой-то хриплый стон. Она дрожит всем телом, ее колотит.

Наконец, они приближаются к высокой городской стене, и она видит, как из ворот выходит Гай. Странно, но римлянин зачем-то бежит к ним. Гай быстро оказывается рядом и что-то спрашивает у Авла. Акрисия слышит ответ брата:

– Ферсу. Она видела как пес растерзал раба, но он же раб.

Акрисия пытается что-то возразить, она хочет сказать, но язык ее не слушается. И тут она осознает, что утыкается в большую мягкую стену, но это не стена, это грудь Гая. Он крепко прижимает ее к себе. От Гая пахнет чем-то родным и теплым, он ей что-то говорит, но она не слышит его слов. Она понимает интонацию – полную добра, любви к ней и желания помочь. И тут, наконец, у нее появляются слезы. Акрисия плачет и плачет и никак не может остановиться, а слезы льются на теплую, большую грудь Гая, вымывая изнутри нее дикий страх и нечеловеческую боль. Но жалость, сострадание к рабу и яростная, до темноты в глазах, злоба на людей, способных приносить в жертву человека, остаются в ней.

Немного придя в себя, Акрисии становится стыдно перед Гаем за свою слабость. Она чувствует, как ее кто-то гладит по голове, но не видит кто – брат или Гай. И через силу, заставляя себя это сделать, она отстраняется от надежной и теплой защиты – груди Гая. Акрисия поднимает на него свое заплаканное лицо, хочет сказать какие-то извинения, начинает подбирать слова, но вместо этого, откуда-то изнутри вырывается:

– Благодарю тебя, Гай.

Римлянин берет ее под одну руку, Авл под другую, и они медленно входят в городские ворота. Уже подойдя к дому, Акрисия поворачивается сначала к брату, а потом к Гаю и говорит:

– Так нельзя, он же человек. Даже если он раб, он такой же человек, точно такой, как ты и я!

– Марина, Марина, – слышит она, переступая порог.

– Какая Марина? – не понимает Акрисия. – Я никогда не слышала этого…

– Марина, что с тобой? Проснись!

Марина широко распахнула испуганные глаза. Нет, слава Богу, не Ферсу, не окровавленные куски мяса и не страшные псы. Это просто соседка, которая, особо не церемонясь, сильно трясет ее за руку, при этом уже не только Марина качается из стороны в сторону, но и шатается под ней ее хлипкая кровать.

– Что случилось, почему ты меня трясешь?

– Ты так кричала только что во сне, я даже испугалась! И еще повторяла какое-то непонятное слово… Окри…, кажется, Окриси…

– Акрисия, – автоматически поправляет соседку Марина, но, видя ее неподдельный страх, начинает оправдываться. – Извини, Льюис, это что-то у меня нервы сдают.

Однако бдительность темнокожей Льюис обмануть не так-то просто:

– А ты, случайно, не наркоманка? – допытывается та, пристально вглядываясь в Марину. – Не увлекаешься травкой?

«Сейчас Льюис не пойми что навыдумывает себе, потом разболтает всем, что я наркоманка, – быстро соображает Марина, – а если меня выгонят из этого хостела, будет совсем не просто найти такое же приемлемое по цене жилье».

– Нет, Льюис, ты что. Я не курю травку, честно, – говорит она как можно убедительней. – Просто нервы. А хочешь я тебе вечером куплю тортик? Или еще что-то вкусненькое. Ты что любишь?

– Ой, ну я люблю чипсы и сладкое. Торт с фруктами, мороженное, – уже доброжелательно стала перечислять Льюис.

– Ну, вот и хорошо, – Марина облегченно вздохнула про себя. – Давай я тогда вечером все куплю, и еще бутылочку вина. О'кей?

– Ну, если ты так хочешь, – протянула Льюис. – Мне пора уходить.

До вечера Марина.

– До вечера, – тихо ответила Марина уже закрывшейся двери.

«Отделалась легким испугом», – констатировала Марина, продолжая изучать дверь. – «Вот только вечером придется все купить, хоть денег в обрез, но что делать? Если такие сны будут продолжаться дальше, или я сойду с ума или… Ой, мне тоже скоро надо выходить, а я еще ничего не сделала!»

Как оказалось, торопиться не следовало. Уже когда Марина была на вокзале, позвонил Саша и сообщил, что сегодня у него не получится с ней встретиться, и запланированная работа отменяется.

Не получилось ни завтра, ни послезавтра. Правда, спустя три дня они все-таки пересеклись у метро, и Саша вручил ей деньги:

– Это ты, Маринка, честно заработала. Это тебе, так сказать, аванс за хорошую работу. Но, пока никак не получится отправиться на местность, видишь, заболел, – сказал Саша старательно хриплым голосом, указывая рукой на обмотанный на шее шарф.

Марина посмотрела на веселые глаза, совершенно здоровый румянец и на пресловутый шарф, которым Саша добросовестно обмотал шею ровно две минуты назад, проходя мимо бара, в котором она как раз пила кофе.

– Конечно, я понимаю, – кивнула она и пересчитала деньги. Оказалось 500 евро.

– Ну ты позвони, когда сможешь, – угрюмо проговорила Марина. Конечно, правильнее было бы сказать «поправишься», но как-то не повернулся язык.

– Да, конечно, не грусти, старушка. У тебя зато теперь уйма времени и есть деньжата, – улыбаясь во весь рот, ободрил ее Саша, и тут же быстро ушел.

– Спасибо за деньги, – сказала Марина вслед черной куртке, быстро замелькавшей в людском потоке.

Времени у Марины действительно образовалось предостаточно. Ну что же, время можно потратить с толком. Первым делом этруски.

Как оказалось после изучения книг и статей, то, что она видела в своих снах, относилось ко времени правления Тарквиния Древнего (Приска). Этот царь этрусского происхождения управлял Римом с 616 по 578 год до н. эры, и его царствование пришлось на расцвет этрусков. В то время Рим был совсем небольшим, но очень воинственным городом, а этрусские города, в отличие от Рима, могущественны, богаты, с отлично развитой торговлей. Этруски побеждали в сражениях, захватывали новые территории, основывали поселения. Тирренцы успешно торговали с Грецией, Сардинией, Ассирией и другими значащими царствами, и, что особенно важно, почти полностью господствовали на море. Но величие Этрурии таило в себе зерно будущего разрушения. Главы двенадцати этрусских городов еще долго будут собираться раз в год на Совет, но единства между ними уже не будет. Каждый город захочет быть сильным и самостоятельным, а правители не очень то будут стремиться помогать друг другу. Для них станут намного важнее собственные торговые связи, богатство, количество рабов, нежели помощь другим в борьбе с растущим и могущественным Римом. И как же Марина надеялась, что она не увидит во сне, как сначала жители города Тарквинии в 358 году до н. э. принесут в жертву богам 307 (!) захваченных в плен римских воинов, а спустя семь лет, уже Римляне, в отместку безжалостно казнят 357 лучших этрусков. На ум приходят только слова Шекспира: «О времена, о нравы».

Но не только о древнем народе тирренцев думала Марина.

Хмуря свои тонкие красивые брови, она вела невидимое другим, но очень упорное сражение. Марина разделилась на два непримиримых лагеря. Одна ее половина всем существом призывала проявить слабость, податливость. Ей так хотелось укрыться теплым одеялом непонимания. Ну как же там хорошо и уютно! Нет места жестокости, боли, предательству. Марина жаждала пусть мнимого, но спокойствия, пусть эфемерной надежности. Ведь это так легко: надо только закрыть глаза на очевидные факты и все. Всего лишь одеть розовые очки. Но другая ее половина была безжалостна. Она срывала это теплое ласкающее одеяло, заставляла ее мерзнуть, поворачивать лицо колючему, беспощадному ветру и смотреть прямо в глаза большим проблемам. Проблемам, которые не просто лишали ее работы, но и прямиком вели к криминальному будущему.

Виной всему послужило одно определение, прочитанное Мариной в Интернете: «черные археологи – грабители, цель которых найти и сбыть древние артефакты. Ведут раскопки бессистемно, не заботясь ни о методичности, ни о сохранении древних захоронений».

Все. А дальше кусочки мозаики выстраиваются в страшную картину. Именно поэтому Саша так тщательно осматривается и прячет свой автомобиль, когда приезжает на холм, где когда-то был город Вейи. Именно поэтому там не работают настоящие археологи, а ту гробницу с великолепными росписями, которую он ей показывал, никто не охраняет. И самое мерзкое то, что по этой же самой причине он сейчас сказался больным. Это же так просто – ведь ему надо вытащить из гробницы все: вазы, оружие, драгоценности. Из той гробницы, которую нашла она, Марина. Ему нужно эти артефакты перевезти в Рим, а потом как можно выгоднее продать. А там прекрасный браслет со львами, который, как Марина понимала, уже больше никогда не увидит; там диадема, ожерелье, роскошные бронзовые вазы, серьги, статуэтки, терракотовые сосуды. Она ему все это показала, а взамен получила целых 500 евро!

Только не надо себе врать, что так трудно найти работу. Да, трудно, но возможно. Пусть будет меньше зарплата, пусть не престижная работа, но она будет честная. Только не надо лить слезы – тебя совсем недавно выгнал любимый человек, ты осталась без жилья, без дома, тебе плохо и одиноко. Да, это так, но это никак не меняет твои отношения с полицией. Если ты продолжишь работать с Сашей и тебя схватят, вряд ли судебные инстанции смягчит твоя неудавшаяся личная жизнь. Только не надо обижаться на Всевышнего – столько неприятностей разом свалились на хрупкую беззащитную девушку. Выбор делаешь ты, и ты должна сделать свой выбор.

Саша позвонил спустя неделю после их встречи у метро.

– Ну, что, старушка, как насчет работы? Как обычно встречаемся завтра на вокзале в 9-00 утра?

– Да, хорошо. Завтра в девять, – быстро ответила Марина и положила трубку.

Она сделала свой выбор. У нее был один единственный аргумент в пользу этого решения – она знала, где лежит браслет. Ее браслет, тот самый, любимый, с двумя лебедями, грациозно изогнувшими свои длинные шеи, тот, который когда-то носила Акрисия. И она любыми способами должна достать его.

Но, все-таки, откуда-то изнутри, опять с болью: «Лучано, но почему ты так поступил?»

* * *

Лучано было плохо. Сначала он ходил на работу и даже старался работать. Но не получалось. Он не понимал, чего от него хотят, кому надо звонить, какие проблемы следует решать. В голове засела одна мысль:

«Я потерял ее, и разве теперь что-то еще имеет значение?»

Мысль эта сидела безотрывно, была с ним всегда – он с ней вставал, с ней работал, с ней ложился. Она не мешала, нет, она просто была. Она расположилась в его голове и не собиралась ее покидать. Лучано старательно отодвигал ее во время рабочего дня, но удавалось это довольно плохо.

В конце концов его вызвал к себе директор:

– Вы очень хороший сотрудник, Лучано. Я вас давно знаю, но в последнее время вы стали допускать какие-то нелепые ошибки, некоторые задачи не так быстро, как обычно, решаются. Вы себя плохо чувствуете?

Лучано этот вопрос поставил в тупик. Если бы у вас отрезали половину руки, или ноги, а потом бы спросили: «Вы себя плохо чувствуете?».

«Да, знаете, как-то не совсем хорошо».

Лучано не стал пускаться в пространные объяснения, а ответил коротко:

– Вы правы, плохо.

– Может быть, вам стоит взять отпуск?

– Мне, отпуск? – почему-то удивился Лучано.

– Конечно, конечно, идите в отпуск. Вам обязательно надо хорошо отдохнуть. Поезжайте куда-нибудь в теплые края, на море…

На следующее утро ровно в 8-00 утра Лучано сидел в электричке, направляющейся на север, во Флоренцию.

В 10–00 утра он был уже в Галереи Уфицци, а в 10–05 стоял перед ней, своей Венерой…

Он вдыхал запах моря и сладких белых роз, любовался движением золотых прядей под дуновением теплого ветра и смотрел, смотрел. Смотрел на знакомый нежный овал, сияющий цвет лица, тонкие брови и грустные светло-карие глаза.

Здесь ему стало легче. Здесь была она, и он мог ее видеть.

Он приходил в музей каждое утро, к открытию, потом сидел примерно до обеда в одном и том же зале, перед одной и той же картиной. Затем быстро перекусывал и возвращался назад.

Лучано никого не замечал вокруг. Заметили его.

Худой, хорошо одетый старик первые три дня удивленно приподнимал седые брови, глядя на неотрывно сидящего перед картиной Лучано. Затем он начал здороваться с ним, и тот вежливо отвечал ему, но старик был уверен, что этот красивый молодой человек даже не видит его.

Прошла неделя, и пожилой мужчина решился подойти. Он сел рядом и тихо произнес:

 
«Она чиста, одежды белоснежны,
Хоть розы и цветы на них пестреют.
Ее чело смиренно-горделиво,
Окружено потоками златыми.
Кругом листва смеется прихотливо,
А очи светят безмятежным миром,
Но в них огонь, припрятанный Амуром».
 

Лучано встрепенулся:

– Вы сейчас сказали что-то красивое. Что это, стихи?

– Это стихи Полициано, разве Вы не знаете? – удивился старик.

– Нет. Прочтите, пожалуйста, еще раз.

Старик прочел.

– Это очень красивые стихи. Это о Марине?

– О какой Марине? Эти стихи посвящены Симонетте Веспуччи, которую изобразил Боттичелли в образе Венеры.

– Значит, когда-то ее звали Симонетта? Ах, да, я вспомнил. Раньше я много читал об этой картине. Действительно, Симонетта, и еще турнир.

– Турнир. Вы знаете, молодой человек, я Вас последнее время часто здесь вижу. Вы не согласились бы пообедать со мной?

– Пообедать? – Лучано забеспокоился: ему же придется расстаться с ней. Но старик его заинтересовал:

– Ну, что же, давайте, – согласился Лучано.

Он с сожалением еще раз взглянул на картину и пошел за незнакомцем. Тот повел его на другую сторону Арно. Они прошли мимо палаццо Питти, завернули на маленькую улочку и зашли в самую обыкновенную тратторию.

– Мне здесь нравится, – просто пояснил пожилой мужчина.

Здесь действительно было неплохо. Еду подавали на больших медных тарелках, на столе лежал теплый хлеб и закуски.

– Турнир, Вы сказали турнир. Это было в 1475 году, – стал рассказывать старик. – 29 января участники турнира проследовали по улицам Флоренции. Среди знатных рыцарей Республики, гарцующих на породистых лошадях и одетых по последней моде, самым красивым был, конечно, Джулиано Медичи. Оруженосец Джулиано вез перед своим господином штандарт, на котором Боттичелли в образе Минервы изобразил прекрасную Симонетту. Турнир выиграли Джулиано и Якопо Пацци, но благосклонность юной, по-детски веселой, ласковой и чарующей Симонетты досталась, конечно же, только Джулиано. Симонетта и Джулиано… Они были ровесники, причем она была замужем, но это ничего не меняло. Вся Флорентиийская республика принадлежала братьям Медичи, старший правил, а младший был молод, красив (в отличие от брата Лоренцо), и также богат. Да…

А спустя пятнадцать месяцев Симонетты не стало. Она умерла в ночь с 26 на 27 апреля 1476 года от болезни, ей было всего 23 года.

Через два года Джулиано Медичи встретится с племянником Якопо Пацци – Франческо, но не на турнире, а при совсем иных обстоятельствах. Один из них будет убийцей, а другой жертвой.

28 апреля 1478 года было пасхальным воскресеньем. Уже утром Джулиано решил не идти в собор на праздничную мессу, потому что рана на его ноге, которую он получил на охоте, еще не зажила. Но за ним пришли. Франческо Пацци и Бернандо Бандини уговорили его пойти в церковь, и Джулиано, немного удивившись такой необычной любезности с их стороны, согласился. Он оделся, и все трое направились в собор.

По дороге Франческо и Бернандо рассказывали смешные истории и много шутили. В голубом безмятежном небе плыл купол Санта Мария дель Фьоре, сделанный Брунеллески, начиналась весна, просыпалась природа, белые голуби порхали перед собором, и Джулиано с радостью смотрел на первые ростки, раскрывающие навстречу теплу свои нежные листочки. Франческо дружески хлопал младшего Медичи по плечу и спине, но эти прикосновения не вызвали у него ни капли подозрительности.

Служба уже началась, Джулиано поднялся на хоры и встал рядом с Лоренцо. Вполуха слушая церковные гимны, он раздумывал о прекрасных дамах Флоренции, сравнивая свою нынешнюю возлюбленную с умершей Симонеттой. Служба подошла к концу. Братья Медичи сошли вниз и направились к выходу.

Джулиано идет на шаг впереди от Лоренцо, по его правую руку, как будто случайно, оказывается Франческо Пацци, по левую Бандини, и это опять не вызывает у него тревоги. Он поднимает голову, смотрит в большие строгие глаза Девы Марии, и с удивлением читая в них испуг, раздумывает про себя: «Ведь все хорошо. Правда?! Я молод, красив, моя возлюбленная ждет от меня ребенка, и по всем приметам должен родиться мальчик…» И тут блеск кинжала Бандини и острая боль в груди. Джулиано ничего не понимает, он делает несколько шагов, и, падая, чувствует следующий удар. Он успевает увидеть убийцу, это Франческо Пацци. «За что?», – последняя, оборвавшаяся мысль и жуткая боль во всем теле.