Текст книги "Из ворон в страусы и обратно"

– Ассоциация, – жалко улыбнулась она, – она что, может вмешиваться в показы?

– Да. В этом сезоне действуют новые правила: никаких моделек моложе шестнадцати и никаких моделек с критическим весом.

– Ко мне это не имеет никакого отношения, – излишне агрессивно запротестовала Нилка, – у меня вес в норме.

– Я что? Я не против.

Нилке отчего-то стало страшно. Бессознательно она вцепилась в угол скатерти, скомкала его и буквально впилась взглядом в любимого: Валежанин сидел отстраненный, со скучающей миной.

В этот момент Нилке в голову влетела ужасающая мысль: ее агент, ее букер, ее любимый мужчина стремительно становится прошлым, короткой любовной и фэшн-историей.

Страхи и волнения о справках и килограммах показались никчемными. Неужели?..

Нет! Она еще поборется за них – за свое будущее и настоящее. Начнет с того, что ради малыша съест сейчас все.

Нилка с отвращением посмотрела на заветренный кусок омлета с зеленью, мужественно наколола его на вилку и сунула в рот. Ком подкатил к горлу, омлет не проскальзывал в желудок. Черт бы все побрал! Кажется, ее сейчас стошнит! На глаза навернулись слезы.

– Тебе плохо? – издалека донесся голос Вадима.

– Угу, – промычала Нилка, прячась в салфетку.

– Черт возьми, что с тобой?

– Мне нужно выйти, – пробормотала из-за салфетки.

Вернулась Нила в тот момент, когда официант поставил перед Валежаниным стопку водки.

Опрокинув ее в себя, Вадим бросил в рот маслину, пожевал и флегматично поинтересовался:

– Может, ты объяснишь, что это было?

– Кажется, я беременна.

Все вышло совсем не так, как она представляла, совсем.

На долю секунды Нилке померещилось, что любимый мужчина испугался такой перспективы, но уже через секунду ему удалось с собой справиться. Может быть, благодаря водке.

– Не говори глупостей, – безапелляционно заявил он, – ты не можешь забеременеть.

Нилка так поразилась этому заявлению, что даже забыла обидеться:

– Почему это? Я что, по-твоему, не женщина?

– Да какая ты женщина, – Вадим вдруг ощерился, – у тебя уже мужские вторичные половые признаки появились. Ты что, не замечаешь, что покрылась шерстью, почти как я? Скоро усы будешь брить.

– Что? – проблеяла Нилка и зажала ладонью рвущийся вопль.

На них уже оглядывались, не хватало только забиться в истерике в публичном месте.

Слезы брызнули фонтаном: Вадим был прав, провались все пропадом!

С тех пор как она стала мерзнуть, тело покрылось пухом.

Чтобы скрыть этот прискорбный факт, дважды в день приходилось делать депиляцию рук и ног. Нилка терпела неудобства чисто технического плана – иногда приходилось сбривать ворс или пользоваться липучками прямо в дамской комнате. Но при чем здесь беременность?!

– При чем здесь беременность?

– Гос-споди, с кем я живу! – Взгляд Валежанина выражал смертельную скуку. – Ты разве не в курсе, что из-за дефицита массы тела развивается гормональная недостаточность? В этом состоянии женщина не может забеременеть.

– Откуда ты это взял? – Нилка смотрела на любимого расширившимися от ужаса зрачками.

– Оттуда. Читать литературу нужно.

– Но у меня задержка, – пролепетала Нилка.

Задержка – всемогущее слово, козырная карта всех фавориток – прозвучало плоско, совсем не так убедительно, как хотелось Нилке.

– Спорим, – Вадим и снизил голос до шепота, – твоя задержка – это никакая не беременность, это и есть гормональное нарушение.

Ликвидировав Нилкину безграмотность, он легко поднялся и так же легко бросил:

– Расплатишься, анорексичка.

Не дав Нилке опомниться, подлетел официант. Совершенно ничего не соображая, Нилка достала и протянула карту.

Гормональная недостаточность? Что за бред?

Завтра же она купит тест на беременность и умоет Вадима.

…Правда оказалась еще более удручающей.

Ассоциация модельеров, эта инквизиция от фэшн, действительно выдала новые рекомендации.

Тест показал одну полоску.

Задержка – козырная карта фавориток всех времен и народов, краеугольный камень отношений полов – оказалась мистификацией, как и все вокруг, как вся мода с ее кумирами и героями!

Совершенно раздавленная ссорой с Вадимом и предчувствиями, Нила проскользнула в гримерную.

В гримерной звучала музыка, сновали ассистенты и фотографы, царила деловая атмосфера дефиле, и Нилку отпустило.

Команда французского дизайнера готовилась к авангардному показу.

Тихо переговариваясь, Нилкой тут же занялись стилист и парикмахер.

Для начала на Нилкиной многострадальной голове устроили безумный начес. Начес был немедленно залакирован, и в центр, как в птичье гнездо, водружен миниатюрный черный колпак на резинке.

Довершил начатое макияж арлекина.

Нилка все еще рассматривала себя в зеркале, когда за спиной замаячили двое джентльменов и дама – все в деловых костюмах. Ангелы мести.

Вокруг Нилки все разом смолкло, она стояла, с каждой секундой отчетливей ощущая изоляцию, и физически ощущала ужас, сковавший сердце.

– Прошу прощения, – обратился к Нилке по-русски один из посетителей.

– Да? – Рука бессильно повисла, зеркало выпало. Нилкин отсутствующий взгляд отметил трещину, прострелившую амальгаму.

– Вы Неонила Кива?

– Да, это я.

– Вам придется пройти с нами.

– Зачем? – без выражения спросила Нилка – жалкая попытка оттянуть момент истины. Все было ясно. Каким-то образом она уже знала, что последует за этим конвоированием.

Революционная «тройка» приговорила ее к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение немедленно. Ее выведут за угол и расстреляют по подозрению в заговоре против красоты и здоровья.

– Простая формальность, – скупо улыбнулась дама.

Обтекаемая фраза вызвала всплеск активности в организме. На Нилку обрушился поток детских мыслей: «А вдруг… А если…»

Если бы только это было возможно, если бы она превратилась в какое-нибудь насекомое и пересидела неприятности в норке или под корой дерева, дождалась бы, пока все пройдет… Ведь все обязательно пройдет.

В детстве и ранней юности все проходило, пока она отсиживалась от домашних скандалов у Белкиных.

Белкины далеко. Родители упокоились. Бежать некуда.

С опрокинутым лицом Нилка шагнула навстречу судьбе:

– Хорошо, идемте.

Крестный путь из гримерной в комнату отдыха мимо зала показов, мимо кухни-столовой, мимо подсобки оказался коротким.

Из болота собственных мыслей Нилка вынырнула только один раз – когда им навстречу вылетела рыдающая девочка, худышка-подросток.

«Ты будешь следующей», – сказала себе несчастная Неонила.

Несмотря на очевидную безысходность, мозг заработал в поисках выхода.

Можно отпроситься в туалет и попросту сбежать. Можно, наконец, дезертировать в обморок. Можно…

Не отпрашиваться в туалет – просто рвануть из офиса и затеряться в толпе.

С каждым шагом, с каждой секундой возможности таяли, а Нилка так ничего и не предприняла. Да и затеряться в толпе с ее раскрасом было бы проблематично.

Впрочем, остановило ее не это – никаких доводов ее воспаленный рассудок не принимал. Нилка ничего не предприняла, потому что вдруг обессилела и смирилась.

…Бывшие лучшие друзья – весы – превратились в личного врага, в пыточный инструмент.

Как в ночном кошмаре, Нилка проследовала с конвоем, приблизилась к весам, не чувствуя ставшего чужим тела, наступила на платформу, как на плаху, втянула плоский живот, перестала дышать и взглянула на бегущие цифры.

В окошке застыло число: 48,1.

Точка. Финита ля комедиа, как говорила великолепная, недосягаемая Мерседес.

Кто-то повесил Нилке на плечо сумку.

– Сожалеем, – сухо известила дама – представительница революционной тройки, – но вам придется представить справку о состоянии здоровья, или Ассоциация порекомендует дизайнерам отказаться от ваших услуг.

Выслушав приговор, Нилка, как слепая, поплелась обратно, мимо подсобки, мимо кухни-столовой и зала показов, который уже заполняли зрители.

Она совершенно не понимала, в какую сторону идет, не знала, чем будет заниматься через час, через день или через год. Все планы рухнули.

Пугающая пустота перебралась из живота в голову и окончательно завладела сознанием.

Наконец, яркой вспышкой в памяти пронеслось: Валежанин! Вот кто должен знать, что ей делать.

Всем существом ухватившись за имя, как за последнюю надежду, негнущимися пальцами Нилка отыскала телефон и судорожно набрала номер.

Гудки неслись один за другим, как одиночные залпы, выстреливали по нервам и рассеивались в эфире. Вадим не отзывался.

С трубкой в руке Нилка вывалилась на площадь, жадными глазами обшарила жидкие кучки аккредитованных журналистов, закупщиков одежды и зрителей – вдруг Вадим сейчас ищет ее? Конечно, идет!

Телефон ожил так неожиданно, что Нилка вздрогнула всем телом и лихорадочно нажала на прием.

– Вадим! – позвала она чужим голосом. – Меня сняли с показов.

– А-а, вот, значит, как. Ты где? – Он что-то пробормотал еще – Нилка не расслышала. Кажется, выругался.

– Не знаю.

– Посмотри, где ты сейчас, – потребовал Вадим.

Нилка огляделась.

– Площадь. И собор. Этот… Ну, этот… Дуомо, – насилу вспомнила она.

– Никуда не уходи, – бросил Вадим, и связь с ним прервалась.

Силы Нилку покинули. Шаркая ногами по брусчатке, на автопилоте она добрела до конца площади и безвольно опустилась на бордюр.

…Вадима она увидела сразу.

Сухими глазами смотрела, как он упругим шагом движется от фэшн-центра, срезая путь, перепрыгивает через зеркальные лужи, в которых отражалось кроваво-красное заходящее солнце.

Сейчас он подойдет, и все окажется не так страшно.

Справки – это конек Вадима. Он все уладит, недоразумение (какой-то килограмм не может быть ничем, кроме недоразумения!) разъяснится, и уже завтра она покажется на подиуме в нарядах от Мерседес.

В облике Вадима что-то было не так – Нилка не сразу поняла что. Сигарета!

Помешанный на здоровом образе жизни, Вадим курил.

Пред разговором с нею? Не может быть…

Не отрываясь, Нилка смотрела на дымящуюся в пальцах Валежанина сигарету и явственно слышала внутренний голос: «Это ваша последняя встреча».

Нилкин усталый организм еще пытался спрятаться за хрупкую веру в порядочность Вадима, но сигарета все портила.

Невозможно объяснить как, но Нилке удалось подслушать мысли Валежанина почти дословно – именно это он и произнес:

– Надеюсь, это наша последняя встреча. Вот твой билет, самолет через два часа. Да, – сделав затяжку, добавил бывший Нилкин агент, бывший любовник, бывший поводырь, – вещи из квартиры забери сразу. Постарайся ничего не забыть.

В безжизненных Нилкиных руках оказался бланк авиабилета, и Вадим удалился неспешным шагом, унося с собой слабый запах сигаретного дыма и все лучшее, что было в ее жизни.

Уничтоженная Нилка внезапно с ужасом осознала: ничего нельзя изменить.

Ее не будет на подиуме сегодня, не будет завтра – не будет уже никогда. Ослабленное диетами и разбитой любовью, бедное Нилкино сердце сжалось при мысли, что дефилировать в божественных нарядах Мерседес будет кто-то другой.

Шоу закончилось – вот что она осознала.

Душу прожгла обида.

В полном отупении Нилка провожала непреклонную валежаниновскую спину в идеально сидящем пиджаке, пока ее не заслонили другие, не такие непреклонные, не такие бескомпромиссные спины.

Сколько времени она просидела на Соборной площади, ставшей свидетелем последнего свидания с любимым и заката модельной карьеры, Нилка не помнила.

Время остановилось.

Где-то совсем близко транслировали показ, саундтреки сменяли друг друга, а разрисованная под арлекина Нилка чувствовала себя сломанной куклой, выпотрошенной тушкой, продуктом таксидермиста – чем угодно, только не двадцатилетней женщиной.

Бывшая модель номер сто двадцать семь агентства Look, бывшая возлюбленная скаута и букера Валежанина, Неонила Кива так бы и продолжала сидеть на бордюре перед Дуомским собором, мрачным и грандиозным, как предупреждение о возмездии, если бы ее не нашел Рене Дюбрэ.

… – Ой, божечки ж, ой, миленький, – кончиком платка промокала слезы Катерина Мироновна, – что ж с тобой, девонька, сотворили эти нелюди? Зачем ты с ними связалась? Что ж ты не остереглась? Мой грех, мой. Не уберегла я тебя, Нилушка. Ничего, ничего, Бог милостив, отмолим тебя.

Этим и похожим речам Нилка внимала с полнейшим равнодушием.

Дома состояние ее резко ухудшилось, она почти ничего не ела – ее рвало даже от запаха пищи.

Время проводила на своей девичьей постели, обняв островки коленок и уперев в них подбородок, – тупо таращилась в выцветшие обои с бледными, неизвестной классификации цветами или в потолок с разводами: при косом дожде крыша протекала.

Память водила ее одними и теми же воспоминаниями: площадь перед Дуомским собором, Рене Дюбрэ, аэропорт, квартира Валежанина и та самая остроносенькая-остроглазенькая, не виртуальная, а вполне себе реальная, обосновавшаяся в их с Вадимом доме (бывшем, бывшем их доме!).

В настоящем были мрак и скорбь, как в пещере Аида, в прошлом все остальное: солнце, любовь, она сама и ее надежды.

– Нилушка, – слезно просила Катерина Мироновна, – попей молочка. Мне Федоровна принесла – парное. Два глоточка сделай.

Два глоточка. Легко сказать.

– Ба, поставь, я потом.

– Нет, ты сейчас, пока теплое, попей.

Как банный лист, – с усталым раздражением думала Нилка о бабе Кате, – и чего привязалась? Пришла, не дает думать.

А ей так надо было все обдумать.

Этот чертов килограмм… Что она не сделала, а должна была сделать? Или наоборот: что она сделала, а не должна была? Как это случилось? Почему?

Потому что она неудачница. Толстая неудачница и кретинка.

– Не мучайся, Нилушка, – дребезжала в ухо баба Катя, – не терзай себя. Так Господь управил. Не нравилось Ему, что ты отказалась от своего призвания, вот Он тебя и остановил. Не своим путем ты шла. У тебя руки золотые – это же дар Божий, а ты отмахнулась от своего дара.

Нилка не возражала: она давно усвоила – если не возражать, баба Катя быстрее отстанет.

– Веня с Тонькой приходили, – бубнила баба Катя, – я сказала, что ты болеешь, они обещали прийти завтра.

Вот только Вени с Тонькой недостает, с глухой тоской думала Нилка. Объединят полки с бабой Катей, развяжут против нее наступление. Потом к этой теплой компании подтянется Дюбрэ, и будет полный комплект.

Дюбрэ… Еще один банный лист.

…Они лавировали в толпе пассажиров: папа Карло и Буратино. Плечо папы Карло оттягивала Нилкина сумка с портфолио в трофейной кожаной папке.

– Ты не должна винить себя в этом, – зудел Дюбрэ, ведя Нилку за руку. Его рука была горячей и сильной, ее – безразличной. – Это не ты виновата, а этот проходимец. Он вообще не обращает внимания на физическое состояние девушек. Хотя… Я еще больше виноват. Я видел, что тебе плохо, и не поднял тревогу. А ведь я видел. Ничего, ты справишься, в тебе еще очень много жизни.

Это было смелое утверждение.

Миланский аэропорт отнял у Нилки последние силы. Ей казалось, что вот сейчас ее выведут за ухо в центр зала ожидания и раздастся свист: ату ее, брошенку-анорексичку.

Нилка тащилась по переходам на шаг позади Рене, как на аркане, и больше всего хотела, чтобы ее оставили в покое.

С того самого момента, как за ее спиной появились трое мстителей, ничего Нилке так не хотелось, как покоя.

Что нужно сделать, чтобы остаться одной?

Рене тянул куда-то, бормотал никому не нужные утешения:

– Все еще образуется. Вот увидишь. Вернешься в техникум, получишь диплом, устроишься на работу. Замуж выйдешь, детей родишь – все у тебя еще будет.

Как он смеет так нагло врать? Ежу понятно: ничего у нее уже не будет. Никогда.

…Несколько сумок, пальто, дубленка, френч, костюмы, два вечерних платья, коробки с обувью – весь этот ворох тряпья, электронные весы и машинка «Зингер» в придачу встретили Неонилу в прихожей валежаниновской квартиры. В той самой прихожей, в которой Нилка изучила досконально каждый уголок, каждое пятнышко на паркете и все ворсинки на ковре.

– Я уже все собрала, – гаденько улыбнулась похожая на воробья новая фаворитка Валежанина.

На мгновение она повернулась к Нилке спиной, и сквозь крушение надежд, планов и жизни в целом Нилку иглой пронзила заколка-банан в волосах воробьихи.

Укол оказался болезненным, а ведь Нилке казалось, что она уже ничего не чувствует.

Она уже и себя не чувствовала, а боль все не проходила.

– Мерси, – с видимым трудом разжал сведенные челюсти Рене.

Наскоро распихав скарб по необъятным «челночным» сумкам, Рене вызвал такси в рабочий поселок Неонилы Кива.

Круг замкнулся.

Во дворе, пока они ждали машину, Рене положил руку на плечо апатичной Нилке:

– Ненила, послушай меня. Здесь деньги. – Он встряхнул перед Нилкиным носом конвертом – судя по всему, там лежала приличная сумма. – Я купил твою машину, – объяснил Рене, хотя Нилка ни о чем не спрашивала, – этого хватит на первое время. Скажи мне номер телефона, я буду звонить тебе.

Номер телефона? В Нилкиных глазах отразилось непонимание. Какой номер? Она же труп. Разве на том свете есть телефоны?

Кое-как извлекла из памяти пять цифр и продиктовала странному французу.

Что он делает рядом с нею? Где Вадим?

Ах да. Ее Вадим теперь с этой…

Нилка подняла глаза на окна квартиры, в которой была счастлива, – окна были глухими и незрячими, – неуклюже, как раненый зверь, забралась на заднее сиденье подъехавших «жигулей» и съежилась.

– Все будет хорошо, – сделал Рене последнюю жалкую попытку утешить Нилку.

* * *

… – Может, ты кашку будешь? – приставала баба Катя. – Скажи какую? Гречневую или манную? А может, пшенную? Помнишь, как ты любила томленую в печи?

Господи боже мой, какая еще кашка?

– Ба, иди к себе, – мертвыми губами попросила Нилка, – я скоро встану.

– Ты уже две недели обещаешь встать. – Голос у Катерины Мироновны зазвенел. – В общем, так: мне надоела твоя кислая физиономия, я врача вызвала.

Врача?

Так она и знала. Ни минуты покоя.

Тянут и тянут ее назад, в эту боль. Почему они хотят, чтобы она мучилась? За что они ее так ненавидят?

– Зачем врача, ба?

– Не могу больше на тебя смотреть, – без сил опустилась на стул баба Катя, – из-за какой-то мрази расклеилась, сдалась, будто ты не Кива вовсе. Куда это годится, так распускаться? Думаешь, он единственный на всем белом свете? На твою задницу таких чирьев хватит.

Обсуждать с бабушкой Вадима Нилка не могла – слишком все переплелось и проросло метастазами: любовь, подиум, от которого ее отлучила инквизиция, и несостоявшееся материнство. Одно от другого отсечь нельзя. Неоперабельно.

– И что врач сделает?

– Бог даст, вылечит тебя.

– От чего? У меня же ничего не болит.

– Вот и хорошо, что не болит. Значит, быстро поправишься.

– Ба, я толстая, – проскулила Нилка и с ревом опрокинулась на спину.

Катерина Мироновна уткнулась головой в худенькое плечико, сотрясающееся от рыданий, прижала к себе похожую на скелет внучку:

– Вот и хорошо, вот и поплачь. Я Варвару Петровну вызвала, она тебе поможет, и все будет у нас как раньше.

– Поможет? – Прозрачные пальцы ухватилась за бабушкину руку.

– Конечно.

– Я смогу вернуться на подиум?

– Обязательно. Но только если будешь делать все, что она скажет.

– А она хороший врач?

– Очень хороший. Знаешь, сколько народу она на ноги поставила, наша Варвара Петровна? У-у! Полпоселка. Помнишь, Огурцовы отравились грибами? Вся семья пластом лежала. Соседи уже деньги на похороны собирали, думали – конец. А она их выходила. И тебя выходит.

Огурцовых Нилка не помнила. Да и какое дело ей до этих Огурцовых? Она вообще ничего и никого не помнила, кроме Вадима, но бабушку расстраивать не хотелось.

– Помню, – кивнула Нилка, – только, ба, мне не хочется разговаривать с врачом.

– А ты и не разговаривай.

– А можно?

– Конечно, Нилушка. Варвара Петровна и без слов все про тебя поймет.

Бабушка не обманула: Варвара Петровна – полнеющая тетка со стертым от усталости лицом – не стала докучать Нилке расспросами. Пряча проницательный взгляд, задала два вопроса:

– Задержка была?

– Да, – шепотом подтвердила Нилка.

– Сколько?

– Месяц.

Едва взглянув на болящую, Варвара Петровна совершила обычные манипуляции: прощупала слюнные железы, послушала сердечко, посчитала пульс, попросила показать язык и вышла посовещаться с бабушкой.

Совещание затянулось, Нилка успела задремать, а когда проснулась, в доме стояла гробовая тишина – Варвара Петровна, понятное дело, побежала дальше обслуживать вызова, а баба Клава, верно, била поклоны в церкви.

Наконец-то ее оставили одну, совсем по-детски обрадовалась Нила.

Наконец-то она может спокойно все обдумать.

Почему так? Почему одним везет, а другим нет? Ну, точно… Как она могла забыть: дело в одежде!

Дьявол! В чем она была одета, когда ей повстречался Вадим? Что на ней было, когда она летела в Милан?

Кажется, джинсы, рубашка в мелкую клетку и вязанная крупной вязкой кофта. Да, именно так она была одета.

Медленно, чтобы не вызвать головокружение, Нилка поднялась с постели и проковыляла в кладовку, куда бабушка определила ее сумки.

Потребовалось время, чтобы вспомнить, где что находится, и извлечь дискредитировавшие себя вещи. Вещи-предатели.

Джинсы и рубашка смирились с участью, а кофта вздумала сопротивляться: сначала все никак не находилась, потом цеплялась то за шарообразные ручки на двери, то за стул, попавшийся на пути, даже в последней попытке спастись вздумала повиснуть на чугунной задвижке – Нилка была безжалостна, как когда-то были безжалостны к ней ее вещи.

Скомкала, запихнула все в печь, обложила газетой, поднесла спичку и, подождав, пока газета займется, яростно захлопнула дверцу.

Лязгнула задвижка, Нилка опустилась на пол и уставилась в решетчатое оконце: за ним корчились и обугливались ее личные враги.

В этот момент зазвонил телефон, и истерзанную Нилку как молнией пронзило: Вадим!

Она сорвалась с места – голова закружилась, в глазах потемнело, пришлось присесть. Телефон разрывался, и Нилку накрыла паника: если она будет сидеть квашней, он не дождется, он отсоединится!

Задыхаясь, Нилка подлетела и рванула трубку с рычага – аппарат сорвался с полки и провис на проводе.

– Да? – Сердце выскакивало из груди, будто она бежала стометровку. Руки дрожали, поймать раскачивающийся аппарат удалось не сразу.

– Ненила? – Нилка в отчаянии уткнулась лбом в стену. Это был невыносимый, отвратительный зануда Дюбрэ. Зачем он звонит? Ну, зачем?

Слезы закапали из глаз, Нилка зашмыгала носом, а голос Рене продолжал взывать:

– Ненила, ты меня слышишь? Ненила? Але?

– Слышу, – проскрипела Нилка, возвращая аппарат на место.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Ты помнишь Тамару Хрулеву? Она тебе привет передает. Я собираюсь тебя навестить, Тамара спрашивает, можно ей со мной или нет. Можно?

– Зачем?

– Мы твои друзья… – начал Рене, но у Нилки не было желания выслушивать эту лабуду про дружескую поддержку.

– Не надо, Рене. Я плохо выгляжу.

– Это ничего. Я же не твой скаут.

Запрещенное слово удавкой обвилось вокруг горла, Нилка закрыла глаза, повернулась лопатками к стене и сползла на пол, аппарат снова сорвался с полки и больно ударил Нилку по голове. Это была последняя капля, Нилка перестала сдерживать рыдания.

Голос Рене рвался из трубки:

– Ненила, прости.

– Да все в порядке, – затолкав внутрь очередной приступ рыданий, сказала Нилка, но Рене почему-то ее ответ не удовлетворил.

– Нет, я не должен был так говорить. Прости меня.

– Я уже простила.

– Правда?

Пришлось заверять противного Дюбрэ, что она расстроена совсем по другому поводу – ноготь сломала.

– Послушай, я достал хороший препарат. Привезу его тебе. Не волнуйся, если не хочешь, я смотреть на тебя не стану, вообще не пройду в дом, если ты не хочешь меня видеть, – лопотал француз.

– Мне ничего не нужно.

– Ты была у врача?

– Была.

– Что он сказал?

– Что у меня все хорошо. – Последнее время ложь легко срывалась с Нилкиных губ.

Тонко скрипнула дверь, Нилка обернулась: на пороге стояла бабушка.

– Кто звонит? – неприветливо поинтересовалась она.

– Рядом с тобой кто-то есть? – вторил ей Рене.

– Это бабушка. Это Рене, мой друг, – только успевала объясняться Нилка.

– Ненила, передай бабушке трубку, я спрошу, какие лекарства нужны, – неожиданно попросил Дюбрэ.

Ловушка, – мелькнуло в голове у Нилки, – это ловушка. На чьей стороне Рене?

– Зачем? – внутри разлилась горечь.

– Ты же хочешь вернуться?

– Хочу, – неуверенно подтвердила она.

– Тогда передай бабушке трубку.

Нилка медлила. Вдруг Рене расскажет бабушке про ассоциацию? Или про Вадима?

Хотя какая разница? Она уже ничего не может потерять.

– Ба, Рене хочет с тобой поговорить.

…Осень, стесняясь, жалась по задворкам и огородам – солнце все еще было по-летнему жарким.

– Видишь, как опасно врать. Ты свою липовую справку отработала сполна, – грустно сказала баба Катя, когда позвонила Варенцова и вылезла вся правда с академом.

Нилка жменями глотала таблетки, приходящая медсестра – Венина мамаша – собрав губы в куриную гузку, ставила капельницы, бабушка разными ухищрениями заставляла пить козье молоко с медом.

Веня приходил, садился надгробием в ногах у Нилки, локти упирал в колени, горбился. От него Нилка и узнала про деньги, которые оставил Рене.

– Откупился, сволочь, – злобно выплюнул Веня.

– Кто откупился?

– Этот твой. Лягушатник.

– Никакой он не мой.

– А чего тогда суется с баблом своим? Сам, поди, тебя и довел до этого состояния.

В ответ на реплику Нилка закрыла глаза, а баба Катя цыкнула на Веню:

– Ну-ка помолчи! Не посмотрю, что герой, вожжами перетяну. На хорошего человека напраслину возводишь.

Лягушатник привез какое-то волшебное снадобье от дистрофии, чем купил бабу Катю с потрохами сразу и навсегда.

На бледных Нилкиных губах впервые мелькнуло подобие улыбки.

– Гони его, ба, в шею, надоел уже.

Через день таскалась Тонька Белкина, заваливала заморскими фруктами, которые, по большей части, сама же и съедала. Уминала бананы, киви и апельсины и философствовала:

– Все они гады. Взять хотя бы Альку. Сказала ему, что залетела, так он денег дал на аборт.

– И ты взяла?

– Угу.

– А ты на самом деле залетела?

– Угу, – с полным ртом бубнила Белкина.

– Будешь аборт делать?

– Еще чего, – удивилась Тонька, – что я, больная?

Нилка встряхнула головой – ее преследовал голос Валежанина: «Такие, как ты, не могут залететь». В горле запершило.

– Не боишься рожать?

– А чего бояться-то?

– А как растить будешь?

– Мать с отцом помогут, если че. А то еще, может, Алик одумается. Как считаешь?

– Может, и одумается, если не последний гад.

– Не, не последний, – заверила подругу Тонька, – бывают и гаже. Вот твой, например.

– Вот как у тебя все просто! – вышла из своего безразличия Нилка. – Они – гады, а мы – ангелы. Да если хочешь знать, я сама во всем виновата. Ты себе не представляешь, как там строго с весом, а я распустилась, как коровища.

– Нилка, ты в своем уме? При чем здесь вес? Тем более что никакая ты не коровища. Просто не любил он тебя.

– А Алик тебя любит, что ли?

– Вот и проверим, – ушла от ответа Антонина.

– Проверь, проверь, – проворчала Нилка.

Тонька по-бабьи вздохнула:

– Кислого охота…

– Яблоко возьми. Антоновка в этом году – вырви глаз, – встряла баба Катя, появляясь в дверях. – Дуры вы, девки, как есть дуры. Кто понаглее, того и пригрели. Своего не дождались, теперь всю жизнь мыкаться будете. Да еще и с дитем. Это в двадцать-то лет.

– Ой, – дернула плечом Тонька, – сами-то что, сразу умными стали?

Нилка уже выплеснула отпущенные на день эмоции, устала и умолкла, а баба Катя, как обычно, начала душеспасительный разговор:

– Молились бы – беда бы стороной обошла.

– Что-то не видела я счастливых верующих, – намекнула Тонька на Светку с Сашкой Уфимцевых – они венчались, что не помешало им благополучно разбежаться через год после венчания.

– Нашла пример, – вскинулась баба Катя, – разве это вера? Это неверие. То-то Светку инсульт в двадцать лет чуть не прикончил, а Сашка в аварию попал. Боженька говорит с ними, а они, дурачье, не слышат.

– Что-то ваш Боженька жестокий какой-то, – усомнилась Тонька.

– Ты от родителей никогда ремня не получала? Или хотя бы шлепков?

– Ну, бывало.

– Вот и Отец наш небесный воспитывает нас. Только не ремнем, а по-другому.

– А если человек погибает от такой науки? – вклинился Веня. – Сашка же запростяк мог погибнуть.

– Но ведь не погиб! И Светка выкарабкалась. Значит, Отец наш небесный еще верит в них, ждет от них покаяния.

– Отстань, баба Катя, – не выдержала Нилка. Ей от этих разговоров становилось тошно: она выжила.

Значит, Отец небесный ждет от нее покаяния? Каяться не хотелось. В чем каяться-то? В любви к Вадиму? Ну уж нет.

Чтобы отключить голову, Нилка даже попыталась пить самогонку. Самогонка оказалась такой гадостью, что от этой идеи пришлось отказаться.

И мысли продолжали свое разрушительное действие.

Вадим ждал от нее взлета, а она села в лужу – опозорилась, стала посмешищем. Пугалом. Бракованным манекеном.

Вадим не врал. Это она себе врала, что она царица подиума, королева дефиле, а Вадим всегда говорил ей про весы. И про ас… ас… аскезу. Если бы только она его слушала!

Весы…

Дьявол! Как она могла столько времени не взвешиваться? Это же чудовищно, так опуститься! О чем только она думает!

Нилка ринулась к нераспакованным сумкам, сваленным в кучу в кладовке, отрыла на дне плоский прибор, сгорая от нетерпения, установила весы на ровное место – еле нашла в их халупе, в которой пол настилал пьяный Николай Кива с такими же творческими дружками-собутыльниками, – наступила и чуть не свалилась: 50,2. Что за черт?

Этого не может быть.

Значит, Варвара Петровна с бабой Катей бессовестно врали? Говорили, что лечат от ожирения, а сами делали из нее корову?

Поначалу лечение шло туго: у Нилки открывалась рвота после еды. Вены были все в кровоподтеках, как у наркоманки, но отвращение к пище прошло.

После этого баба Катя взялась за промывание внучкиных мозгов.

– Варвара Петровна сказала, что тебе нужно на ночь мясо есть. У тебя анализы плохие. Какая же ты мать своим будущим детям? Как же ты выносишь дитя и выкормишь?

Вопрос «от кого» не возникал – ясно от кого: от Вени.

Нилка не собиралась вынашивать и выкармливать Венин приплод. Это будет ребенок Вадима. Она уже почти выздоровела, скоро вернется на подиум и к Вадиму тоже вернется.

Дура! Кретинка! Вернется она к Вадиму, как же…

Она же чувствовала, чувствовала, что тучнеет! Просто все время думала о Вадиме, о том, что подвела его, – и вот результат: 50,2. Ужасный у-ужас.

– Ба! – пропищала Нилка, с трудом проглотив ком в горле. – Иди сюда!

Катерина Мироновна влетела, как на пожар:

– Что, Нилушка?

– Ба, – рот у Нилки пополз и расквасился, – что вы наделали?

– Что?

– Ты обещала, что Варвара Петровна поможет мне вернуться на подиум, а сама наврала. Кому я теперь нужна? Кто со мной контракт заключит?

– Я заключу, – пробасил Веня, столкнул Нилку с весов и сгреб их с пола, – выбросить надо эту хреновину, чтоб не сбивала тебя с толку.