Текст книги "Из ворон в страусы и обратно"

– Весы – лучшие друзья девушек, – давясь слезами, выкрикнула Нилка, – отдай!

Она попыталась вырвать у Вени свою драгоценность – Веня увернулся, весы выскользнули из слабых Нилкиных пальцев.

– Лучшие друзья девушек – это эстрогены, – просветил Веня и поймал в кулак Нилкины руки – тонкие и длинные, как прутья. – Выходи за меня, Нил.

Нилка вырвалась и плюхнулась на диван.

– Вень, женись на Тоньке, – устало попросила она, – Тонька беременная, а ее Алик ноги сделал, подался на историческую родину и пропал.

– А я-то тут при чем? – искренне удивился Веня.

– Ты же мужчина, – намекнула Нилка, – вот возьми и стань отцом ее ребенку.

– Я же тебя люблю.

– Веня, – простонала Нилка, – да кому она нужна, эта любовь? Что ты как маленький: люблю, люблю… Сделай что-то полезное.

– Вообще-то я выполнил свой гражданский долг. И даже орден получил за службу.

– Это тебе не армия, и орден твой здесь никому даром не нужен – сам говорил. А женишься – станешь отцом, сыну будешь показывать свой орден, – обрисовала заманчивую перспективу Нилка.

– Так я хочу нашему сыну показывать свой орден, – уперся, как баран, Веня.

Нилка ссутулилась, обхватила голову руками.

– Веня, у меня не может быть детей.

– Дура клиническая! Взвешивайся почаще – тогда точно не будет детей! Никаких и никогда. – Веня выместил злобу, грохнул весы со всей силищи об пол – ни в чем не повинный прибор развалился на две половины.

– И-и-и, – тоненько взвыла Нилка, падая на колени перед раскуроченными весами.

– Дура! – рявкнул Веня, приземлился рядом и прижал двумя руками Нилкину голову к груди. – Да я за тебя… я за тебя этого гада урою. Скажи, кто он?

– Он – самый замечательный на свете, – всхлипнула Нилка. – Ладно, пусти, больно делаешь.

Сад облетал, и Веня организовал субботник – сгребал листья, по индивидуальному проекту Катерины Мироновны сооружал кормушки для воробьев, стучал молотком и орудовал пилой.

Вид у Нилкиного кавалера был несчастный.

– Скажи, кто он? – Веня со злостью отшвырнул инструменты и приблизился к укутанной в шаль Нилке – всю осень ее одолевали простуды.

Нилка прикрыла веки, щурясь на последнее солнце.

Кто он? Он – это Он. Он – это ее все. Небо. Звезды. Солнце и Луна. Море и горы. Трава, земля, звери, птицы. Куст калины под окнами и островок декоративной фасоли на заборе – это Он. Хризантемы, иссоп, очитки… Очитки, иссоп, хри…

Нилка распахнула глаза и совершенно неожиданно для самой себя спросила:

– Ба! А где мои краски?

Баба Катя подняла голову от семян, которые перебирала на скамейке перед домом, и потрясенно переспросила:

– Краски?

– Да. Где мои краски?

– Где им быть? Там, где и были, – в шкафу на кухне. Все на месте, Нилушка, – боясь радоваться, ответила баба Катя.

– Сейчас такое освещение отличное, – окидывая участок задумчивым взглядом, сказала Нилка.

Веня сорвался с места, развернул кипучую деятельность: припер раскладушку из сарая, застелил ее одеялом, подождал, когда Нилка угнездится, и подсунул подушку под спину, потом еще одну, как принцессе в арабских сказках.

– Удобно?

Нилка кивнула.

Потом сощурилась на хризантемы винного цвета и забыла о Вене. Обо всем забыла. О своем позоре, о предательстве, о воробьихе и о том, как унизительно было собирать барахло под ее презрительным взглядом, даже о Вадиме забыла. Только призрачный образ Мерседес с палево-молочной коллекцией маячил на задворках памяти.

Уму непостижимо, поражалась себе Нилка, как она сумела выдержать разлуку с кистями и красками? Хотя чему удивляться – у нее же был Вадим…

Вечера уже были прохладными, и, сославшись на Варвару Петровну, баба Катя быстро свернула уроки живописи на пленэре:

– Посидела полчаса в саду – и хватит. А то еще, чего доброго, простынешь. Ты ж сейчас как младенец.

Веня с энтузиазмом подхватил Нику на руки, обдав запахом свежего пота, понес в дом, удивляясь по пути:

– Фу-ты, Нилка, коза больше весит.

В ответ Нилка заплакала тихими слезами.

…Теперь весов не было, и валежаниновские сентенции о лучших друзьях девушек не работали. Работали как раз противники этих сентенций. Как Нилка и думала, их оказалось немало.

Возглавил кампанию Рене Дюбрэ.

Наплевав на Нилкины запреты, приволок гамак, кучу книг по дизайну – в основном словари и справочники – и Томку в придачу.

Томка припала к подруге, будто несчастную выпустили из тюрьмы:

– Наконец-то. Я так рада, что все закончилось и ты с нами. Девчонки передают тебе привет и подарки. У нас куча новостей. Куда это поставить? – Она потрясла пакетами.

– Да куда-нибудь, где место увидишь, – разрешила Нилка, безразличная к подаркам.

Вынув из сумки какой-то журнал, Тома быстро свернула его в трубочку и таинственно шепнула:

– Пойдем поболтаем?

Устроившись в садовой беседке, первое, что сделала гостья, – подсунула Нилке журнал.

Нилка впилась взглядом в обложку, с которой прянично улыбалась воробьиха.

– Он женился на ней, – прокомментировала сие явление Томка, – теперь эта дрянь – лицо косметической линии.

У Нилки потемнело в глазах. На кого Вадим ее променял? На эту толстую дуру?

– Она из него веревки вьет, – не глядя на Нилку, цедила слова Томка, – никогда не думала, что Валежанин станет подкаблучником. Стал! Стопроцентным!

Отодвинув журнал, Нилка опустила голову. Пальцы сами нашли и принялись наматывать нитку от подола любимого платья, того самого, в стиле кантри, – ходила распустехой, но иглу в руки не брала – мешал ослиный синдром: нет – значит, нет. Не вышло из нее ничего, значит, не вышло, и точка.

– Том, не хочу ничего знать о них, – остановила подругу Нилка, – расскажи лучше, как у Полинки дела, как девчонки, сама как?

– Все так же. Мелькаю с переменным успехом в рекламе купальников, шуб и тренажеров.

Слушая подругу, Нилка осознала, как все это от нее далеко! Губы тронула вымученная улыбка.

– Ну, значит, ты в отличной форме.

– Нилка, я виновата перед тобой, – вдруг сказала Тома, и Нилка с удивлением посмотрела на подругу – в глазах у той стояли слезы.

– Что за глупости?

– Нет-нет. Я должна была тебе рассказать правду о Вадиме, но почему-то не рассказала, и теперь места себе не нахожу – виню себя в том, что случилось.

– Какую правду, Том? Что он меня использовал? Так ты мне это говорила, и совесть твоя может быть спокойна.

– Не совсем. Если бы Вадим использовал всегда и всех только в профессии – это одно. Он действительно талантливый скаут, нюх у него – как у ищейки, безошибочно выбирает девушек самых перспективных, самых интересных. Без усилий окучивает и скармливает крылатую фразу про весы: лучшие друзья девушек и все такое.

Чувство острого стыда заставило Нилку опустить глаза: вместо того чтобы стать звездой подиумов, она стала звездой на фюзеляже!

Тамара продолжала с беспощадностью прокурора:

– Исхудавшие модели – это авторский знак Валежанина, его личное клеймо, он использует худобу в собственных интересах – не только профессиональных. Штука в том, что у Вадима мать – врач-эндокринолог и он знает о гормональной недостаточности почти все. Дефицит веса работает как противозачаточное средство – Вадим это и использует.

Слова жалили Нилку, как рой слепней. Не выдержав, она сорвалась в крик:

– Этого не может быть! Ты все врешь!

Желание сбежать и спрятаться заслонило боль, но что-то внутри говорило: все правда. Этот ужасающий цинизм Вадима – все правда.

Вот откуда такое блестящее владение предметом! Вот почему Вадим перестал предохраняться – он уже поставил ей диагноз, хотя она сама еще понятия не имела, что не может залететь!

– Это правда, – мягко сказала Томка. Она полистала журнал, вынула заложенную между страниц фотографию. – Вот смотри.

С фотографии на Нилку смотрело изможденное безволосое существо неопределенной половой принадлежности с ввалившимися щеками, тусклым взглядом запавших глаз.

Нилка вцепилась в изображение, отвергая сходство и в то же время с ужасом ловя в нем свои черты.

– Кто это?

– Это Ираида Вершинина, одна наша модель, с которой у Вадима был роман. Вы с ней одного типа. Умерла два месяца назад.

– Может, Вадим тут совсем ни при чем? – протолкнув ком в горле, выкрикнула Нилка. Глаза заволокло слезами, окружающие предметы расплылись.

– Ираида умерла, а еще две девушки на инвалидности и могли бы, если хочешь, рассказать тебе, как оказались в этом положении. Дать тебе телефоны? – Тамара загоняла в угол, не оставляла ни малейшей надежды.

– Нет, – сдавленным голосом отозвалась Нилка, – не нужно. Я тебе верю.

– Думаю, у него что-то не в порядке с психикой, – завершила обличительную речь Тома.

Это был шах и мат.

Они больше не говорили о Вадиме – подчиняясь призыву бабы Кати, все потянулись на кухню.

– К такому столу, – потирая руки, заявил Веня, – нужны сто граммов.

– Можно и сто граммов, – сдержанно отозва лась Катерина Мироновна и выставила на стол бутылку с чем-то, по виду напоминающим коньяк.

– Что это? – осторожно спросил Рене.

– Настойка на грецких орехах, – туманно объяснила баба Катя.

– Русский самогон, – внесла ясность Тамара.

– О, – рот у Рене округлился, – самогон?

По-домашнему жаренная картошка с луком и соленья тоже были встречены неоднозначно: Веня наворачивал за двоих, Рене отрезал гомеопатическими дозами, осторожно клал в рот и долго жевал, прежде чем проглотить, а Тамара сдержанно улыбалась и клевала без хлеба консервированный болгарский перец, от чего у Катерины Мироновны сделался ищущий взгляд и она каждые две минуты предлагала девушке:

– Может огурчиков?

– Нет, спасибо, – отнекивалась гостья. От самогонки на пару с Нилкой она отказалась наотрез.

– Может, помидорчиков?

– Нет-нет, спасибо.

– Тогда вот – икра из баклажанов.

– Ну, если только ложечку.

От Томкиных откровений в горло Нилке ничего не лезло, она с отсутствующим выражением лица ковыряла вилкой картошку. Видя состояние внучки, баба Катя все больше и больше нервничала.

– Эх, девки-девки. Да разве ж так можно есть? – не выдержала она. – Сознательно себя доводить до дистрофии – разве ж это по-божески?

– Что делать, – пожала плечами Тамара, – если дизайнеры хотят видеть свои вещи на стройных моделях. Никто, кроме местной фабричонки, не шьет на тучных дам.

– Так они все голубые, эти ваши дизайнеры, – сыто икнул Веня, – вот и доводят девушек до дистрофии. Чтоб те на пацанов были похожи.

Какое это было бы счастье, с горечью подумала Нилка, если бы Вадим оказался голубым. Это бы все объяснило. Тогда его жестокость имела бы хоть какое-то оправдание.

– Женщины-дизайнеры тоже не шьют на полных дам, – спокойно возразил Рене, глядя на Нилку. – Красота – это пропорции, кажется, так говорила мадам Шанель.

Хмурый взгляд из-под насупленных редких бровей был ему ответом. «Что-то быстро вы, господин Дюбрэ, отступили от принципов, – можно было прочитать в этом взгляде, – еще недавно вы предпочитали моделей повышенной стройности».

– Брехня, – рубанул Веня, очевидно поддавшись голосу крови, – женщина должна быть женщиной. Берешь в руки – маешь вещь.

Тут Нилкин кавалер сообразил, что ляпнул что-то не то и покосился на далекую от его идеала пунцовеющую Нилку.

– Вот я и предлагаю тебе жениться на Тоньке, – отомстила своему кавалеру Нилка, – у нее все места круглые.

– Я сам разберусь, на ком мне жениться, – огрызнулся Веня.

Мужчины на несколько секунд скрестили взгляды, после чего Рене печально усмехнулся.

– А че смешного-то? – взбеленился Веня, задетый за живое. – Не, че смешного-то?

– Абсолютно ничего, – спокойно согласился Рене.

– Вот и нечего держать меня за идиота, – налегал на голос Веня, – думаешь, я не вижу, как ты пялишься на Нилку? Думаешь, не понимаю, почему ты сюда таскаешься? Сам на нее глаз положил и лыбится! – Затылок у Вени покраснел, кулаки сжались, красноречиво свидетельствуя о Венином желании съездить лягушатнику по гладкой физиономии.

– Вениамин, – примирительно начал Рене, – я вам не соперник. Не переживайте.

– Ну-ну. С таким-то баблом не соперник? – зло ухмыльнулся Скрипников-младший.

Рене неприязненно посмотрел на молодого человека:

– Настоящую любовь нельзя купить.

Все дружно уставились на Нилку – она стала кумачовой.

– Нельзя, как же. У тебя устаревшие сведения, – наплевав на Нилкино состояние, гнул свое Веня, – все, кому не лень, покупают.

– Если вы намекаете на меня, то я слишком уважаю Ненилу, чтобы предложить ей подобный адюльтер.

– А ты попробуй, – неожиданно высказалась Нилка. В ее голосе слышались отзвуки перегоревшей страсти, боль и надежда.

Рене снял очки, достал из кармана джинсов платок и принялся с особенным усердием протирать стекла.

– Боюсь, мне, как старому кентавру, любовь не принесет ничего, кроме беды. – Он поднял на Нилку беспомощный взгляд, полный нежности и грусти.

Неожиданно близорукий француз вызвал живое сочувствие во всех без исключения женских сердцах. Тамара с Нилкой почти одновременно огорченно воскликнули:

– Чушь собачья! Какая ерунда!

Катерина Мироновна понимающе улыбалась, хоть и хранила молчание.

– Вы же не кентавр, вы мужчина, – скользнула по Рене смущенным взглядом Нилка, – и вовсе вы не старый.

– Разве не видишь – седой уже.

Разговор вдруг перестал быть общим.

– А сколько вам лет?

– Тридцать восемь.

Над столом повисла скорбная пауза. Молодежь скроила почтительные лица: с их точки зрения, возраст Рене приближался к библейскому.

– Чего вытаращились? – нарушила тишину Катерина Мироновна. – Тридцать восемь. Подумаешь! Для мужчины – самый расцвет. Только и жениться.

– Рене, а у вас есть подруга? – спросила вдруг Нилка, по-прежнему не замечая окружающих. Почему-то ей стало безумно любопытно, кому принадлежит сердце зануды-французишки.

– Есть девушка, которую я люблю.

– Так почему вы не женитесь?

– Она не знает, что я люблю ее, – пояснил Рене.

– Так в чем проблема? Скажите ей об этом! – нетерпеливо распорядилась Нилка. Мысль, что Рене такой трус, показалась ей невыносимой. Невероятный мужчина – зануда и трус.

– Не думаю, что ее это обрадует.

Теперь уже Катерина Мироновна не согласилась с Дюбрэ:

– Все мы во власти Божьей.

Нилка сочла за лучшее промолчать: француз прав. Такой зануда никого не может осчастливить.

– Интуиция, – уныло произнес Рене.

– У мужчин интуиции нет, – высокомерно заявила Тамара, – у мужчин есть самолюбие – это оно рулит вами.

– Ну и правильно, – неожиданно проявил мужскую солидарность Веня. – Лучше вообще им не признаваться в любви. Девчонки после этого начинают вертеть парнями, как корова хвостом.

– Я – старый кентавр, – Рене явно тяготел к аллегориям, – любовь к молодой девушке не принесет мне счастья.

– Может, стоит попытаться? – сунулась с советом Томка.

Рене подслеповато прищурился на Нилкину подругу.

– Возможно, я так и сделаю, только еще не время, – ответил он, водрузил на место очки и снова стал прежним – недосягаемым.

– Не ждите, когда ваша зазноба состарится, – предупредила баба Катя.

– Зазноба? – не понял Рене.

– Любимая, – пояснила Катерина Мироновна. – Мне кажется, вы и себя, и девушку обворовываете. – Между ней и Рене, как между членами одной масонской ложи, владеющими общей тайной, установилось редкое понимание.

Внезапная догадка вспыхнула в голове у Нилки, как перегоревшая лампочка:

– Она замужем?

– Нет, но сердце ее занято.

– Безответной любви не бывает, – мудро заметила баба Катя.

– Вы так думаете? – просветлел лицом Дюбрэ. Он смотрел на Катерину Мироновну с такой надеждой, что даже у Нилки сжалось сердце: все-таки лягушатник тоже человек.

– Увидите, – уверенно заявила баба Катя и улыбнулась многообещающей улыбкой старой сводни.

* * *

Вопреки стараниям и логике акварель получилась мрачной – под настроение.

Как Нилка ни билась, изменить уже было ничего нельзя: черный и красный смешались, дали бурый оттенок, и рисунок оказался безнадежно испорчен. Скомкав лист, Нила поменяла воду, промыла кисточку и начала все заново.

– Нил, слушай, – как черт из табакерки, появилась Тонька, – я тут подумала… А давай ты мне сошьешь платье какое-нибудь на беременность. По старой памяти, а?

Нилка даже не сразу поняла, чего от нее хотят.

– Платье? – В зрачках мелькнуло смятение.

– Ну да, платье.

– Лучше сарафан, – отошла от первого испуга Нилка, – будешь менять футболки и свитера – удобно.

– Когда начнем? – взяла быка за рога Тонька, и Нилка сдалась:

– Как только принесешь ткань.

Не дав Нилке опомниться, Тонька вытряхнула на диван из пакета отрез изумрудного вельвета, шустро обвязала тесьмой пояс – то место, где у нормальных людей бывает талия, – и встала свечкой, готовая к обмеру.

Нилка почувствовала волнующее покалывание в кончиках пальцев и преувеличенно бодрым голосом спросила:

– Ну-с, начнем упражнение с бревном?

За этим занятием их и застал Рене Дюбрэ.

– В следующий раз привезу тебе мольберт и краски, – изрек он, присев перед Нилкиными акварелями.

Нилка затуманенным взглядом посмотрела на рисунок, склонила голову направо, потом налево: пожалуй, нужно было добавить ржавчины листьям очитков.

– Мерседес тебя помнит и передает привет, – произнес Рене так тихо, что Нилка едва расслышала.

Кровь бросилась в голову. Зануда! Отвратительный надоеда – Рене вообще не понимал ее никогда, совался с разговорами, нисколько не щадя ее самолюбия и гордости.

Как же она ненавидит этого прилипчивого как репей французишку!

– Правда, помнит? – Подбородок дрожал, Нилка не сразу справилась с волнением.

– Ну, зачем мне врать?

Глаза у Ники сузились от внезапно накатившей злости.

– Всем есть зачем, а тебе – нет? Нашелся святоша.

Тонька подпрыгнула от возмущения:

– Ты чего набрасываешься на человека?

Нилка тут же развернула полки на два фронта.

– А ты чего его защищаешь? Что ему нужно? Ездит и ездит, вынюхивает что-то и вынюхивает! – несло ее.

На шум выскочила из кухни баба Катя:

– Что, Нилушка? Что случилось?

– Да крыша у нее едет от сидения дома, – поставила диагноз Тонька, – на людей бросается уже. Пошла бы в ателье работать, что ли? Ведь руки золотые.

– Кто меня возьмет без диплома? – совсем озверела Нилка. – И не лезь не в свое дело, тебя это не касается!

Ателье, куда Нилка сунулась в поисках места, процветающим не выглядело.

Двухкомнатная квартира, переведенная в нежилое помещение, была приспособлена под мастерскую. Окна мастерской выходили на запад, света не хватало, мастерицы слепли и зарабатывали сколиозы, как крепостные девки или работницы первых артелей.

Директриса сама вела прием клиентов, и на Нилкин вопрос, с кем поговорить о трудоустройстве, виновато улыбнулась:

– Нам не нужны швеи. Во всяком случае, пока не нужны.

– А закройщики?

– А диплом у тебя есть?

– Нет. – Нилка стояла как оплеванная.

– Без диплома не могу взять тебя.

Странное дело: Нилке не только не было себя жалко – она испытывала даже некое облегчение. Более того, даже слегка упивалась своим невезением. «Так тебе и надо, дуре стоеросовой, – сказала себе, выметаясь из ателье, – и нечего было соваться. Никому ты не нужна – это же ясно как божий день. Так и будешь прозябать, пока не загнешься».

Лишенная чуткости Тонька наступила на больную мозоль.

– Учить меня вздумала, свое дерьмо сначала разгреби, а потом лезь с советами! – орала Нилка.

– Руки золотые? – не обращая внимания на Нилкину истерику, спросил у Тоньки Рене.

– А вот приезжайте через два дня, когда сарафан будет готов, – сами увидите! – перекрикивая Нилкины вопли, пригласила Тонька.

– Не буду я ничего шить! – закусила удила Нилка. – И валите все отсюда! Видеть вас не могу!

В горячке она даже не заметила, как натерла две мозоли на большом пальце. Стряхнула прилипшие к руке ножницы и только тогда с удивлением обнаружила покрасневший след от кольца и лопнувшие волдыри. Вид натруженного пальца привел Нилку в чувство.

Подув на ранку, она оглядела ворох кожаных обрезков, похожих на лапшу. Обрезки образовали холмик на столе, ровным слоем покрывали колени и тапки и окружили стул. Акт вандализма был завершен.

Рассмотрев дела рук своих, Нилка окончательно очнулась: дизайнерскую куртку, купленную в Лондоне для Вадима, она искрошила в капусту.

Работала истово, увлеченно, со знанием дела, не замечая ничего вокруг.

Для удобства сначала отпорола рукава и воротник. Чувствуя себя убийцей, кромсающим плоть жертвы, вспарывала крепкую новую кожу и закусывала ее ножницами.

Точно сказать, зачем она это делает, Нилка бы не смогла. Интуиция подсказывала, что таким способом она освободится от Вадима. Для этого хороши были все средства, пусть даже такие варварские.

Зажав в кулаках обрезки, Нилка заплакала от бессилия – ничего не помогло.

Как не приносил облегчения культ Валежанина, так не принесло облегчения поругание святыни.

Лучше бы подарила куртку Вене. Бред какой-то, тут же прогнала Нилка невинную мысль о подарке: Веня шире Вадима, и куртка ему будет мала. Но не это главное.

Главное – Веня никогда не сможет носить с шиком дизайнерскую вещь.

Косуха будет сидеть на Скрипникове-младшем, как ватник на лесорубе. Деревня – она и есть деревня.

От этой мысли Нилке стало тошно.

Впервые после Милана она особенным, выстраданным внутренним зрением увидела себя со стороны и разрыдалась.

«Неонила Кива, ты еще большая неудачница, чем твоя мать. Та хотя бы ничего из себя не корчила, никуда не лезла, ни в манекенщицы, ни в жены скауту. У нее хватило ума не высовываться и не пролететь фанерой над Парижем. А ты высунулась, подпрыгнула, сделала несколько взмахов, но не полетела, а шмякнулась с размаху о землю. Летающих страусов не бывает».

И только далеко-далеко в подсознании робкий голос пытался оправдать Нилку: «Тебе помогли упасть. Ты доверилась поводырю, который привел тебя к пропасти. Если бы не Валежанин, ты бы сейчас дефилировала на подиумах высокой моды».

Нилка с такой силой ненавидела себя в этот момент, что частица этой ненависти перепала даже Вадиму.

…Идея овладела Нилкой мгновенно.

Вскочив, она отряхнула с колен кожаную лапшу, наступая на обрезки, побежала к телефону, под которым в самодельной абонентной книжке бабушка записала мобильный номер благодетеля.

– Рене?

– Да, Ненила, слушаю тебя. – Далекий спокойный голос показался Нилке спасительным канатом, спущенным чьей-то доброй рукой в яму, где она барахталась.

Деньги, которые она откладывала на лучшую жизнь, разошлись.

Родительская комната в общежитии месяц как пустовала – квартиранты съехали. Жалеть особенно было не о чем, потому что платили через пень-колоду, но все-таки… Нилка даже не представляла, на что они теперь живут.

Наверняка Дюбрэ сует за ее спиной бабе Кате доллары и евро.

Всегда выбритый и отглаженный, насквозь пропахший тонким табачным ароматом, который особенно остро чувствовался в старом сельском доме, Дюбрэ приезжал на Нилкиной «мазде», привозил краски и конфеты – и то и другое в огромных коробках.

Одними своими визитами француз поддерживал в Нилке зыбкую надежду на реставрацию карьеры (не столько хотелось на подиум, сколько уехать из поселка).

Француз – вот кто ей поможет!

– Рене, ты где сейчас?

– Я в Риме.

Осенние показы – вспомнила Нилка. Она все еще испытывала зависть к чужим успехам. Другим повезло, они не встретили Валежанина на своем пути.

– А когда ты приедешь?

– Собирался через месяц.

– А раньше не сможешь?

– Что-то случилось?

– Я хочу уехать с тобой. – Нилка произнесла эти слова почти беззвучно.

– Что? Я не понял, повтори, – попросил Дюбрэ, – тебя плохо слышно.

– Я хочу уехать с тобой! – в отчаянной безысходности выкрикнула Нилка.

В трубке стало тихо, и Нилка струсила. Она поставила на карту все – свою зыбкую надежду, пресловутую женскую гордость и что-то еще, по ощущениям – душу. Если сейчас Рене ей откажет, останется только выйти за Веню замуж или умереть, что в общем-то одно и то же.

– Почему ты хочешь уехать со мной? – нарушил томительную паузу голос в трубке.

Вопрос застал Нилку врасплох и на несколько мгновений сбил с ног.

Собрав силы, она попыталась на ходу сконструировать какую-то удобоваримую ложь:

– Потому что я… Потому что я больше не могу здесь. – Голос снова съехал на шепот. Соврать не получилось.

– Ненила, давай отложим этот разговор. Я приеду, и мы все обсудим.

– Хорошо. – Нилку оскорбил ответ, она поняла, что поставила на зеро. Так ей и надо, кретинке.

Что вообще на нее нашло? Ясно же: Рене она нужна как рыбе зонтик. В фэшн-бизнесе, куда ни плюнь, попадешь в удачливую красавицу, будь то модель, модельер или ассистент стилиста. Например, Мерседес.

Нилке внезапно показалось, что от нее ускользает что-то важное, что-то ценное. Что-то связанное с истинной красотой…

Мысли завихрились в Нилкиной головушке, наконец, ей удалось ухватить за хвост одну.

Вот Тонька, например. У Тоньки, если разобраться, по отдельности все красиво: большие глаза, миниатюрный нос, пухлые губы, но все вместе дает дефект сборки. Выходит, для красоты мало одного набора черт, пусть даже самых правильных.

А такие женщины, как Мерседес, красивы, потому что источают особую ауру, потому что по-настоящему увлечены своим делом.

Что-то такое говорила им в школе моделей Эмилия Манник, только у Нилки эти премудрости в голове не задерживались – какое там! Голова была под завязку забита Вадимом, странно, что она вообще что-то запомнила. Дура дурой была. Как ее терпел Вадим?

А что, разве она поумнела?

Забросила шитье, рисунок – все забросила из-за того, что богочеловек оказался обыкновенным, почти хрестоматийным негодяем. Хорошо, не негодяем, а просто не тем, за кого она его принимала. А он наверняка считает, что это она оказалась не той, за кого он ее принимал. И еще неизвестно, кто из них прав.

Как назло, еще и Веня куда-то пропал. Нилке даже обидно стало: был, был – и нет его.

– Сними с меня мерки, – выставив вперед округлившийся животик, попросила Тонька – она явно была чем-то смущена.

– Что будем шить?

– Свадебное платье, – пробормотала под нос Антонина, упорно разглядывая протертые на носке колготки, из которых просился на свет наманикюренный ноготь.

– Класс! Алик вернулся, – попыталась угадать Нилка.

Тонька в ответ потрясла головой и, шмыгнув носом, прогундосила:

– Не-а.

– А кто? – Нилка с нарастающим удивлением пожирала подругу глазами – та только ниже опускала голову.

– Пообещай, что ты не будешь сердиться.

– Обещаю, – медленно ответила Нилка. В ее глупой голове пронеслась совсем уж безумная мысль, от которой на душе стало муторно: неужели Рене?

Тонька улыбнулась заискивающей улыбкой:

– Веня мне сделал предложение.

– Фу-ты, – у Нилки вырвался вздох облегчения, – я черт-те че подумала.

Облегчение, которое она испытала, вообще не вписывалось ни в какие рамки: какое ей дело до Рене?

– Ты не сердишься? Правда? – заглядывала в глаза подружка.

– Ну, с какой стати? – рассеянно, все еще думая о своем, ответила Нилка.

Все объяснилось просто: устав от Нилкиной неприступности, Веня прибился к Антонине.

Сначала плакался на объемной Тонькиной груди, жаловался на нее, Неонилу Кива, потом как-то само получилось, что Веня стал припадать к Тонькиной груди за другой надобностью.

Тонька не отталкивала Веню – глупо было бы, если на горизонте маячит клеймо «мать-одиночка».

Глаза у Тоньки были на мокром месте, она поглаживала живот и исповедовалась срывающимся голосом:

– Я бы никогда-никогда… Но Веня клялся, что у вас с ним ничего ни разу не было. Врет, да?

– Не было, – засвидетельствовала Нилка.

– Нилка, ты правда не злишься на нас? – все не могла успокоиться Тонька. – Ничего у нас не выйдет с Веней, если ты будешь злиться, – я точно знаю.

– Да с каких пирогов я должна на вас злиться?

Под впечатлением от Нилкиной щедрости Тонька все-таки всплакнула.

Легко уступив подруге жениха, Нилка потащила ее в райцентр за отрезом на платье.

Настроение было праздничным, ехала, будто на свидание.

Это и было свидание – с мечтой.

В магазине тканей на Нилку нахлынул благоговейный восторг, она испытала томление почище любовного.

Антонина скромно приткнулась на стул в ожидании, пока подружка насладится созерцанием этого великолепия.

Нилка крутилась между стеллажами, а в голове у нее крутилось свое кино: из парчи она представляла пиджак в китайском стиле, из белого гипюра – невинно-соблазнительную блузку, из полупрозрачного шелка – летний наряд-двойку с цыганскими мотивами.

– Скоро ты? – потеряла терпение Тонька. – У меня мочевой пузырь лопнет.

Нилка подругу пожалела, но еще долго ворчала, что разные сомнительные личности отвлекают ее от дела.

Всю обратную дорогу Тонька не закрывала рта, расхваливала Веню, его папашу и мамашу, а Нилка с тихой печалью слушала подругу и думала о том, что вот Тонкино будущее осветило солнышко, а в ее жизни один сплошной беспросветный туман и конца этому не видно.

…Парадокс, но чем больше было заказов, тем сильнее овладевало Нилкой отчаяние.

«Теперь ты осела здесь капитально. Состаришься и упокоишься на поселковом кладбище, недалеко от родителей», – без всякой пощады говорила она себе и смахивала злые слезы.

Голый сад добавлял мрачных красок в унылую жизнь. «Лучшее, что тебя ждет, – это место швеи в захолустном ателье», – не жалела себя Нилка.

Но тут интуиция Нилку подвела.

Сначала Тонька подкатила с отрезом, с легкой Тонькиной ноги потянулся жидкий ручеек заказчиков: соседка Федоровна попросила сшить юбку на юбилей мужа, невестка Федоровны – жена Ленчика – платье все на тот же юбилей.

После семейства Худяковых подтянулись Огурцовы и Лычкины. Одни отмечали второе рождение после перенесенного ботулизма, другие – крестины.

Как-то незаметно Нилка оказалась в курсе всех поселковых новостей – челюсти сводило от скуки.

Колька Лычкин – ее бывший воздыхатель – работал в автосервисе, источая яд, сообщила Федоровна: «Пантелеевна его по родственным каналам туда воткнула. Он же дуб дубом был в школе».

Одноклассники дружно спивались, одноклассницы дружно плодились – развлечения в поселке не отличались разнообразием.

Если бы не поселковая убогость, Нилка, пожалуй, признала бы, что зря обиделась на судьбу: все-таки ей, в отличие от земляков, удалось краем глаза взглянуть на мир. Но уныние и скука поднимались над поселком, как ядовитые испарения, и был только один способ не думать о веренице серых буден – работа.

Прикасаясь к куску материи, Нилка забывала обо всем и даже на короткое время примирялась с окружением.

За сарафаном пошла юбка, за юбкой – еще одна юбка, потом блузка и снова блузка.

Перед раскроем свечку в церкви Нилка не зажигала, но работу начинала с молитвы: «Царю небесный, утешителю…» – и, что бы ни шила, душу в работу вкладывала.

Так пролетел Новый год, а после Нового года Рене оплатил подключение к Интернету, и хрупкий Нилкин мирок затрещал по швам.

Во-первых, сразу стало ясно: Дюбрэ не собирается увозить ее с малой родины. Если бы хотел увезти – не стал бы морочить голову себе и людям, проводить Интернет, для чего понадобилось вызывать мастеров и админа из районного центра.