Текст книги "Приключения бодхисаттвы"

– Клянусь богом, – сказал он, прикрываясь бароном, – одно движение – и я убью его!

– Вы не убьете, – сказал барон, сохраняя удивительное хладнокровие, – иначе ваши сообщники умрут в страшных муках. Вы знаете, кто такой подполковник Сипайлов?

Загорский посоветовал ему не запугивать всех вокруг, а побеспокоиться лучше о себе. Не было ничего проще, чем за пару секунд разрядить револьвер в четырех врагов. Но давало ли это ему решающее преимущество? Двор полон казаков и бурят, его не выпустят живым.

– Стреляйте! – крикнул барон казакам. – Чего вы ждете, это приказ!

Лицо у есаула Хоботова дрогнуло, и Нестор Васильевич понял, что сейчас прозвучит выстрел.

– Стойте, – сказал он. – Я сдаюсь!

И бросил револьвер на землю. Секунду помедлив, отпустил барона. В тот же миг его окружили казаки и крепко взяли под руки. Унгерн повернулся к Нестору Васильевичу, с силой сгреб его за лацканы.

– Я вас… – сказал он, обжигая его тусклым огнем из глаз, – я вас собственными руками… Револьвер мне! Капитан Дмитриев сунул ему в руку револьвер.

Внезапно Нестор Васильевич легким движением стряхнул с плеч повисших на нем казаков, сбросил халат, рванул на груди сорочку. На плече его чернела причудливая ракушка.

– Что? – крикнул Унгерн, отступая. – Что это такое?!

– Позовите ваших тибетских лам – они скажут, что это, – отвечал ему Загорский. – Я действительно посланник, но не Тухачевского, а Тринадцатого Далай-ламы Тхуптэ́на Гьяцо́.

– Вы лжете! – скрипнул зубами барон.

– Позовите лам.

Несколько секунд Унгерн размышлял, потом велел увести Загорского, проводив его злобно-растерянным взглядом.

Спустя пятнадцать минут Нестор Васильевич и Ганцзалин уже снова сидели под замком в холодной каменной камере.

– Вот так освободили, – сказал помощник, усмехнувшись. – Видно, и на старуху бывает проруха.

– Если ты намекаешь на мой возраст, то намек неуместный, ты не моложе меня, – отвечал Нестор Васильевич. – Если же ты полагаешь, что мы потерпели неудачу, подожди еще хотя бы полчаса.

– А если нас просто расстреляют? – спросил Ганцзалин.

– Все равно это будет не раньше ночи. Но этого не будет, нужно просто подождать полчаса, в крайнем случае – час.

Ждать, впрочем, пришлось несколько дольше. Ламы заявились в темницу ближе к вечеру. Это были два бритых тибетца средних лет, беспрестанно кланявшихся, щуривших глазки и заискивающе улыбавшихся.

– Однако, – шепнул Загорский Ганцзалину, – вот это лам нам сосватали. Боюсь, от этой публики большого толку не будет. Унгерн, похоже, довел их до состояния рептилий, они теперь кланяются всему свету.

Нестор Васильевич специально говорил по-английски, чтобы ламы не поняли, однако один, который помоложе и потолще, бросил на них быстрый взгляд. Ганцзалин, заметивший этот взгляд, отвечал, что просвещение – зло. Раньше все говорили только на своем языке, и был, если верить преданиям, золотой век. Теперь один проходимец знает кучу языков, но ничего, кроме забот, это не приносит.

Еще немного покланявшись, ламы обратились к Загорскому со смиренной просьбой показать им свою татуировку. Нестор Васильевич без лишних слов распахнул ворот. На левой стороне груди, ближе к плечу, красовалась загадочная ракушка. Ламы переглянулись.

– Где вы сделали эту татуировку? – спросил тот, который постарше.

– Мне сделали ее по приказу нынешнего Далай-ламы, – отвечал Нестор Васильевич. – После того, как я побывал в бардо абсолютной сути.

Младший лама не выдержал и бросил на Загорского восхищенный взгляд, Однако старший, напротив, нахмурился и попросил описать внешность Тринадцатого далай-ламы. Нестор Васильевич подробно описал ему, как выглядит тибетский первосвященник. При каждом его слове младший лама кивал, но лицо старшего оставалось неподвижным.

– Есть ли у вас какое-нибудь другое имя кроме вашего европейского? – спросил он.

– Китайцы и тибетцы знают меня под именем Дэ Шань, – отвечал Загорский.

Морщины на лбу старшего ламы разгладились, и он поклонился Загорскому, но это не был прежний льстивый и ничего не значащий поклон, этот поклон, как показалось даже Ганцзалину, был исполнен какого-то особого смысла.

Спустя полчаса после того, как ламы ушли, Загорского и Ганцзалина перевели из камеры в дом китайского купца, убитого при штурме Урги. На замок их больше не запирали, однако во дворе оставили караул из десяти казаков – для их же, как сказал казачий урядник, безопасности.

Ближе к ночи арестованным принесли не жидкую тюремную баланду, а хорошо прожаренную баранью ногу и картошку, печеную на углях. Сказали, что это подарок от барона Унгерна.

– Угощение скромное, но вкусное, – заметил Загорский, садясь перед огромным блюдом.

Не успели они закончить, как явился наконец и сам барон. Вид у него, как им показалось, был несколько смущенный.

– Добрый вечер, господа, – сказал он, постукивая себя тростью-ташýром по сапогу. Ташур этот, по слухам, он часто применял для наказания провинившихся солдат и даже офицеров. – Прощу простить за подозрения в ваш адрес. Вы, господин Загорский, действительно тот, за кого себя выдаете, это подтвердили мне и тибетские наставники, которым я полностью доверяю.

Нестор Васильевич вежливо наклонил голову.

– Судя по всему, вы действительно прибыли с миссией от Далай-ламы, – продолжал Унгерн. – Разумеется, я не спрашиваю вас о подлинной цели вашего приезда, хотя мне как новому хозяину Урги это, признаюсь, было бы чрезвычайно интересно и важно.

– Барон, вы все узнаете в свое время, – отвечал ему Загорский.

Унгерн раздраженно дернул усом: было видно, что ответ ему не понравился, но он все же сдержал себя.

– Я бы очень хотел знать, как обстоят дела у моей спутницы, английской журналистки Мэри Китс, – продолжил между тем Загорский.

Барон поглядел на него несколько недовольно и затем сухо объявил, что с ней все в порядке. Китайцы хоть и не давали англичанке свободы передвижения, но держали ее во вполне комфортных условиях, в доме одного русского офицера, которого незадолго до штурма Урги посадили в тюрьму.

– Чем же не угодил китайцам этот офицер? – удивился Загорский.

– Тем же, чем и все наши соотечественники, – отвечал барон. – Китайцы боялись, что здешние русские возьмут мою сторону и устроят восстание в самый неподходящий момент. По этой причине почти всех русских мужчин посадили под замок. Их почти не кормили, и когда я их освободил, выглядели они весьма скверно. Некоторые из них согласились пойти ко мне на службу. Другие, однако, выразили желание уехать. Они, видимо, считают меня просто бандитом.

– Это неудивительно, – отвечал Загорский. – Слава о вас идет весьма недобрая. Или на вас клевещут и вы человек не только образованный, но и гуманный?

– Я воин, – отвечал Унгерн сухо, – я живу и действую как воин. Я не щажу своих врагов, но не щажу я и друзей, если те ведут себя, как предатели.

Он оглядел почти уже пустой стол и пригласил Загорского совершить загородную верховую прогулку.

Загорский посмотрел за окно, где сгустилась ночная тьма, и спросил, не слишком ли поздно для прогулок.

– В самый раз, – отвечал барон. – Ночью на поверхность выходят силы зла, а я люблю смотреть врагу прямо в глаза.

Нестор Васильевич улыбнулся и пожал плечами: как будет угодно любезному хозяину.

Загорскому подали не мохнатую монгольскую лошадку, а благородного ахалтекинца гнедой масти. Сам барон восседал на черном арабском скакуне, которого почти не видно было во тьме, так что у посторонних наблюдателей могло возникнуть фантастическое ощущение, что Унгерн просто парит в воздухе. Нестор Васильевич мельком подумал, что так вот и возникают мифы и легенды.

На выезде из города Загорский заметил несколько фигур, сидевших на крышах домов.

– Это кто такие? – спросил он. – Дозорные?

– Нет, – отвечал барон односложно. – Это штрафники. Они будут сидеть там, пока не осознают свою вину. Женщины и выпивка – вот что способно погубить любую великую идею. И, надо сказать, с успехом губит. Однако я льщу себя надеждой, что моей идеи это не коснется.

– Какова же ваша идея, против которой бессильна даже выпивка? – улыбнулся Загорский.

– Запад прогнил, – отвечал Унгерн, не глядя на него. – Я полагал, что противостоять его разлагающим идеям сможет российская монархия. Однако зараза революции из Европы проникла к нам. Государь был расстрелян большевиками, армия разложилась. Западный либерализм и учение Маркса есть лишь две стороны одной отвратительной медали. В конце концов, мне стало окончательно ясно, что мир спасет Азия – ее обычаи, ее культура, ее верования. В первую очередь речь идет о кочевых народах – монголах, татарах, бурятах, калмыках, киргизах и племенах Туркестана. Политическое и идейное руководство в таком государстве мог бы осуществлять императорский Китай…

– Которого уже десять лет не существует, – заметил Загорский.

– Он будет, он восстанет из праха, и случится это гораздо раньше, чем можно подумать, – отвечал барон. – Духовно же окормлять это сверхгосударство мог бы Тибет с его Далай-ламой.

– Кем же вы видите себя в этом государстве? – спросил Нестор Васильевич. – Императором, регентом, премьер-министром?

Некоторое время Унгерн молчал, слышен был стук подкованных копыт по мерзлой дороге. Наконец он снова заговорил, как показалось, Загорскому, с трудом.

– Сейчас, увы, никем. Мой век измерен, мне осталось чуть больше полугода. Тибетские астрологи предсказали мне близкую смерть.

Нестор Васильевич пожал плечами: мало ли, кому и что предсказывают астрологи, неужели же верить всему? Барон отвечал, что консультировался не только с тибетскими ламами, но и даосскими гадателями, и с предсказателями разного рода, и даже с обычными гадалками. Все они едины в своих пророчествах.

– И вы им верите?

– И да, и нет, – отвечал Унгерн. – Я готов умереть, но мне мучительна сама мысль о том, что я умру до того, как реализуется моя мечта, до того, как Азия объединится в одно целое и двинет на Запад, огнем и мечом насаждая желтую веру.

– Под желтой верой вы имеет в виду тибетских желтошапочников-гэлýг[18]18
  Желтые шапки, гэлугпа – наиболее известная школа тибетского буддизма, к которой принадлежит и Далай-лама.


[Закрыть]?

– Не только, – отвечал Унгерн. – Конечно, в основе будет тибетский буддизм, но я имею в виду не только его. Я имею в виду всю эту необыкновенную древнюю мощь, которая, восстав, как во времена Чингис-хана и его потомков, пройдет от океана до океана, одним своим именем сокрушая всех революционеров и прочих негодяев и вдохновляя народы на подвиг.

Барон, по его словам, пытался создать орден военных буддистов, который мог бы стать идейной и организационной основой для будущих побед, но он забыл, что живет в России. Крестьяне тут невежественны, озлоблены и подозрительны, у них нет святых идеалов. Что, кстати сказать, подтвердил ход революции в России, когда они жгли не только дома помещиков, но и храмы. Интеллигенция, по мнению Унгерна, способна только критиковать, на созидание ее не хватает. Аристократия выродилась, а та, что уцелела, гибнет в боях с красными. Когда он предложил обет безбрачия и отказ от жизненных благ, от него отшатнулись даже его братья по оружию, боевые офицеры. Зачем же жить, сказали они, если ты лишен всех радостей жизни? Он готов был даже разрешить выпивку, потому что, как известно, веселие Руси есть пити – но и это не помогло. Орден так и не состоялся, хотя барон привлек к себе триста отчаянно храбрых и беспощадных человек. Ныне уже почти никого не осталось в живых. И вот теперь, после оглушительной победы, он стоит перед пропастью, потому что не успевает выполнить свою миссию. Сейчас он, как древний китаец, ждет небесных знамений, которые отменили бы приговор судьбы, которые дали бы ему еще несколько лет, чтобы заложить твердую основу под его мечтой, которая, он верит, рано или поздно сбудется.

– И такой знак, думается, дан мне был с вашим появлением, – барон глядел на Загорского, тусклый огонь сиял в белесых его глазах. – Я давно хотел бы отправиться в Лхасу, к Далай-ламе и предложить ему мой полководческий талант. И вот появляетесь вы с этой своей татуировкой. Возможно, это знак, что судьба моя, а вместе с ней и судьба мира переменится.

– Об этом стоит поговорить, – внезапно сказал Загорский.

И в двух словах рассказал ему историю алмаза «Слеза Будды».

– «Слеза Будды», – задумчиво повторил Унгерн, – вот оно что… Бадмаев называл его камнем государственности. Клянусь, я чувствовал его силу, когда он был рядом со мной. Так он, получается, способен не только созидать, но и разрушать?

– Что значит – был рядом с вами? – Загорский встревожился. – А где же он сейчас?

– Я возил его в так называемом черном обозе, там были деньги и все золото моей дивизии. Однако незадолго до боя алмаз пропал…

– Пропал! И вы говорите это так легко? – Нестор Васильевич даже не пытался сдерживать досаду. – Величайшая святыня, не имеющая цены – и вы ухитрились выпустить ее из рук!

Лицо Унгерна внезапно обрело смущенное выражение и сделалось почти жалким.

– Видите ли, – сказал он, – я был оглушен. Сначала мыслями о неминуемой смерти, потом штурмом города, потом упоением победы. И когда мне сказали, что алмаз пропал, я не то чтобы не придал этому значения, но решил, что это тоже одно из роковых знамений. Решил, что не буду его искать, уж пусть все идет, как идет.

Черт бы тебя побрал с твоими знамениями, подумал Загорский, впервые за долгие годы почти потерявший самообладание. Алмаз был уже почти в руках, а теперь – ищи его свищи. Впрочем, не стоит пороть горячку. Если верить закону сохранения энергии, ничто не исчезает бесследно. Приходилось срочно браться за знакомое дело – расследование. И первым делом следовало допросить самого Унгерна.

Из разговора с ним стало ясно, что после исчезновения алмаза из Азиатской дивизии не дезертировал ни один человек. Это значило, что алмаз находится в зоне досягаемости, хотя и затрудняло дальнейшее расследование, Потому что беглеца можно было бы вполне заподозрить в краже, а кого подозревать сейчас? Оставалось молиться, чтобы вор не был убит в бою. Впрочем, имея в руках такое сокровище, наверняка он вел себя во время штурма Урги максимально осторожно – вот еще одна зацепка.

Опрос командиров и унтер-офицеров не дал результата: по их свидетельствам, во время штурма все вели себя храбро – от последнего бурята до ближайшего соратника Унгерна генерала Резухина. Исключение составляла японская конная рота, но потомки самураев никогда особенно в бой не рвались и исполняли при Унгерне функции скорее политические, чем военные.

На следующее же утро Унгерн и Загорский допросили охрану черного обоза. Кроме самих охранников, никто рядом с ним не появлялся. Впрочем, один из казаков вспомнил, что некоторое время возле обоза крутились, как он выразился, двое лам.

– Что за ламы, узнаешь их? – спросил, сверкая глазами, барон.

Оробевший казак сказал, что они похожи все, как одно яйцо, но если постараться, узнать, наверное, можно.

– Постарайся, братец, – зловеще сказал барон, – а не то Сипайлов за твою жизнь и ломаного гроша не даст.

При имени страшного подполковника казак стал белым, как мел, и руки у него задрожали. Привели всех монахов, которые состояли при Унгерне и, хотя они, с точки зрения русского человека, действительно были похожи друг на друга, как братья-близнецы, но среди них казак довольно уверенно опознал двоих. По иронии судьбы, это оказались именно те самые ламы, которые беседовали с Нестором Васильевичем.

Всех прочих отпустили, а двое подозреваемых остались с глазу на глаз с Загорским и Унгерном.

– Ну, достопочтенные, выкладывайте, зачем украли алмаз? – Унгерн смотрел на тибетцев, прищурившись, и глаза его метали молнии.

Ламы стали уверять, что ни в чем не виноваты. Заверения эти вызвали в бароне взрыв гнева. Он замахнулся было на старшего тибетца своим ташýром, тот побледнел, но не закрылся, и барон все же не решился ударить. Вместо этого он змеиным голосом стал перечислять, как теперь поступит с ворами.

– Сначала посадим на дерево, как я делаю с казаками… – говорил он, чудовищно скалясь сквозь бороду. – Сейчас зима, и на дереве вам будет хорошо, прохладно. Наверняка отморозите все пальцы. Чтобы не началась гангрена, придется их отпилить – медленно, не торопясь, по одному. Морфия у меня нет, так что будете визжать от боли и откусите себе языки. Если откусите не до конца, мы их сами подрежем. Затем мы отпилим вам семенники, вы ведь не мужчины, а монахи, и причиндалы вам ни к чему. Затем начнем выковыривать вам глаза…

Ламы совершенно побелели, слушая эти угрозы, но держались, как ни странно, мужественно и вину свою признавать не хотели.

– Позвольте мне попробовать допросить наших друзей, – прервал барона Загорский.

Тот посмотрел на него свысока: неужели он полагает, что умеет пытать лучше Унгерна?

– У меня свои методы следствия, – ответил на это Нестор Васильевич и повернулся к ламам.

Те смотрели на него со смешанным ощущением страха и надежды.

– Вы знаете, кто я такой, – сказал Загорский. – Я – перерожденный бодхисаттва Дэ Шань, полномочный посланец Его святейшества далай-ламы тринадцатого Тхуптэ́на Гьяцо́. Я прислан сюда, чтобы забрать алмаз и возвратить его туда, где он должен храниться. Вы, я уверен, действовали из лучших побуждений, вы тоже хотели вернуть алмаз. Однако вы не знаете того, что знаем мы с Далай-ламой. «Слезу Будды» нужно доставить в пекинский храм Юнхэгýн – и только туда. В противном случае алмаз будет действовать, как бомба, как разрушитель и принесет много бед не только народам Китая и Тибета, но и всему миру. Именно поэтому я должен отвезти алмаз в Китай – вы меня понимаете? Если да, то скажите, куда вы его спрятали?

Несколько секунд ламы стояли молча, потупив глаза. Когда Нестор Васильевич решил было, что пламенная его речь так и осталась втуне и ламы ни в чем не признаются, старший вдруг поднял глаза и проговорил:

– Мы отдали его Богдо-гэгэну.

Секунду Загорский смотрел на них, потом покачал головой – только этого им не хватало для полного счастья. Унгерн же лишь пожал плечами: на его взгляд, все обстояло как нельзя лучше. Богдо-гэгэн всем ему обязан – жизнью, здоровьем, властью. Он наградил барона всеми возможными и невозможными титулами, и он, разумеется, вернет алмаз. А если даже не вернет, у него, Унгерна, есть способы убедить владыку, а, в конце концов, даже и заставить.

Нестор Васильевич смотрел на барона с сомнением: он подозревал, что дело выйдет не таким легким, как думает Унгерн.

Бог войны повернулся к монахам, сверкнул на них тусклым оком и велел молчать, иначе вырвет им языки.

Глава четырнадцатая. Самый близкий человек

К живому будде монголов, его святейшеству Богдо-гэгэну или, как его еще здесь называли, Богдо-хану, Унгерн и Загорский отправились верхом, на тех же самых конях, что и во время ночной прогулки. Белый, словно только что выпавший снег, дом первосвященника стоял у подножия горного массива Бо́гдо-У́ла. Под лучами неяркого зимнего солнца черепичная крыша здания сияла зеленовато-синим цветом. Резиденцию живого будды окружали гробницы и небольшие дворцы.

– Говорят, весной и летом здесь очень красиво, – сказал барон, – вокруг все цветет и зеленеет.

Нестор Васильевич кивнул: нечто похожее видел он в Лхасе, в парке Далай-ламы.

Через реку Толу они проехали по мосту, который соединял жилище Богдо-гэгэна с Ургой. Рядом на плоскогорье раскинулся монастырь с огромным храмом из темно-красного камня. Среди прочего, монастырь этот славился огромной бронзовой статуей Будды, сидящего на позолоченном лотосе. Чуть дальше видны были другие храмы – поменьше, а также домики и юрты, в которых располагались несколько десятков тысяч монахов, от простых послушников до великих хутухт. Тут же по соседству стояли школы, архивы, библиотеки и даже гостиницы для почетных гостей из всех восточных земель, будь то Китай, Тибет или любая другая местность, которой достигло слово Благословенного[19]19
  То есть Будды Гаутамы.


[Закрыть].

Миновав красно-белую полосатую стену, окружавшую дворец Богдо-хана, барон с Загорским въехали во внутренний двор. Ламы в желтых и красных одеждах с поклонами провели их в просторный зал приемов, приговаривая при этом: «Бог войны почтил нас своим присутствием!»

От внутренних покоев зал отделяли высокие резные двери. В глубине зала высился позолоченный трон с красной спинкой, окруженный резными китайскими ширмами, затянутыми желтым шелком.

– Желтый, точнее, золотой – цвет высшей власти не только в Китае, но и в Монголии, – заметил барон. Нестор Васильевич лишь молча кивнул на это – о символике цвета на Востоке он и сам мог бы прочесть целую лекцию, но сейчас было не время и не место.

Несмотря на внешнюю уверенность, в Унгерне ощущалась какая-то нервозность. В зале было темно, казалось, что в углах скрываются мрачные тени – то ли демоны, то ли заблудшие духи.

– Занятный старик этот Богдо-гэгэн, – негромко рассказывал барон, пока они ждали появления этого самого «занятного старика». – Как ребенок увлечен техническим прогрессом, собирает автомобили, граммофоны, фото– и киноаппараты. Человек по своей природе жизнерадостный, даже завел себе жену, что, как вы понимаете, для монаха-желтошапочника нонсенс. Гедонист совершенно неудержимый, пил так, что допился до слепоты. В конце концов, объявил, что перерождаться больше не будет, а следующим Богдо-гэгэном назначит своего сына. Но при всем при этом он обладает поистине необъяснимыми способностями, имеет неоспоримую связь с миром богов и духов и фигура, безусловно, сверхъестественная.

– Как вы полагаете, долго нам придется ждать? – спросил Нестор Васильевич.

Барон лишь плечами пожал. По его словам, Богдо-гэгэн, вероятно, находился в молитвенном трансе, а иначе он бы наверняка поспешил их принять. Не успел Унгерн закончить фразу, как перед ними, словно из пустоты, явился монгольский старик с живым умным лицом и сердечно поприветствовал барона и его спутника. Глаза старика в полутьме сияли, словно драгоценные камни.

Старец перекинулся парой монгольских фраз с Унгерном и повел их куда-то во внутреннюю часть дворца.

– Это Джалхандза́-хутухта, – негромко объяснил Загорскому Унгерн, – премьер-министр Богдо-гэгэна. С виду старик как старик, но когда молится, над ним появляется нимб. Вроде как над головами христианских святых.

Хутухта привел их прямым ходом в кабинет Богдо-хана. Мебели здесь было немного. Обращал на себя внимание сундук с государственными печатями, на низком столике располагались письменные принадлежности – то, что китайцы называли «пять драгоценностей кабинета ученого». Рядом стояло мягкое европейское кресло, за креслом – небольшой алтарь с позолоченной статуей Будды. На полу лежал теплый желтый ковер. Температуру в комнате поддерживала бронзовая жаровня с выводной трубой.

В кабинете был только секретарь живого будды. Он сообщил барону, что его святейшество находится в молельне, примыкающей к кабинету, вход для посторонних туда был запрещен.

– Дело обычное, – заметил Унгерн негромко, – земной будда беседует с буддой небесным. Подождем немного, наверняка он скоро появится.

И действительно, из молельной доносились звуки, похожие на отдаленный гул. Нельзя было сказать, чем производился этот гул – человеческим ли голосом или каким-то инструментом. Может быть даже, он напрямую исходил из небесных или, напротив, адских сфер.

Оставив гостей наедине с секретарем, Джалхандза́-хутухта удалился. Прошло еще минут пять, которые они провели в полном молчании. Гудение за дверью, ведущей в молельную, стихло – и секретарь тут же повалился ниц и уперся лбом в пол.

Дверь молельной отворилась. Глазам присутствующих явился Живой Будда, восьмой Богдо-гэгэн Нгава́нг Лобса́нг Чо́кьи Ньи́ма Тензи́н Вангчу́г, он же Джебдзу́н-Да́мба-хуту́хта, он же хан Внешней Монголии. Это оказался средних лет тучный человек с бритым одутловатым лицом. Одет он был в монгольский халат из желтого шелка с черным поясом; слепые глаза его были широко раскрыты и, казалось, беспрестанно ощупывали стоявшую перед ним пустоту.

– Кто здесь? – спросил он глуховатым голосом почему-то по-английски.

Секретарь отвечал ему на монгольском, что явился барон Унгерн, которого сопровождает его соплеменник господин Дэ Шань. Богдо-гэгэн оживился, услышав китайское прозвище Загорского.

– Дэ Шань? – сказал он. – Это тот самый Дэ Шань, который…

– Да, ваше преосвященство, – перебил его барон. – Тот самый – и в этом не может быть никаких сомнений.

Живой будда велел секретарю выйти из кабинета, и они остались втроем – хозяин дома и два гостя.

– Так-так, – сказал Богдо-гэгэн по-английски, опускаясь в кресло, – так-так… Что же привело ко мне двух столь великих людей, как мой друг барон и Дэ Шань?

Нестор Васильевич в двух словах объяснил ему свою миссию.

– Так вы полагаете, что камень у меня? – искренне удивился Богдо-хан.

– Мы в этом уверены, – за Загорского отвечал Унгерн, поймавший хмурый взгляд Нестора Васильевича, который ясно говорил: ну, вот и начались сложности. – Нам об этом сказали ламы, которые вам его доставили.

– Ламы сказали, вот оно что, – покачал головой хитрый слепец. – Ну, с ламами, ясное дело, не поспоришь, даже я, великий гэгэн, следую их указаниям[20]20
  Лама в тибетской традиции – это не просто монах, это наставник, учитель. Ламы, таким образом, могли наставлять даже религиозных первоиерархов, таких как далай-лама и богдо-гэгэн.


[Закрыть]. Так вы говорите, что за пределами Пекина «Слеза Будды» не укрепляет государство, а разрушает его?

– Именно так, – отвечал Нестор Васильевич.

– Почему же тогда барону удалось взять Ургу?

– Потому что в этих обстоятельствах камень действует всегда на бóльшую силу. В этом противостоянии китайцы были бóльшей силой – и сила эта была разрушена, а барон с тысячей сабель сумел разгромить китайцев и взять город. Первый удар алмаз нанес по китайцам, но если его оставить в Урге, он сокрушит только что восстановленную. монгольскую государственность.

Богдо-хан кивал головой: да, да, это будет печально, очень печально… Потом, глядя слепыми очами куда вбок, спросил у Загорского, будет ли Далай-лама настаивать на том, чтобы он, великий хан Халхи, вернул бы этот камень китайцам? Ведь если вернуть его китайцам, они укрепят свою государственность.

Загорский отвечал, что лучше иметь дело с единым Китаем, чем с множеством взбесившихся генералов, каждый из которых будет вести свою политику, и политика эта будет бить по Монголии.

– В конце концов, – добавил Нестор Васильевич, – вас перед лицом Китая будет отстаивать Россия.

– Да, Россия не дала нас в обиду, – снова закивал владыка, – Россия не раз уже нас спасала. С другой стороны, что это будет за Россия? Россия ведь тоже не едина. С одной стороны, это белые генералы, с другой – наш друг барон и генерал Семёнов, с третьей – большевики. Кто возьмет верх, и как поведет себя победитель, когда дело дойдет до нас?

Нестор Васильевич отвечал, что, как он надеется, белое движение все-таки победит, но, или, во всяком случае, победит барон Унгерн со своей небольшой, но всесокрушающей Азиатской дивизией, которая теперь, после столь славных побед, наверняка пополнится тысячами добровольцев. Но даже если вопреки здравому смыслу победят большевики, они все равно будут защищать свободную Монголию, в этом нет никаких сомнений. Надо только остановить царящий в этой части света хаос. Доказательством его слов служит тот факт, что когда алмаз попал из Азии в Европу, там началась великая война. Стоило же переправить алмаз в Монголию, барону Унгерну, как европейская война остановилась, зато военные действия обострились в Азии.

– Да, да, – кивал слепец, – совершенно очевидно, что другого выхода нет и камень надо отдать. Но как же жалко, всемилостивый Будда, как жалко. Алмаз исполнен такой великой силы, я чувствую эту силу день и ночь…

Сказав это, он внезапно беспокойно заворочался в своем кресле.

– Что-то случилось? – спросил Унгерн с тревогой.

– Случилось, – забормотал светлейший гэгэн испуганно, – случилось. Я больше не чувствую его, я не чувствую камня…

Спустя пять минут Загорский с бароном ворвались в библиотеку. За ними два секретаря вели неуверенно ковылявшего владыку. Они остановились посреди огромной библиотеки, чтобы живой бог, отличавшийся тучностью, смог немного отдышаться.

– Знаете, почему завоеватели всегда разносят наших кумиров? – спросил внезапно Богдо-гэгэн. – Потому что все наши статуэтки полые, и в них часто прячутся сокровища. Но я схитрил, я спрятал алмаз не в старую статуэтку, а в новое, дешевое изображение будды Майтрейи. Это просто китайский болванчик, он должен стоять там, рядом с книгами по медицине.

Однако сколько ни искали, никакого болванчика так и не нашли. Лицо владыки сделалось белым.

– Меня обворовали! – взвизгнул он. – Великого Богдо-хана обворовали! Эти мерзкие крысы проникают всюду и всюду они что-то воруют! О Áди-Будда, накажи их самым неблагим перерождением, которое только существует в десяти тысячах миров!

Унгерн взглянул на Загорского: старый хитрец устроил спектакль, а сам прячет алмаз? Нестор Васильевич покачал головой – не похоже. Видимо, алмаз действительно украли. Другой вопрос: кто мог это сделать? Ограбить Богдо-гэгэна – святотатство просто неслыханное!

– Здесь не бывает посторонних, – заметил один из секретарей, – только монахи.

– Вот монахов для начала и допросим, – решил Загорский.

Во дворце Богдо-хана крутились десятки, если не сотни монахов. Однако, к счастью, всех допрашивать не пришлось: охрана вспомнила, что во внутреннем дворе кто-то из братии заметил рано утром незнакомого юного послушника. Но, когда его позвали, тот куда-то исчез. Больше его никто не видел.

– Послушника? – переспросил Загорский, и хмурая морщина перерезала его лоб.

Дальше расспрашивать монахов он не стал, наскоро распрощался с бароном и Богдо-гэгэном, вскочил на коня и помчался в Ургу, к дому китайского купца, где они жили с Ганцзалином. Ганцзалин терпеливо ждал его на месте.

– Ты знаешь дом, где держат мисс Китс?

Еще через минуту они скакали по улицам Урги, едва не сбивая с ног разбегавшихся из-под копыт монголов. Кто-то из казаков барона пытался преградить им путь, но Ганцзалин так огрел его плеткой, что незадачливый вояка покатился в канаву. Они так толком и не видели Ургу после штурма. То, что они увидели сейчас, могло привести в ужас кого угодно: по всем дорогам бродили огромные черные собаки и доедали трупы убитых китайцев и евреев, ставших жертвами погрома, устроенного Азиатской дивизией Унгерна.

Спустя пять минут они уже входили в дом русского офицера, где поселили британскую журналистку. Как и ожидал Загорский, в доме никого не было. Он опросил соседей. Выяснилось, что никто не видел англичанку выходящей из дома, однако несколько часов назад из него вышел молоденький буддийский монашек, вскочил на лошадь и был таков.

– Ах, дурак, – процедил Загорский сквозь зубы, – как же я мог прозевать очевидное! Мэри не просто репортер, она шпионка. Впрочем, я сразу догадался об этом, вот только не понял, что она охотится за тем же самым, что и мы.