Текст книги "Приключения бодхисаттвы"

Глава десятая. Почтовый голубь для жарки

– Китаец на свет Божий явился, человек во церкве покрестился. Кость белая, кость желтая, тебе сызнова нарождаться – и так, чтобы никогда не ломаться. Ключ. Замок. Язык. Аминь…

Трижды пробормотав эти, с точки зрения образованного человека, совершенно бессмысленные слова, бабка-ведунья горделиво поглядела на Загорского. Тот только вздохнул. Совершенно напрасно затеяли они всю эту историю с лечением. В конце концов, наложить шину на сломанную ногу Ганцзалина мог бы и сам Загорский. Однако отказаться от помощи добросердечных пейзан было никак невозможно. Кроме того, Нестор Васильевич полагал, что ведунья имеет богатую практику, а, следовательно, навык у нее в этом деле лучше, чем у действительного статского советника.

Однако в конце концов вылилось все это в совершенно шаманские пляски с чтением молитв и заговоров. Нет, Загорский не имел ничего против молитв и заговоров, хотя, по его мнению, два этих вида словесной деятельности трудно сочетались друг с другом, поскольку одна был языческой по своей природе, вторая же – христианской, всякое язычество признававшей за беснование. Но даже и это не смущало Нестора Васильевича – в конце концов, демоны и ангелы не одно тысячелетие существовали рядом и уж как-нибудь найдут между собой общий язык в таком незначительном деле, как заживление ноги у пришлого китайца. Гораздо больше беспокоило Загорского, что заговорами, похоже, дело и ограничится.

– Будет твой китаец жив и здоров – во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, – сказала бабка и протянула к нему ладошку ковшиком.

– А повязку наложить? – спросил Загорский.

– Повязка – дело людское, – отвечала бабка. – А мы по божественной части. Дай, касатик, денежку, не скупись. Кабы не я, забрала бы твоего китайца лихоманка…

Никакой такой особенной лихоманки у Ганцзалина не было, а некоторое воспаление, естественное для его состояния, легко можно было снять настоями мать-и-мачехи и, скажем, брусникой. Но то ли местные ворожеи за время гражданской войны совершенно деградировали, то ли давно уже решили ограничиться заговорами и молитвами, но действенной помощи от них было не дождаться.

Загорский вздохнул и протянул ворожее самую мелкую керенку из числа тех, которые дал ему на дорогу Тухачевский. Ворожея закрестилась и поскорее убежала, видимо, боясь, что важный господин опомнится и деньги отберет. Ну, похоже, шину накладывать придется самому…

Насколько мог понять Загорский, перелом был сложный и требовал как минимум квалифицированного хирурга, не говоря уже о больничном лечении. Однако в сибирской глуши взять откуда-то хирурга было едва ли возможно. Воинские части Колчака, где могли дать настоящее лечение, остались далеко позади. Вокруг расстилалась тайга, а в редких охотничьих поселениях не то что врача, а просто грамотного человека найти было мудрено.

В одном из таких поселений и жили сейчас Нестор Васильевич и его помощник, после неудачного прыжка с аэроплана сломавший себе ногу. Разумеется, по-хорошему надо было бы двигаться дальше, но дальше двигаться было никак нельзя. Водитель грузовика, на который они спрыгнули, испугался и уехал прочь, даже не подумав подобрать пострадавших, до поселения пришлось добираться самому, с бессознательным Ганцзалином на закорках. К счастью, поселение располагалось недалеко, примерно в двадцати верстах, так что к вечеру они уже остановились на постой у деда Никиты.

Деду было за восемьдесят, жил он один, серьезной охотой не занимался: то есть на кабаргу, изюбря, росомаху, рысь и тому подобных лисиц ради денег не ходил, зверя промышлял только на прожитье. Два квартиранта с живыми деньгами оказались ему очень кстати, и по такому случаю он даже сменил извечную свою суровость на некоторую видимость гостеприимства. Именно он привел бабку-ведунью, сказавши, что лучшего лекаря за тысячу верст в округе не сыскать.

Загорскому еще предстояло привыкнуть к тому, что таежные жители мерили расстояния сотнями и тысячами верст. Верст пятьдесят, например, они и вовсе за дорогу не считали. Если зима – встал на лыжи да беги, часа в три легко отмахаешь. А если снега нет – тоже не велика трудность, можно и пешочком прогуляться – как раз день и уйдет.

Но, несмотря на то, что ведунья обладала такой удивительной славой, толку от нее при ближайшем рассмотрении оказалось, как от росомахи молока. Взяла свой рубль да усвистала черт его знает куда.

Положение осложнялось тем, что у Ганцзалина сломалась бедренная кость, а на ее срастание ушло бы два-три месяца. Впрочем, это время, за которое срастается нога у молодого человека, а Ганцзалину, да еще и без должного ухода, требовались, наверное, все четыре.

Неудивительно, что, когда мимо них пошли разбитые Тухачевским каппелевцы, Ганцзалин все еще не мог ходить нормально и прихрамывал, как говорил он сам, на все четыре ноги. По счастью, Загорскому удалось добиться приема у полкового врача, обслуживавшего в каппелевской армии больных и раненых.

– Кто шину накладывал? – сурово спросил военный лекарь в звании полковника, исследовав ногу китайца.

– Я, – честно отвечал Загорский.

– Никудышный из вас хирург, – сообщил ему врач. – Кость срослась криво. Можно, конечно, так оставить, но тогда китаец ваш до конца жизни будет с палочкой ходить. Есть и другой выход – сломать кость, потом выправить, чтобы срасталась заново.

Нестор Васильевич спросил, что же посоветует врач. Тот отвечал, что пациент уже немолод, неизвестно, как и сколько будут срастаться кости, и лучше всего оставить все как есть.

Однако Ганцзалин, узнав, что злосчастная его судьба на этот раз угрожает ему инвалидностью, потребовал, чтобы кость ломали, вправляли и сращивали заново. Доктор только плечами пожал: ломать так ломать. Загорский, разумеется, отговаривал Ганцзалина, но тот стоял на своем.

– Инвалидом я не буду, лучше умру.

– Ты не будешь инвалидом, ты просто будешь прихрамывать, – увещевал его Нестор Васильевич.

Тот молчал некоторое время, потом сказал угрюмо.

– Зачем вам хромой слуга?

Нестор Васильевич посмотрел ему прямо в глаза. Там, впервые, наверное, за все то время, что они были знакомы, плескался страх.

– Так вот в чем дело, – сказал Загорский задумчиво. – Ты полагаешь, что будешь мне в тягость?

– Ганцзалин никому и никогда не был в тягость, – отвечал китаец.

Загорский сел рядом с ним, положил руку на плечо, сжал.

– Послушай меня, – сказал он. – Послушай внимательно. Ты никакой не слуга мне. Ты мой помощник и друг. И я за тебя так же готов отдать жизнь, как и ты за меня. Ты не бросил меня, когда меня убили. Ты годами выхаживал меня без всякой надежды на спасение. Поверь, это был шаг куда более смелый, чем любой из твоих подвигов. Подвиг длится минуты, секунды, а ты готов был ухаживать за мной всю жизнь. Не за мной даже, за моим немощным телом. Так вот, я клянусь тебе: что бы ни случилось, ты всегда будешь для меня самым близким человеком на свете.

– Далай-лама сказал, что у вас есть человек ближе, просто вы не знаете, – ревниво пробурчал Ганцзалин.

Загорский поднял брови: Далай-лама так сказал? Не стоит буквально понимать слова лам, иногда это лишь образ, метафора, иносказание. Он, Загорский, сам отлично знает, кто ему ближе всех.

– Хорошо, – кивнул Ганцзалин, – хорошо. Насчет близкого человека – уговорили. Но ногу пусть все-таки сломают, и пусть срастется, как новая – не хочу я быть почтенным старцем, я еще молодой…

Спустя пару дней после операции, когда бледный Ганцзалин лежал в постели, пришли плохие новости: красные наступали с такой скоростью, что мобилизованные солдаты армии Каппеля стали разбегаться. Офицеры сохраняли боеспособность, но начались трудности со снабжением.

Можно было бы эвакуироваться поездами, но этому воспрепятствовал чехословацкий корпус, контролировавший железную дорогу. Вопрос теперь стоял ребром: оставаться на месте и быть уничтоженными или все же попробовать спастись любой ценой.

Генерал Каппель издал приказ, в котором разрешил всем колеблющимся покинуть армию: люди могли сдаться большевикам или расходиться по домам. Оставшихся в строю он решил вести дальше на восток через Щегловскую тайгу.

– Хуже всего, – хмуро сказал Загорскому полковой врач, – хуже всего то, что мы вынуждены бросить всех больных и раненых. А значит, и вашего Ганцзалина.

– Это вы вынуждены их бросить, а я никого бросать не собираюсь, – отвечал Нестор Васильевич.

Злая звезда Ганцзалина сыграла с ним еще одну жестокую шутку. Даже хромой, но с помощью Загорского он мог идти со всеми в строю. После того, как ногу ему сломали повторно, его нужно было буквально тащить на плечах. Учитывая глубокий снег и необжитость Щегловской тайги, это предприятие казалось совершенно самоубийственным.

Ганцзалин, впрочем, сохранял оптимизм и полагал, что бежать никуда не нужно.

– Чего нам бояться? – говорил он. – Мы можем дождаться Пятой армии прямо здесь. Даже если красные нас арестуют, они нас не убьют. Нас защитит Тухачевский.

Загорский только головой покачал. Оказалось, что Тухачевский уже не командует Пятой армией, на его место пришел Эйхе. Вряд ли бывший командарм рассказал про Загорского и Ганцзалина нынешнему: все же миссия их была чрезвычайно секретной. Это значит, что если они попадут в плен к красным, их, скорее всего, просто расстреляют. Да и не будет их никто брать в плен, красным сейчас не до этого – шлепнут мимоходом, да и все дела.

– Что же делать? – спросил Ганцзалин.

Нестор Васильевич некоторое время думал, опустив глаза в пол. Потом поднял голову и заявил, что они тоже будут отступать. Однако быстро отступать они не смогут. Поэтому им придется уйти с линии атаки, для чего они двинутся не на восток, а на юг.

– На юг? – удивился помощник. – Но нам ведь надо попасть в Читу, у нас письмо к атаману Семёнову.

– Мы попадем в Читу, не сомневайся. Но для начала нам надо выжить. И потому мы уйдем южнее.

Ганцзалин с сомнением покачал головой: южнее – киргизский край. Там степи, пустыни, там огромные пространства без людей. Там дикие ветры, там очень холодно, они погибнут там.

Загорский невесело засмеялся.

– Так далеко заходить я не планирую. Каппелевцы и идущие за ними красные движутся вдоль Транссибирской железной дороги. Нам достаточно не попасть прямо на линию фронта – и мы будем спасены. Поэтому выходить будем прямо сегодня.

Ганцзалин кивнул.

– Поедем на лошади? – спросил он.

– Увы, – отвечал Нестор Васильевич. – Всех местных лошадей реквизировал Каппель, каждая – на вес золота. За попытку украсть лошадь нас просто шлепнут без суда и следствия. Я пойду пешком, а ты поедешь на мне.

– А-а, – заскрипел зубами Ганцзалин, – зачем же я сломал эту чертову ногу, какой же я был идиот!

Загорский лишь улыбнулся: ничего, главное – сами живы, а ноги отрастут.

* * *

Молодой еще, но уже грузный пушистоусый человек глядел на Загорского чуть исподлобья. Трудно было поверить, что он – едва ли не самый лихой кавалерист Забайкалья, конника в нем выдавали только кривые ноги. Впрочем, внешность обманчива: еще три года назад никто не опознал бы в тогдашнем неподвижном Загорском самого ловкого человека в России, а шесть лет назад его и вовсе не отличить было от мертвеца. Так или иначе одно было бесспорно – на Загорского смотрел один из самых жестоких людей за всю историю XX века.

Прежде чем отправляться к Семёнову в гости, Загорский, разумеется, полюбопытствовал, с кем имеет дело. Фигура атамана оказалась не такой уж одномерной, да и не могла быть таковой.

– Ни один знаменитый злодей, тиран или военачальник не был с рождения исчадием ада, – объяснял Нестор Васильевич Ганцзалину. – В таких людях всегда есть некое природное обаяние, которое позволяет им выдвинуться среди других. Больше того, обаяние это обычно питается чем-то хорошим, что есть в человеке, или, по крайней мере, какой-то высокой идеей. Если в человеке есть только плохое, его, как говорил Конфуций, будут ненавидеть все люди. А смесь плохого и хорошего позволяет любому чудовищу до поры до времени успешно решать свои задачи.

Двойственность проявлялась и в характере Семёнова. Он бывал не только жесток, но и мягок, почти человечен, его вполне можно было убедить в чем-то, он не очень любил спорить, стараясь сохранить хорошие отношения с людьми, которые были ему важны. Впрочем, будь он действительно мягким человеком, он давно бы уже растерял всю свою власть.

Часто, особенно в часы попоек, проявлялась в нем широта русской души. Он не был по природе жаден и слишком подозрителен. Брал к себе в войско всех желающих, требовалось только поцеловать крест и поклясться, что ненавидишь большевиков. Однако с врагами или с теми, кого он полагал врагом, расправлялся совершенно бесчеловечно.

Многие считали его грубым и необразованным. Другие держались противоположного мнения, вспоминали, что Семёнов изучал буддизм, знает монгольский и английский языки, является членом харбинского Общества ориенталистов и даже издал два стихотворных сборника.

Любители экзотики также много говорили о бурятской крови, текущей в жилах атамана Семёнова. Но это было больше натуралистическим штрихом, призванным подчеркнуть его причудливость и героизм – такое очень любили экзальтированные барышни. Правда, как выяснилось, экзальтированных барышень полно и среди мужского сословия, просто они этого не осознают, искренне восхищаясь очередным «потомком Чингис-хана», у которых всего-то и есть общего с великим завоевателем, что хитрость и избыточное зверство.

Впрочем, нет, Нестор Васильевич, кажется, несправедлив был к атаману: с определенного ракурса видны становились и бурят-монгольские скулы, и косо прищуренный глаз. Сегодня глаз этот щурился на Загорского и как бы взвешивал его, измерял.

– Так вы говорите, письмо от Троцкого вам передал сам Тухачевский? А почему именно вам? – глаз атамана все щурился, взвешивал, отмерял что-то.

– Ему нужен был авторитетный и доверенный человек, который доставит письмо в целости и сохранности, – с достоинством отвечал Нестор Васильевич. – Кроме того, моя репутация должна служить вам гарантией солидности этого предложения.

Семёнов усмехнулся – репутация! Да знает ли его превосходительство, какова цена репутации в этих диких землях? Это место, где любые репутации рушатся в один миг, и потому не могут быть приняты в расчет. Достаточно, чтобы вам развалили голову шашкой или, напротив, вы сами выстрелили не в того человека – и вся репутация пошла насмарку. Единственная репутация, которая тут имеет вес, это репутация храброго воина. Все остальное – от лукавого.

Загорский прищурился. Откровенно говоря, он не ожидал встретить в лице атамана человека просвещенного и интеллигентного. И он искренне рад, что ошибся.

– Да, вы ошиблись, – отвечал атаман несколько самодовольно. – Не могу называть себя интеллигентом, но археология – мой конек. Я проводил некоторые раскопки и нашел… Впрочем, это не важно. Важно другое. Если письмо ваше – не подделка и не провокация, встает вопрос, насколько оно действительно сейчас. С тех пор, как вам его вручили, прошло больше года и положение на фронтах серьезно изменилось. Колчак расстрелян, Каппель погиб, Войцеховский уехал, его армия рассеялась. Остается ли в силе предложение большевиков?

– Как вы понимаете, я не Троцкий и не Ленин и говорить за них не могу, – начал Нестор Васильевич. – Однако я полагаю, что намерений своих они не изменили. Несмотря на последние победы на фронтах, советская республика обескровлена, воевать ей трудно. А ваше положение здесь, в Забайкалье, очень прочно. К вам по-прежнему стекаются местные добровольцы, а ваше финансовое состояние может вызвать зависть у некоторых европейских монархов.

Семёнов неожиданно засмеялся.

– Мое состояние, – повторил он саркастически. – Неужели вы тоже верите в эти сказки про золото Колчака, которого якобы я оказался наследником?

– Я ничего не принимаю на веру, но по самым скромным подсчетом у вас в Чите оказалось что-то около сорока тонн золота, – сухо сказал Загорский. – Учитывая, что содержание вашей армии требует ежемесячно десятков, если не сотен тысяч рублей, очевидно, что золото это не лежит просто так. Вы вынуждены в той или иной мере к нему обращаться. Если я не ошибаюсь, поправьте меня, пожалуйста.

Атаман, не глядя на Загорского, пожевал губами.

– Разговоры о золоте пошли в последнее время, – сказал он. – Но я ведь и до этого содержал армию.

– И кто вас финансировал? – полюбопытствовал Загорский.

Атаман смерил Нестора Васильевича внимательным взглядом с ног до головы.

– Любого другого я за такой вопрос просто расстрелял бы, – сказал он. – Но в вас есть нечто, вызывающее симпатию. Точнее было бы сказать, что вы обладаете совершенно нечеловеческим обаянием. До вас я знал только еще одного такого. Вы слышали о бароне Унгерне?

Загорский коротко кивнул.

– В вас с Унгерном есть что-то общее, – продолжал атаман. – Вы с ним, если можно так выразиться, зеркальное отражение. Или, говоря в терминах фотографии, он – ваш негатив. Вы добры – он жесток, вы человечны – он свиреп. Но результат, как ни странно, один – вы оба нравитесь людям. Правда, он завоевывает сердца страхом, а вас любят потому… просто потому, что любят. Но имейте в виду – страх более устойчив, чем любовь.

– К чему этот разговор? – Загорский, кажется, был несколько удивлен.

– Я пытался объяснить, почему я вас не расстрелял на месте, когда вы спросили, кто меня финансирует. Впрочем, вопрос этот не такой и опасный. Финансируют меня русские патриоты, которым не безразличны судьбы отечества.

– В числе этих патриотов – и японское правительство?

Атаман помолчал, глядя куда-то в сторону. Лицо его сделалось хмурым.

– У меня странное ощущение, что вы хотите от меня чего-то добиться, – сказал он наконец. – То ли чтобы я вас расстрелял, то ли, напротив, дал вам под командование сотню.

Загорский отвечал, что сотня бы ему не помешала, ему ведь нужно ехать дальше, а ехать одному по воюющей России – дело неблагодарное. Они с Ганцзалином еле-еле выбрались из тайги, пришлось даже зимовать там, поскольку снег вокруг был непролазный. Именно поэтому, кстати, они добирались так долго. Потому что аэроплан, на котором они летели, потерпел крушение, помощник сломал ногу, и пришлось его тащить буквально на себе.

– Это все очень интересно, – сухо сказал атаман, не глядя на Загорского. – Однако я вот что думаю. Я отвечу на письмо Троцкого и отправлю его с оказией советскому правительству. А вы пока побудете у меня.

– В каком качестве? – удивился Нестор Васильевич.

– В качестве заложника, разумеется. Так сказать, гарантируете серьезность намерений красных. И если они изменили свои планы – ну, что ж, не взыщите.

Загорский пожал плечами. Каким образом он может гарантировать успех переговоров? Он всего-навсего принес письмо, он, так сказать, почтовый голубь.

– Вот и прекрасно, – засмеялся атаман. – Если на письмо мое не ответят, или ответят не так, мы голубя-то этого поджарим на обед. А если сговоримся, ваше счастье: дам вам чин полковника и почетный караул в сто казаков, поедете в свою Америку или куда пожелаете. Я не очень верю в чистоту намерений красных, и полагаю, что они могли просто завербовать вас и направить сюда под видом переговорщика. Настоящая же ваша задача состоит в том, чтобы шпионить. Уж слишком неподходящий момент выбрали большевики для своих предложений.

– Я же говорил вам, мы с моим слугой застряли в дороге, – начал было Загорский, но атаман махнул рукой: довольно, хватит разговоров.

– Я, – сказал он благожелательно, – сажать вас под замок или ограничивать ни в чем не буду. Шпионьте, если сможете, но не пробуйте сбежать. Вдогонку за вами я пошлю ангелов смерти. Слышали что-нибудь про харачи́нов?

Загорский удивился. Харачи́ны? А разве их не разогнали после мятежа? Атаман неприятно улыбнулся: разогнали, но не всех. Кое-кого оставили для особых случаев. Так или иначе, эти дикари жалости не знают и изрубят любых беглецов в капусту. Надеюсь, они поняли друг друга?

И атаман засмеялся необыкновенно благодушно. В этот миг в дверь постучали, и в комнату, где проходил разговор, проскользнул секретарь Семёнова. Вытянулся перед дверью, отрапортовал:

– Господин атаман, к вам журналисты!

– Что за журналисты? – удивился атаман.

– Британская «Дéйли Тéлеграф», – и секретарь умолк, как-то странно ухмыльнувшись.

Атаман пожал плечами – ну, зови.

Однако вместо ожидаемого репортера в клетчатом кепи (причудливая смесь джентльмена и карточного шулера) в комнату вошла русоволосая барышня. Вместо кепи на ней был берет, одета барышня была в темно-зеленый кавалерийский костюм без знаков различия. На плече у нее висел фотоаппарат в кожухе. Возраст барышни определить было трудно – что-то около тридцати. Правильный овал лица, прямой нос, чуть поджатые губы – все было в ней очень соразмерно, и она выглядела бы почти сурово, если бы не глаза – один из них был как будто чуть прищурен, что придавало ее лицу очаровательную асимметрию. Несмотря на русые волосы, брови были у нее черные, и это делало лицо чуть более строгим, чем хотелось бы. Осанка у барышни была свободная, но исполненная изящества – такое бывает у женщин, профессионально занимающихся танцами.

При взгляде на девушку атаман плотоядно улыбнулся. В этом, впрочем, не было ничего удивительного. Гораздо удивительнее, что неожиданно заморгал глазами и Загорский.

– Мэри Китс, – представилась барышня с фотоаппаратом, – репортер «Дейли Телеграф». Я хотела бы взять у вас интервью и написать цикл репортажей о гражданской войне.

По-русски она говорила с забавным акцентом, но довольно правильно.

– Ах да, – сказал атаман. – Я вспоминаю, мисс Китс, мне приходила телеграмма от вашей газеты. Я к вашим услугам сразу, как только господин Загорский нас оставит.

Репортерша метнула на Загорского мгновенный взгляд. За какую-то секунду она осмотрела его с ног до головы и тут же отвела глаза. Какой вердикт она вынесла после осмотра, понять было нельзя – лицо англичанки не изменилось.

– Благодарю за беседу, – сказал Загорский атаману, слегка поклонился девушке, которая никак на этот поклон не ответила, и вышел вон.

– Харачины, ваше превосходительство, не забывайте о харачинах! – послышалось вслед ему, и дверь за его спиной захлопнулась как бы сама собой… Спустя секунду из-за двери донеслось вкрадчивое мурлыканье атамана.

Неизвестно, о чем Семёнов мурлыкал с английской барышней, однако вскоре после ее ухода явился к атаману его особо доверенный командир, полковник Афанасьев. Семёнов попросил его тайно подготовить письмо к большевикам со следующим предложением. Он, атаман, вместе с верными ему частями покинет Забайкалье и уйдет воевать в Монголию и Маньчжýрию. За это советское правительство должно финансировать всю его деятельность на Востоке…

– В каких объемах? – спросил Афанасьев.

– В достаточных, – сухо отвечал Семёнов, но, подумав, немного смягчился. – Ну, скажем, за первое полугодие – 100 миллионов иен. Кроме того, Кремль обязуется оказывать мне помощь до вооруженной силы включительно, если моя деятельность будет совпадать с интересами Советов.

Афанасьев только головой покачал: однако! А мы что обязуемся?

– А мы, – торжественно отвечал Семёнов, – обязуемся полностью вышибить с материка Японию и создать независимую Маньчжурию и Корею.

– Утопия, – сказал Афанасьев.

– Это мы с тобой знаем, – отвечал атаман, – а им невдомек. Не забывай, что я не хрен собачий, а верховный правитель России, меня этим титулом сам Колчак наградил. И вот еще что. Письмо это подготовь без секретаря и машинистки, чтобы ни одна сволочь не пронюхала.

Тут он на секунду задумался.

– Мы вот как сделаем. Ты письмо составишь, я перепишу его своей собственной рукой. Пусть будет на бланке моей канцелярии, но без номера и печати…

– Кому адресовать? – спросил полковник.

– Никому, – усмехнулся атаман. – Пусть будет без конкретного адресата.

– А кому тогда доставить?

Атаман снова задумался. Потом сказал, что надо устроить так, чтобы письмо попало в руки руководству просоветской Дальневосточной республики. Те уже поймут, куда его направить.

– И вот еще что, – Семёнов смотрел на Афанасьева, прищурясь. – Пометим письмо задним числом, скажем, седьмым августа сего года. С той поры много воды утекло, и так оно будет лучше, когда придет пора торговаться…