Текст книги "Странный порядок вещей"

В первых главах этой книги я писал, что ряд важных аспектов человеческих культурных реакций имеет прообразы в поведении живых организмов, устроенных проще, чем мы. Удивительно эффективное социальное поведение этих организмов, однако, не было следствием могучего интеллекта и не было мотивировано чувствами, похожими на наши. Оно обусловлено тем естественным и необычайным методом, которым жизненный процесс справляется с гомеостатическим императивом – слепым борцом за выгодное индивидуальное и социальное поведение. Формулировка моего подхода к биологическим корням человеческого культурного сознания специально уточняет, что гомеостаз отвечает за появление поведенческих стратегий и приспособлений, способных гарантировать поддержание жизни и процветание как у простых, так и у сложных организмов, включая человека. У древнейших организмов гомеостаз породил предшественников чувств и субъективной точки зрения в отсутствие ментальных процессов. Не было ни чувств, ни субъективности – только механизмы, необходимые и достаточные, чтобы способствовать регуляции жизни до появления нервной системы и психики.

Все эти механизмы опирались на созданные естественным отбором химические вещества – в прообразах эндокринной и нервной систем – и им же созданные программы действий. Многие из этих механизмов хорошо сохранились и по сей день, и они известны нам как обусловленные эмоциями виды поведения.

У более поздних организмов, после появления нервных систем, стала возможна психика, а с ней стали возможны и чувства – вместе со всеми образами, отражающими внешний мир и его отношение к организму. Подобные образы опирались на субъективность, память, мышление, а впоследствии на вербальную речь и творческий интеллект. Вслед за этим возникли инструменты и практики, конституирующие культуры и цивилизации в традиционном смысле.

Гомеостаз обеспечивал выживание и процветание индивида и помогал создавать условия, чтобы тот продолжал существовать и размножался⁵. Поначалу живые организмы справлялись с этими задачами без помощи нервной системы и ума, но впоследствии они стали использовать умные и целенаправленные методы. В ходе эволюции отбирались самые выгодные стратегии из доступного множества, которые вследствие этого передавались генетически из поколения в поколение. У простых организмов отбор происходил из вариантов, естественно порождаемых процессами автономной самоорганизации; у сложных организмов отбор стал культурным – отбирались варианты, порожденные субъективно направленным изобретением. Уровень сложности менялся, но скрытые базовые гомеостатические задачи оставались теми же – выживание, процветание и потенциальное размножение. Это убедительная причина, по которой практики и инструменты, так или иначе демонстрирующие “социокультурные” характеристики, возникли в эволюции рано и появлялись неоднократно.

У одноклеточных организмов, таких как бактерии, мы обнаруживаем, что разнообразные виды социального поведения, без всякой целенаправленности со стороны организма, отражают имплицитное суждение о поведении других как о способствующем или не способствующем выживанию группы либо отдельных особей. То есть бактерии ведут себя так, как если бы они действительно судили. Это ранняя “культура”, которая достигается без “культурного разума”. Здесь можно говорить о ранней манифестации того рода схематического решения, которое будут использовать и которому станут предписывать мудрость и ясный рассудок, когда появится полноценная психика, способная продумать аналогичную по сути проблему.

У общественных насекомых, многоклеточных существ с развитой нервной системой, сложность “культурных” типов поведения выше. Их поведенческие практики сложнее, и у них существует также производство конкретных инструментов – например, архитектурной колонии как физической сущности. Многие другие виды производят также артефакты – сложные гнезда, простые орудия. Важное различие, конечно, состоит в том, что нечеловеческие культурные манифестации часто оказываются результатом достаточно устойчивых программ, задействованных в соответствующих обстоятельствах и в основном стереотипным образом. Эти программы составлялись на протяжении эпох – благодаря естественному отбору, под контролем гомеостаза – и передавались генетически. В случае безмозглых, безъядерных бактерий командные центры использования программ помещаются в клеточной цитоплазме; в случае многоклеточных животных, таких как насекомые, командные центры находятся в нервной системе, где были сформированы геномом.

Вглядываясь в эволюцию и ее ветви, можно различить пограничные переходы между допсихическими и постпсихическими организмами. В некотором смысле эти границы соответствуют различию между “докультурными” и “истинно культурными” видами поведения и разума. Имеется интригующее соответствие между чисто генетической эволюцией у первых и смешанной, но в основном культурной эволюцией у вторых.

Картина, которую можно нарисовать для человеческого культурного разума и его культур, отличается по многим параметрам. Главенствующий императив все тот же – гомеостаз, – но на пути к достижению результата сделано больше шагов. Во-первых, опираясь на уже имеющийся корпус простых социальных реакций, существовавших со времени зарождения бактериальной жизни – конкуренции, кооперации, простых эмоций, коллективного создания таких инструментов защиты как биопленки, – многие виды в предшествующей нам родословной эволюционировали и генетически передавали класс промежуточных механизмов, способных порождать сложные, прогомеостатические эмоциональные реакции, которые также чаще всего являются реакциями социальными. Важнейший компонент этих механизмов содержится в машинерии аффекта, описанной в гл. 7. Он отвечает за то, как активируются наши стремления и мотивации, а также за эмоциональную реакцию на различные стимулы и ситуации.

Во-вторых, опираясь на тот факт, что промежуточные механизмы порождают сложные эмоциональные реакции и их последующие психические переживания – чувства, – гомеостаз мог теперь действовать прозрачно. Чувства стали мотивами новых форм реакций, порождаемых уникально богатым творческим интеллектом и моторными способностями человека. Эти новые формы реакций получили возможность контролировать физиологические параметры и добиваться таких видов положительного баланса энергии, которые необходимы для гомеостаза. Но новые формы реакций стали инновационными и в другом отношении. Идеи, практики и инструменты человеческих культур могли передаваться культурно и были открыты для культурного отбора. В добавление к генетическим предшественникам, позволявшим организмам реагировать определенным образом при определенных обстоятельствах, культурные продукты теперь плясали отчасти под собственную дудку, сохраняясь либо исчезая самостоятельно, под руководством гомеостаза и определяемых им ценностей. Эта инновация подводит нас к третьей, не менее важной характеристике отношений между чувствами и культурой: чувства способны действовать также как арбитры процесса.

Природный процесс регуляции жизни ориентирует организмы так, что они работают в диапазоне параметров, совместимых с поддержанием жизни и процветанием. Героический процесс поддержания жизни требует точного, трудоемкого процесса регуляции как в отдельных клетках, так и в целых организмах. У сложных организмов чувства играют в этом процессе решающую роль на двух уровнях. Во-первых, как мы убедились, когда организмы вынуждены работать за пределами диапазона благополучия, они дрейфуют в сторону болезни и смерти. Когда это происходит, чувства становятся мощными помехами, которые привносят в мыслительный процесс стремление к желаемому гомеостатическому диапазону. Во-вторых, помимо того, что чувства порождают озабоченность, побуждают к мышлению и действию, они еще и служат арбитрами качества реакции. В конечном итоге чувства – судьи культурного творческого процесса. Дело в том, что по большей части преимущества культурных инноваций классифицируются в итоге как эффективные или неэффективные с помощью интерфейса чувств. Когда ощущение боли мотивирует решение, призванное устранить боль, о сокращении боли свидетельствует чувство, что боль отступает. Это необходимый сигнал, чтобы решить, сработало ли усилие. Чувства и рациональные части переплетаются в нераздельном, замкнутом, рефлексивном объятии. В этом объятии может преобладать один из партнеров, чувство или рациональность, но задействованы в нем оба.

Суммируя сказанное, категории культурной реакции, входящие в нынешний репертуар, должны были успешно корректировать разлад гомеостаза и возвращать организмы в прежний гомеостатический диапазон. Разумно предположить, что эти категории культурной реакции сохраняются потому, что они выполняли полезную функциональную цель и, соответственно, подлежали отбору в ходе культурной эволюции. Любопытно, что полезная функциональная цель также повышала уровень власти отдельных индивидов и, шире, групп индивидов относительно других. Технологии – хороший пример такой возможности: вспомним про опыт мореплавания, навыки торговли и счета, книгопечатание, а ныне и цифровые медиа. Несомненно, добавочная власть – преимущество для тех, у кого она в руках. Но достижение власти питается соответствующим образом прочувствованной амбицией, за которой следует ощущение вознаграждения. Идея, что культурные инструменты и практики были придуманы с целью управления эмоциональной сферой – и, если уж на то пошло, внесения гомеостатических поправок, – правдоподобна. Излишне также упоминать, что культурный отбор успешных инструментов и практик может отражаться на частотах генов.

Как эта идея работы культурного разума вписывается в реальные проявления человеческих культур? Разнообразные ранние технологии и, несомненно, некоторые из первых культурных явлений обосновать с этой точки зрения несложно. Изготовление орудий – для охоты, защиты и нападения, – жилища и одежда служат хорошими примерами того, как изобретения становились ответами на фундаментальные потребности. Люди впервые познакомились с этими потребностями через спонтанные гомеостатические ощущения – такие как голод, жажда, сильный холод или жара, боль, – которые связаны с управлением индивидуальными жизненными состояниями и означают дефицит гомеостаза. Потребность в пище – и поиске источников пищи (таких как мясо), которые достаточно быстро дают энергию; потребность в жилище, обеспечивающем укрытие от сурового климата и создающем безопасную гавань для детей; потребность защищать себя и группу от хищников и врагов – обо всем этом эффективно сигнализировали чувства, связанные, к примеру, с детско-родительской привязанностью или страхом. В соответствии с этими чувствами действовали затем знание, рассудок и воображение – короче говоря, творческий интеллект. Таким же образом состояния болезни – от ран и переломов до инфекций – обнаруживались в первую очередь благодаря гомеостатическим чувствам и преодолевались с помощью новых технологий, которые постепенно совершенствовались и которые известны в истории как медицина.

Большинство индуцированных чувств возникает при задействовании эмоций, имеющих отношение не просто к изолированному индивиду, но к индивиду в контексте других. Ситуации потери приводят к грусти и отчаянию, присутствие которых требует эмпатии и сострадания, что стимулирует творческое воображение порождать средства против грусти и отчаяния. Результат может быть простым – набор успокаивающих жестов, защита, обеспечиваемая физическим контактом, – или сложным: в виде песни или стихотворения. Последующее возобновление гомеостатических условий позволяет задействовать более сложные эмоциональные состояния – к примеру, ощущения благодарности и надежды – и в дальнейшем размышлять над этими состояниями. Существует тесная связь между выгодными формами социальности и положительными эмоциями, плюс такая же тесная связь обоих с комплексом химических веществ, участвующих в регуляции стресса и воспаления (эндогенные опиоиды).

Невозможно представить себе возникновение реакций, которые станут медициной или любым из основных проявлений искусства, вне эмоционального контекста. Больной пациент, покинутый любовник, раненый воин, влюбленный трубадур – все они были способны чувствовать. Их ситуации и их чувства мотивировали разумные реакции их самих и других участников соответствующих ситуаций. Выгодная социальность дает чувство вознаграждения и улучшает гомеостаз, тогда как агрессивная социальность делает противоположное. Но надо уяснить, что в наши дни я не приписываю искусству лишь терапевтическую роль. Удовольствия, которые можно извлечь из произведения искусства, связаны со своими терапевтическими истоками, но могут воспарять и в новые интеллектуальные области, где соединяются со сложностью идей и значений. Я также не хочу сказать, что все культурные реакции суть разумные и хорошо спланированные достижения, которые обязательно дают эффективный ответ на изначальный запрос.

Другие положительные примеры эмоционально обусловленной реакции и культурного ответа таковы: стремление облегчить страдание других и удовольствие, когда мы открываем способы это сделать; радость от обнаружения способов улучшить жизнь других – от предложения материальных благ до веселых изобретений, приносящих радость; удовольствие от размышлений о тайнах природы и попытки их разрешить. Вот так, вероятно, и рождались многие культурные идеи, инструменты, практики и институции – неприметно и в малых группах. Со временем они стали святилищами, книгами мудрости, нравоучительными романами, образовательными институтами, декларациями о принципах и хартиями наций.

Говоря же об отрицательной стороне, нельзя не отметить чрезмерную роль насилия человеческих существ друг над другом. Его ведущей причиной было задействование нервного аппарата эмоций, достигшего, вероятно, вершины развития у человекообразных обезьян; тень его продолжает омрачать человеческое состояние.

Подобное насилие исходило по большей части от самцов, причем не обязательно было оправдано голодом или групповыми конфликтами из-за территории. Его мишенью могли становиться не только другие взрослые самцы, но и самки, и детеныши. Люди унаследовали потенциал к подобным видам поведения, которые были высокоадаптивными на протяжении немалого отрезка человеческой истории, и биологическая эволюция не преуспела в искоренении потенциала к насилию⁶. Более того, культурная эволюция благодаря человеческому творчеству расширила возможности проявления насилия. Хорошие примеры – флорентийская традиция calico storico[9]9
  Командная игра, одна из тех, что предшествовали современным футболу и регби. Одежда игроков соответствует традициям XVI в.


[Закрыть], а также футбол и регби. Физическое насилие сохраняется в некоторых соревновательных видах спорта, восходящих к римским гладиаторским боям, и постоянно воспроизводится в различных развлекательных формах в кинематографе, на телевидении и в интернете. Физическое насилие также в изобилии присутствует при вспышках современных войн, террористических и не только. Что касается нефизического – психологического – насилия, то оно присутствует в силу неограниченных злоупотреблений властью, отличным примером чего служит вторжение в частную жизнь, ставшее возможным благодаря современным технологиям.

Одна из задач культуры всегда состояла в том, чтобы укрощать зверя, который столь часто напоминает нам о нашем происхождении. Это отмечено в определении культуры у Самуэля фон Пуфендорфа: “средство, через которое люди преодолевают свое изначальное варварство и, благодаря искусству, становятся настоящими людьми”⁷. Пуфендорф не упоминает гомеостаз, но я интерпретирую его слова в том смысле, что варварство приводит к страданиям и нарушению гомеостаза, тогда как культуры и цивилизации стремятся к сокращению страданий и таким образом восстанавливают гомеостаз, перезагружая и сдерживая курс организмов, подверженных аффекту.

В наши дни значительное количество культурных инструментов и практик оказываются реакциями на недовольство и нарушения прав, которые проявляются не просто как фактические описания определенных трудностей и обстоятельств, но как мощные и дающие энергию эмоции (например, гнев, бунт) и вытекающие из этого состояния чувств. Здесь мы находим эмоциональную и рациональную сферы как два компонента социальных движений. Гимны и поэзия, прославляющие сокрушение врагов в кровавых победах, – часть истории, стоящей за этим процессом.

Древняя медицина не имела подготовки, чтобы заниматься травмами человеческой души. Но можно утверждать, что религиозные верования, моральные системы, правосудие и политическое управление были нацелены в основном на эти травмы и на устранение их последствий. Развитие религиозных верований, на мой взгляд, было наиболее тесно связано с горем личных утрат, которые принуждали людей сталкиваться с неизбежностью смерти и мириадами способов умереть: от несчастных случаев, от болезней, от насилия со стороны других и стихийных бедствий – от чего угодно, кроме старости, до которой в доисторическом мире доживали редко. Но многие травмы человеческой души были вызваны общественными событиями социальной жизни, и религиозные верования были подходящим ответом в разнообразных отношениях⁸.

Реакция на утраты и на горе, вызванные насилием, была разнообразна и, в зависимости от субъекта, включала в себя эмпатию и сострадание, но также ярость и новое насилие. Горю была противопоставлена адаптивная концепция надчеловеческих сил в виде богов, способных разрешить крупномасштабные конфликты и положить конец высокой степени насилия. В анимистический период истории культур подобных богов просили не только помочь облегчить личные страдания, но и защитить личную и общественную собственность – урожай, домашних животных, жизненно важную территорию. Позже, в случае монотеистических культур, вера в подобные сущности в конце концов примет форму веры в единого Бога, способного, к примеру, объяснить утраты так, что они становятся оправданными и даже приемлемыми. В конечном итоге обещание жизни после смерти могло совершенно устранить негативные эффекты всяких утрат и предложить для них иной смысл.

Нигде так не заметны чувства и гомеостатическая мотивация религиозных верований и практик, как в буддизме. Основатель буддизма – восприимчивый, сведущий и философски гениальный принц Гаутама – определяет страдание как разрушительный аспект человеческой природы и стремится устранить его, сократив его самую частую причину: желание предаваться удовольствиям любыми средствами и неспособность достигать подобных удовольствий постоянно. Гаутама предлагает спасение – свободу от гомеостатической ненадежной борьбы за вечность при осознании тщетности этих усилий – через полный отказ от самости в обмен на само переживание бытия.

Холодный рассудок также опирался на бдительность чувств, побуждающих его вносить свой вклад. Регулярные столкновения с примерами страданий, вызванных воровством, ложью, предательством и нарушениями дисциплины, стали мощным стимулом для изобретения кодексов поведения, рекомендации которых, да еще и примененные на практике, помогали уменьшить страдания.

В моем понимании развитие моральных кодексов, систем правосудия и политического управления, начиная с эгалитарных порядков ранних человеческих племен и продолжая сложными административными системами царств бронзового века или греческой и римской империй, близкородственно развитию религиозных верований в связи с чувствами, а через чувства – с гомеостазом. Боги, и в особенности единый Бог – это способ выйти за рамки хаотичных интересов людей и найти незаинтересованный авторитет, который может быть беспристрастным, которому можно доверять и поклоняться. Отметим, что в последние два десятилетия изучение неврологических и когнитивных явлений, связанных с моралью и религией, затронуло чувства и эмоции, что и продемонстрировано как в работах нашей исследовательской группы, так и в работах Джонатана Гайдта, Джошуа Грина и Лианны Янг. С точки зрения моральной философии полученные результаты особенно подробно рассматриваются у Марка Джонсона и Марты Нуссбаум⁹.

Еще один важный гомеостатический путь развития религиозных практик связан с ситуациями крупномасштабных угроз и катастроф. Ряд примеров включает в себя столкновение с крупными климатическими катаклизмами – наводнениями и засухами, – землетрясениями, эпидемиями и войнами¹⁰. Они подстегивали социальную мотивацию и приводили к эффективному, скоординированному коллективному поведению. Непосредственными их результатами были страх, ужас и гнев, которые вредят гомеостазу, но затем следовала кооперативная групповая поддержка с попытками постичь, оправдать и конструктивно отреагировать на ситуацию. Среди реакций были те виды поведения, которые позже инкорпорируются в религиозные, художественные и административные практики. Особый случай представляют войны, так как они могут способствовать и конструктивным ответам, и бесконечным циклам насилия, порождающего насилие. Здесь нечего добавить к тому, что уже сказано по данной теме в поэмах Гомера, “Махабхарате” и исторических хрониках Шекспира.

Рассматриваем ли мы гомеостаз с точки зрения облегчения и утешения или с точки зрения благ, которые дают коллективная организация и общительность, религия и гомеостаз убедительно увязываются в том, что касается их происхождения и исторической устойчивости, – последняя подразумевает жесткий культурный отбор. Подозреваю, что Эмиль Дюркгейм – возводивший корни религии к коллективным ритуалам племен, а не к облегчению страданий отдельной личности или малых групп, – со мной бы согласился. Подобные коллективные ритуалы, как писал Дюркгейм, стимулировали мощные, вознаграждающие эмоции и чувства. Однако коллективные виды поведения Дюркгеймовых племен, скорее всего, были мотивированы в первую очередь гомеостатической нестабильностью. Гомеостатически стабилизирующие результаты для индивидов внутри группы все равно работают.

Карл Маркс якобы говорил о религии как об “опиуме для народа” (хотя на самом деле он говорил не совсем так; он говорил, что религия – “опиум народа”; “для”, вероятно, является постленинистским добавлением). Что может быть более гомеостатически вдохновенным, чем идея прописывать опиоиды для облегчения человеческой боли и страданий?

Предваряя эту свою знаменитую сентенцию, Маркс утверждал: “Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она – дух бездушных порядков”. Здесь интересная смесь социального анализа и пытливого взгляда культурного разума. Здесь его неприятие религии сочетается с прагматическим признанием того, что религия может служить душевным убежищем в дегуманизированном и бездушном мире. Весьма примечательно, если учесть, что Маркс не представлял себе, насколько дегуманизированным и бездушным мир станет в будущем, причем в особенности тот мир, который он вдохновит. Но более всего это утверждение примечательно из-за прозрачной связи между состояниями жизни, чувствами и культурными реакциями¹¹.

Тот факт, что история религий изобилует эпизодами, когда религиозные верования приводили и приводят к страданиям, насилию и войнам – едва ли желаемым с человеческой точки зрения результатам, – никоим образом не противоречит гомеостатическому значению, которое подобные верования имели и, несомненно, все еще имеют для значительной части человечества.

Наконец, как и в случае с искусством, я хочу подчеркнуть, что не рассматриваю религии как чисто терапевтические реакции. То, что первоначальная мотивация религиозных верований и практик была связана с гомеостатической компенсацией, и правдоподобно, и вероятно. Как такие ранние опыты эволюционировали – другой вопрос. Позднейшие интеллектуальные конструкции вышли за рамки утешения и стали служить инструментами познания и формулировки смыслов, где элемент компенсации – лишь пережиток. За практическими целями последовали философские исследования смысла существования человека и вселенной.