Текст книги "Странный порядок вещей"

Искусства, философская мысль и науки опираются на особенно широкий спектр чувств и гомеостатических состояний. Как можно представить себе рождение искусств, не представив размышлений индивида, работающего над разрешением проблемы, поставленной чувством, – либо собственным чувством художника, либо чьим-то еще? Именно так я вижу развитие музыки и танца, живописи, а впоследствии и поэзии, театра и кинематографа. Все эти формы искусства были также связаны с интенсивной социальностью, так как мотивирующие чувства часто исходили из группы и эффект от искусства вырывался за рамки отдельной личности. Помимо удовлетворения индивидуальных аффективных потребностей у первоначальных участников, искусства играли важную роль в поддержании структуры и единства групп во множестве обстоятельств – от религиозных церемоний до подготовки к войне.

Музыка – мощный стимулятор чувств, и люди склоняются к определенным инструментальным звукам, ладам, регистрам и композициям, которые порождают состояния ощущения вознаграждения¹². Исполнение музыки обеспечивало чувства для многих случаев и целей, чувства, способные эффективно отменить страдание и предложить утешение – себе и другим. Чувства, порожденные музыкой, вероятно, использовались также для обольщения и для чисто игрового и личного удовлетворения. Люди изготавливали флейты не менее чем с пятью отверстиями еще пятьдесят тысяч лет назад. Зачем бы им утруждаться, если бы их усилия не вознаграждались? Зачем им было тратить время на совершенствование этих новоизобретенных орудий, отвергать одни и принимать другие, проверив их в действии? В те ранние дни музицирования люди должны были открывать, что определенные типы звуков – инструментальные и вокальные – давали предсказуемо приятный или неприятный эффект. Иными словами, эмоциональная реакция, порождаемая духовым звуком – вокальным или флейтовым, – и возникающее в результате этого чувство оказывались важны для достижения успокаивающего или соблазняющего эффекта; грубый скрежет камней и палок друг о друга таких эффектов не давал. Более того, объединение звуков вместе могло продлить приятное ощущение и породить другие слои эффектов, например, имитировать в нужной последовательности объекты и события и начать рассказывать историю.

Специфические эмоции, связанные со звуками, сопоставимы с эмоциями, вызываемыми красками, формами или текстурами. Физическая природа подобных стимулов конституирует эмблематический сигнал качества (хороший – плохой) целостного объекта, обычно проявляющего подобные физические признаки. Эти объекты стали стойко ассоциироваться в ходе эволюции с положительными или отрицательными жизненными состояниями – угрозами и опасностями либо благополучием и возможностями, то есть состояниями, лежащими в основе удовольствия или боли. Мы, люди, как и другие существа, от которых мы происходим биологически, обитаем во вселенной, в которой объекты и события – как одушевленные, так и неодушевленные – не являются аффективно нейтральными. Напротив, вследствие своей структуры и воздействия любой объект или событие от природы благоприятен или неблагоприятен для жизни переживающего индивида. Объекты и события влияют на гомеостаз положительно или отрицательно и в результате этого обеспечивают позитивные или негативные чувства. Столь же естественным образом отдельные признаки объектов и событий – их звуки, формы, цвета, текстуры, движения, временная структура и пр. – начинают ассоциироваться путем обучения с позитивными или негативными эмоциями, связанными с целым объектом/событием. Таким образом, я полагаю, акустические свойства отдельных звуков стали описываться как “приятные” или “неприятные”. Характеристики звуков, входящие в объект/событие, приобретают аффективную значимость, которой для индивида обладало целое событие. Эта систематическая связь между изолированным признаком и эмоциональной валентностью сохраняется независимо от изначальной породившей ее ассоциации. Вот почему мы в итоге говорим, что звук виолончели красивый и теплый: акустические характеристики определенного звука когда-то входили в переживание приятности, обусловленное совершенно другим объектом. Высокий звук рожка или скрипки по той же причине может переживаться как неприятный или пугающий. Мы опираемся на давно устоявшиеся ассоциации – многие из которых предшествовали появлению человека и теперь входят в нашу стандартную нервную “машинерию”, – чтобы классифицировать звуки музыки в категориях эмоций. Люди смогли исследовать подобные ассоциации, конструируя звуковые нарративы и создавая всевозможные правила комбинации звуков¹³.

К тому времени, когда люди стали делать флейты, они, вероятно, уже умели использовать самый первый музыкальный инструмент – человеческий голос – и, возможно, второй инструмент в истории: человеческую грудную клетку, естественную полость, по которой можно барабанить. Что касается третьего инструмента, им, вероятно, был настоящий рукотворный полый барабан.

Будь то утешение или соблазнение, в действиях, которые, как правило, включали двух людей или группу, собиравшуюся для общественного мероприятия – рождения, смерти, принятия пищи, прославления идеи (религиозной или иной), веселой игры или похода на межплеменную войну, – музыка издавна (и, скорее всего, весьма часто) привносила свои разнообразные гомеостатические эффекты как в многослойные чувства, так и в идеи¹⁴. Универсальность музыки и ее примечательная устойчивость, по-видимому, обусловлены как раз этой жутковатой способностью подлаживаться под всякое настроение и обстоятельство, повсюду на Земле, в любви и в бою, привлекая отдельных индивидов, малые группы или большие группы, внезапно объединившиеся под властью музыки. Музыка служит всем господам тихо, как старосветский дворецкий, или же громко, как группа в стиле хеви-метал.

С музыкой был тесно связан танец, и его движения отражали выражение сопоставимых чувств – сострадания, желания, ликования обольстителя, добившегося своего, любви, агрессии и воинственности.

Гомеостатическую функцию визуальных искусств – которые начинаются с пещерной живописи – и традицию устного рассказывания в поэзии, театре и политической риторике обосновать несложно. Эти манифестации часто были связаны с управлением жизнью – например, источниками пищи и охотой, организацией группы, войнами, альянсами, любовями, предательствами, завистью, ревностью… и достаточно часто – с насильственным разрешением проблем, с которыми сталкивались члены группы. Рисунки, а потом, много позже, и тексты обеспечивали вехи и паузы для размышления, предостережения, игры и развлечения. Они обеспечивали попытки прояснить сбивающие с толку конфронтации с реальностью. Они помогали разобраться со знанием и упорядочить его. Они обеспечивали смысл.

Философская мысль и наука развились из того же гомеостатического материала. Вопросы, на которые стремились отвечать философия и наука, обусловливались широким спектром чувств. Без сомнения, одним из главных было страдание, но не менее важным оказывалось беспокойство, причиняемое хронической озадаченностью тайнами реальности: причудами и нерегулярностями климата, наводнениями, землетрясениями, движением звезд, жизненными циклами растений, животных и других людей, и странным сочетанием благотворного и деструктивного поведения, характерным для действий столь многих отдельных людей. Деструктивные чувства, результатом которых столь часто становится война, играют важную роль в науке и технологиях. В истории военные планы не раз становились возможными или рушились благодаря успеху или неудачам науки и технологий, позволявших разрабатывать оружие.

Были и другие чувства, не в последнюю очередь чувства приятные, порожденные самим процессом стремления разгадать тайны космоса и предвкушением вознаграждения, которое принесет такая разгадка. Одни и те же проблемы, один и тот же тип гомеостатической потребности побуждали в разное время и в разных местах разных людей формулировать религиозные или научные объяснения своего положения. Конечной целью было облегчение боли, сокращение нужды. Форма и эффективность этой реакции – другой вопрос.

Гомеостатические преимущества философской мысли и научного наблюдения бесконечны и особенно заметны в медицине, а также в физике и химии, позволивших развить технологии, от которых давно зависит наш мир. Тут имеются в виду освоение огня, изобретение колеса, письменности и последующее появление письменных источников, внешних по отношению к мозгу, а также более поздние инновации, характеризующие эпоху Нового времени (начиная с Ренессанса), и идеи, вдохновлявшие – во благо или во зло – управление империями и странами и выразившие себя, например, в Реформации, Контрреформации, Просвещении и модерне как таковом.

Хотя львиная доля культурных достижений – это изобретения, помогающие разумно решить разнообразные проблемы, мы должны отметить, что даже автоматическая попытка гомеостатической коррекции – опосредованной механизмами аффекта – может сама по себе произвести благотворное физиологическое воздействие. Нарушая изоляцию и сводя индивидов вместе, простое влечение к социализации порождает возможности улучшить или стабилизировать индивидуальный гомеостаз. Механизмы взаимного груминга у млекопитающих – пример инстинктивного докультурного установления, характеризующегося значительными гомеостатическими эффектами. В строго эмоциональных категориях – груминг дает приятные ощущения; с точки зрения здоровья – сокращает стресс, предотвращает заражение клещами и заболевания, которые они переносят.

По точно такому же принципу, задействуя те же самые высококонсервативные нервные и химические механизмы, товарищество, порождаемое коллективными культурными манифестациями, вызывает реакции, которые снижают стресс, приносят удовольствие, способствуют повышению когнитивной гибкости и вообще улучшают здоровье¹⁵.

Можно попытаться оспорить мою основную гипотезу, рассмотрев ситуации, противоречащие этой идее, и решив для себя вопрос, реальные это противоречия или кажущиеся. Как можно, к примеру, считать религиозные верования гомеостатическими, если религия сама по себе способна причинять столько страданий? А как насчет культурных практик, которые приводят к самоповреждению или чрезмерному набору веса¹⁶?

Вопрос религиозных верований стоит того, чтобы его рассмотреть. Позитивный гомеостатический эффект религиозных верований можно задокументировать на индивидуальном уровне – они действительно снижают или устраняют страдание и отчаяние и действительно способствуют в той или иной степени благополучию и надежде. Это физиологически верифицируемо¹⁷. Документально подтверждено также, что значительная доля мирового населения придерживается различных религиозных верований и что общее число верующих не снижается, а либо остается стабильным, либо растет, – а это признак сильного культурного отбора. Моя гипотеза касается не признаков, не внутренней структуры и не внешних последствий верований, но просто того факта, что индивидуальные или групповые потери и сопутствующее нарушение гомеостаза, вызываемое страданием, можно облегчить с помощью культурных реакций, в которых участвуют религиозные верования. Тот факт, что религиозные верования способны также вызывать страдания, не противоречит этой гипотезе. Более того: религиозные верования дают и другие важные преимущества (к примеру, членство в социальной группе), позитивные гомеостатические следствия которых очевидны. То же самое можно сказать о музыке, архитектуре и искусстве, непосредственно соотносящихся с религиозными верованиями и соответствующими религиозными организациями. Чувства, действуя в роли арбитров, вносили вклад в стойкость идей, которые так часто способствовали гомеостатически выгодным результатам. Культурный отбор же обеспечивал усвоение соответствующих идей и институций.

Однако некоторые культурные инструменты могут ухудшать гомеостатическое регулирование и даже становиться первопричиной разлада. Очевидный пример – усвоение систем политического и экономического управления, изначально предназначавшихся в качестве конструктивного ответа на масштабные социальные страдания, но в итоге породивших гуманитарные катастрофы. В частности, именно так произошло с коммунизмом. Гомеостатическая цель этого изобретения неоспорима и находится в рамках выдвинутой мною гипотезы. Последствия же его – и немедленные, и долгосрочные – оказались иными, порой породившими больше нищеты и насильственных смертей, чем мировые войны, в промежуток между которыми попадает распространение этих систем. Это парадоксальный случай, когда неприятие несправедливости, процесс, теоретически благоприятный для гомеостаза, непреднамеренно приводит к еще большей несправедливости и гомеостатическому упадку. Но ничто в общей гипотезе не говорит о гарантированном успехе гомеостатического вдохновения. Успех зависит от того, насколько хорошо – и это главное! – продуман культурный ответ, от обстоятельств, в которых он применяется, и от особенностей фактического внедрения.

Моя гипотеза уточняет, что успешность ответа отслеживается чувствами, – той же системой, которая отвечает за его мотивацию. Можно указать, что нищета и страдания, порожденные подобными социальными системами, стали причиной их падения. Но почему в таком случае для падения понадобилось так много времени? На первый взгляд то, будут ли культурные реакции приняты или отвергнуты, зависит от культурного отбора. В идеале результаты культурных реакций отслеживаются чувствами, взвешиваются коллективом и оцениваются как полезные или вредные путем переговоров между разумом и чувствами. Но по-настоящему благоприятный культурный отбор подразумевает определенные условия, которых на практике может не быть. Например, в случае управления и моральных систем он подразумевает демократические свободы, чтобы усвоение реакции или отказ от нее не были принудительными. Он также подразумевает некие единые правила игры в том, что касается знания, рассуждения и распознавания. В случае разнообразных коммунистических и фашистских режимов культурному отбору требовалось и требуется время.

Итак, мы можем отважиться предположить, что то, что мы ныне считаем истинной культурой, имело скромное начало в простой одноклеточной жизни – под видом эффективного социального поведения, руководимого императивом гомеостаза. Культура, полностью заслуживающая этого названия, появилась только миллиарды лет спустя у сложных человеческих организмов, одушевленных культурными умами, то есть умами пытливыми, творческими и все еще действующими в рамках того же мощного гомеостатического императива. В промежутке между ранними бессознательными предвестьями и поздним расцветом культурного сознания лежит ряд инноваций, которые в ретроспективе тоже можно рассматривать как подчиняющиеся требованиям гомеостаза.

Во-первых, понадобилась психика, способная репрезентировать в форме образов два различных набора данных: мир, внешний по отношению к индивидуальному организму, в котором зримо и интерактивно снуют другие, составляющие социальную материю; и состояние внутреннего мира индивидуального организма, переживаемое в виде чувств. Эта способность опирается на инновацию центральных нервных систем: возможность создавать в их нейронных сетях карты объектов и событий, расположенных за пределами этих нейронных сетей. Подобные карты фиксируют “сходства” этих объектов и событий.

Во-вторых, индивидуальной психике понадобилось создать мысленную точку зрения для всего организма относительно этих двух наборов репрезентаций – репрезентаций внутреннего мира организма и мира, его окружающего. Эта точка зрения состоит из образов организма в ходе восприятия себя и своего окружения относительно общего каркаса организма. Это важнейшая составляющая субъективности, которую я рассматриваю как основной компонент сознания. Порождение культур, требующее социальных, коллективных намерений, немыслимо вне присутствия множества индивидуальных субъективностей, работающих, для начала, ради собственного блага – собственных интересов, – а впоследствии, когда круг интересов расширяется, и на благо группы.

В-третьих, как только появился разум (но до того, как он смог стать известным нам теперь культурным разумом), понадобилось обогатить его, добавив новые впечатляющие свойства. В числе их были: мощная, основанная на образах память, способная учиться, извлекать и соотносить уникальные факты и события; надстройки в виде способностей к воображению, рассуждению и символическому мышлению, позволившие порождать невербальные нарративы; и способность переводить невербальные образы и символы в кодированные языки. Последнее открыло путь к важнейшему инструменту конструирования культур – параллельной линии вербальных нарративов. Ее “генетическими” инструментами стали алфавиты и грамматики, давшие возможность развития. Последующее изобретение письменности увенчало арсенал творческого интеллекта – интеллекта, который чувства могли побуждать откликаться на гомеостатические проблемы и возможности.

В-четвертых, существует ключевой инструмент культурного разума с большей частью не воспетой функцией – игра, желание заниматься как будто бесполезной деятельностью, куда входят: перемещение реальных объектов окружающего мира, настоящих или в форме игрушек; перемещение нашего собственного тела в этом мире, такое как танец или игра на музыкальных инструментах; перемещение образов, реальных или вымышленных. Воображение, разумеется, тесный партнер этой деятельности, но понятие воображения не охватывает целиком спонтанности, разнообразия и масштабов ИГРЫ – заглавными буквами, как предпочитает писать Яак Панксепп, когда рассуждает об этой функции. Подумайте об игре, когда вы думаете о том, что можно сотворить с бесконечностью красок, звуков, форм или с элементами Lego и компьютерных игр; подумайте об игре, когда вы думаете о бесконечности возможных комбинаций значений и звуков слов; подумайте об игре, когда вы планируете эксперимент или обдумываете различные дизайны чего угодно.

В-пятых, это способность (особенно развитая у человека) работать в сотрудничестве с другими, чтобы достичь конкретной общей цели. Кооперация опирается на еще одну способность, тоже хорошо у нас развитую: объединенное внимание – феномен, которому Майкл Томаселло посвятил основополагающие исследования¹⁸. Игра и кооперация сами по себе, независимо от результата соответствующих действий, являются гомеостатически благоприятными видами деятельности. Они вознаграждают “играющих/сотрудничающих” множеством приятных ощущений.

В-шестых, культурные реакции зарождаются в мысленных репрезентациях, но осуществляются путем деятельности, движения. Движение глубоко укоренено в культурном процессе. Именно из связанных с эмоциями движений внутри нашего организма мы конструируем чувства, мотивирующие культурное вмешательство. Культурное вмешательство часто порождается эмоционально обусловленными движениями – рук, очень часто голосового аппарата, лицевой мускулатуры (важнейшего средства коммуникации) или всего тела.

Наконец, путь от истоков живого к дверям человеческого культурного развития и передачи культуры стал возможным только благодаря еще одной инновации, обусловленной гомеостазом: генетическому механизму, который стандартизировал регуляцию жизни в клетках и позволил передавать жизнь новым поколениям.

Взлет человеческой культуры объясняется и осознанным чувством, и творческим интеллектом. У древних людей должны были иметься негативные и позитивные чувства, в противном случае верхний ярус культурной отрасли – например, искусство, религиозные верования и философская мысль, моральные системы и правосудие, наука – лишился бы первичного мотиватора. Если бы процесс, стоящий за тем, что станет болью, не переживался, это было бы просто телесное состояние, последовательность операций в часовом механизме нашего организма. То же относится к благополучию, радости, страху или грусти. Чтобы переживаться, последовательности операций, связанные с болью или удовольствием, должны были преобразоваться в чувства, иными словами, они должны были обрести ментальное лицо, иными словами, это ментальное лицо должно было принадлежать организму, у которого оно проявлялось, обретая таким образом субъективность, то есть сознательность.

Непереживаемые механизмы боли и удовольствия, под коими я подразумеваю несознательные и несубъективные механизмы, связанные с болью и удовольствием, несомненно, помогали регуляции древней жизни автоматически и бездумно. Но в отсутствие субъективности организм, в котором имели место подобные механизмы, не мог осмыслить ни сам механизм, ни результаты. Соответствующие телесные состояния не поддавались исследованию.

Набор вопросов, объяснений, утешений, поправок, открытий, составляющих благороднейшую часть истории человечества, требовал мотива. Ощущаемые боль и страдание сами по себе, но в особенности по контрасту с ощущаемыми удовольствием и благополучием, бередили ум и призывали к действию. При условии, разумеется, что в уме было что бередить, а оно, это нечто, там, безусловно, присутствовало – особенно когда уже появился Homo sapiens – в виде расширенных мыслительных и речевых способностей, обсуждавшихся выше. В практических категориях, это нечто было способностью мыслить вне рамок непосредственного восприятия, интерпретировать и диагностировать ситуацию, понимать причины и следствия. Насколько правильны были эти интерпретации и диагнозы в ходе истории, значения не имеет. Несомненно, они часто бывали неправильными. Дело в наличии интерпретации, верной или неверной, прочно мотивированной сильным чувством, позитивным или негативным. На этой основе люди, будучи глубоко социальными, могли мотивировать изобретение – индивидуально или в коллективном пространстве – ответов, которых раньше не существовало. Это подвижное мысленное нечто включает в себя не только то, что мы ощущаем как реальность здесь и сейчас, но и реальность, какой она могла бы быть или какой она может быть в будущем. Я имею в виду вспоминаемую реальность, реальность, которую можно изменять с помощью воображения, обрабатывая в цепочках извлекаемых из памяти образов каждого сенсорного канала – зрения, слуха, осязания, обоняния, вкуса; образов, которые можно нарезать на куски и переставлять, рекомбинировать в игровой форме, создавая новые последовательности и преследуя конкретные цели: создание орудия, практики, объяснения. Ничто из этого не противоречит раннему появлению, еще до Homo sapiens, некоторых ограниченных проявлений культуры, таких как каменные орудия¹⁹.

Подвижное нечто определяло отношения между объектами, людьми, событиями или идеями и начало страдания или радости; оно обеспечивало осознание непосредственных и не столь непосредственных предшественников боли и удовольствия; и оно же устанавливало возможные и даже вероятные причины. Масштаб событий мог быть поистине крупным и иметь столь же крупные последствия. История дает примеры подобных случаев. Это, в частности, социальные потрясения, предшествовавшие становлению основных систем религиозных верований, таких как иудаизм, буддизм и конфуцианство, – скажем, разрушительные войны и терроризм “народов моря”, погубивших цивилизации Средиземноморья в XII веке до н. э. при обстоятельствах, в числе которых, вероятно, были землетрясения, засухи, экономический и политический коллапс. Но за тысячи лет до появления культур золотого века “осевого времени”[10]10
  Понятие, введенное К. Ясперсом. Период расцвета древних цивилизаций.


[Закрыть] – периода, охватывающего шесть веков до христианской эры и включающего расцвет афинской философии и театра, – люди изобретали всевозможные социальные инновации в качестве реакции на свои чувства. Эти чувства не сводились к чувствам утраты, боли, страдания или предвкушению удовольствия. В палитру входили также и ответы на стремление к социальной общности – как продолжение более общих групп чувств, которые берут начало в заботе о потомстве, привязанности и нуклеарных семьях, – а также влечение к объектам, людям и ситуациям, способным вызывать восхищение, благоговение и чувство возвышенного.

Среди изобретений, к которым подтолкнули чувства, были музыка, танец, а также ритуалы, магические практики и хлопотливые, многозадачные боги и богини, с помощью которых человек пытался объяснять и разрешать некоторые загадки каждодневной жизни. Люди также формализовали схемы сложной социальной организации, начав с относительно простых племенных порядков и перейдя к культурно структурированной жизни в знаменитых царствах бронзового века Египта, Междуречья и Китая.

Подвижное психическое нечто, породившее сложные культурные инновации, также включало в себя ошеломляющее открытие, что порой причину боли или удовольствия невозможно установить, невозможно найти им никакого объяснения, – боль и удовольствие просто есть, есть без всякой явной причины для того или другого, есть просто загадочным образом. Проистекающие из этого бессилие и даже отчаяние тоже, по-видимому, служат постоянной движущей силой человеческих стремлений и внесли вклад в развитие таких понятий, как трансценденция. Несмотря на необычайные успехи науки, все еще остается много таинственного в том, что эти силы до сих пор стойко действуют в большинстве мировых культур.

Чувства сосредотачивали интеллект на определенных целях, расширяли кругозор интеллекта и оттачивали его таким образом, что он породил человеческое культурное сознание. До некоторой степени – на благо или на беду – чувства и мобилизованный ими интеллект освободили человека от абсолютной тирании генов, но только для того, чтобы удержать нас под деспотическим правлением гомеостаза.