Текст книги "Видимо-невидимо"

Стена Рутгера Рыжего

– Я хочу научиться строить двери. Ну эти, врата, переходы, как ты их называешь? Вот чтобы, как ты, везде ходить – не через перевозчиков, не с провожатыми, не по мостам, как Мак-Грегор, а прямо вот отсюда – вот туда. Как ты. Научи.

– Ух ты! – вздернул брови Видаль. – Прямо вот как я, да?

Рутгер покраснел уже невыносимо, опустил голову, так что лицо завесилось рыжими прядями, и из-за них упрямо повторил:

– Как ты.

– И зачем оно тебе понадобилось?

Рутгер, всё еще не поднимая головы, как-то так изогнул шею и плечи, что стал похож на молодого бычка, готового боднуть.

– Надо.

Видаль прикусил губу.

– Ну, парень, сам посуди. Вдруг ты хочешь суматошинский банк ограбить, да так, чтоб концов не нашли. Прямо вот из ниоткуда шагнуть в зал… – Видаль мечтательно прищурился. – Лицо платком обвязано, пистолеты в обеих руках, грозным голосом так потребовать все деньги в мешок… И прямо оттуда – в никуда, куда захочешь. Откуда я знаю, вдруг тебе за этим?

– А ты бы так мог? – выглянул из своей спрятки Рутгер.

– Да запросто.

– А почему не делаешь?

– А зачем? – изумился Видаль. Остановился, подышал, подумал. – Вот мне-то зачем? У меня и так вся жизнь – моя, у меня этой жизни – сколько влезет, сколько подниму, понимаешь? Зачем мне банк грабить?

– Вот и мне для того же. Жизни я хочу, чтобы вся была моя.

– Так у тебя вот мастер есть – научит.

– Не могу я с ней оставаться. Не спрашивай. Не могу, и всё. Научи меня ты.

Видаль сколько-то шагов – десятков шагов – шел молча. Потом опять остановился.

– Ладно, – махнул рукой. – Начнем с того, что… хм… как бы это сказать? Вот! Двери проделывают в стенах. Понимаешь, о чем я? Чтобы построить дверь, нужна стена.

Они вышли на опушку леса, и поле – широкое, зеленое и золотое от солнца, расстилалось перед ними. Сделав еще несколько шагов, Видаль вдруг остановился.

– Ты погоди. Я там… Ну, мне надо… я тут, рядом. Погоди минутку. Или иди вперед, я догоню.

Он смущенно поморщился и торопливо повернул обратно. Кусты шелестели и потрескивали, пока он углублялся в сторону от дороги.

Рутгер остался на краю поля один. Наморщив веснушчатый лоб, он деловито оглядел горизонт, отмерил, как ему на душу пришлось, подходящее расстояние и принялся за работу.

Когда Видаль вышел из леса, поддергивая штаны и расправляя полы куртки, и поднял голову, озираясь в поисках ученика, только тихое слово сорвалось у него с губ, и вряд ли он решился бы повторить его при Ганне.

Через все поле, сколько его видно, от края до края стояла стена. Высотой она была до неба, а шириной – ну, сколько видно, всё она. Рутгер поработал на славу: белоснежные, гладко обтесанные камни стены покрывал словно бы лепной узор, причудливые арабески сверкали позолотой. По крайней мере, Видаль надеялся, что это позо лота.

Рутгер стоял перед творением души своей и с надеждой смотрел на учителя: годится такая?

Отдышавшись, Видаль тихо спросил:

– Что ж оно у тебя всё такое… большое выходит? И прихотливое. Вот это вот золото – оно зачем? Да вообще стена эта – зачем? Ну и… попроще что, нельзя было?

– Никак, – вздохнул Рутгер. – Я пытался простую увидеть, а никак. Пришлось придумывать поярче, чтобы в голове держалось.

– Ага, ага… Банк тебе грабить, пожалуй, и точно незачем. А большая такая почему?

– Ну как почему? – серьезно удивился Рутгер и обстоятельно пояснил: – Чтобы не обойти и не перелезть.

Видаль моргнул.

– А зачем надо… чтобы не обойти?

– Так если можно обойти, то зачем дверь нужна? Зачем дверь, если просто перелезть можно? Ты же сказал, чтобы дверь – нужна стена. Что ты придираешься? Вот я сделал стену – учи теперь.

– Начнем сначала, – сказал Видаль. – Пойдем в обратном направлении. Для того чтобы построить дверь… Для того чтобы у тебя была нужда построить дверь, должна быть стена. Двери проделывают в стенах. А если стен нет?..

– То и двери негде делать.

Видаль пожевал губами.

– Негде, правильно. Ты так говоришь – негде двери делать… как будто тебе непременно эти двери нужны.

– А как же пройти?

Видаль потер лицо руками.

– Ты так говоришь, как будто тебе необходимо построить дверь. Ты хочешь проделать дверь или?..

– Но как я пройду, если не проделаю дверь?

Видаль вздохнул.

– В чем?

– В стене.

– А для чего нужна стена?

– Чтобы проделать дверь.

– И всё?

– Ну… да.

– То есть, стена тебе нужна, чтобы проделать в ней дверь?

– Да!

– А дверь тебе для чего?

– Чтобы пройти! – в отчаянии выкрикнул Рутгер.

– А если ты не можешь построить дверь, то и пройти не можешь?

– Не могу!

– А если нет стены, то ты не можешь построить дверь?

– Не могу! – и осекся. И посмотрел на Видаля круглыми глазами. – Так стена же… Стены нет?

И сделал шаг вперед. И тут же исчез.

Видаль рванулся было в Суматоху, вывалился на площади перед ратушей, но, даже не оглядевшись, чертыхнулся и одним махом прыгнул во льды.

Рутгер там и стоял, перед ярангой, и трясся от холода, слезы на щеках уже стыли ледяными горошинами, руками он себя обхватил, съежился, но к яранге – ни шагу.

Видаль сам зашипел от холода, схватил ученика в охапку – и домой, в Семиозёрье, прямо к крыльцу.

Напоенный горячим чаем, Рутгер перестал вздрагивать и тереть руки. Молчал, поглядывал на мастера угрюмо.

– Говори, – буркнул усталый и злой Видаль, склонившись над третьей чашкой чая. – Вон еще варенья бери. И не молчи.

– Ну… – сомневался еще Рутгер. – Ну… а что ты из меня дурака делал?

Видаль даже отвечать не стал – не шутка, так вот напрыгаться между местами, без передышки и впопыхах.

– Ты вот почему у яранги стоял, мерз – а обратно не пошел? – спросил Рутгера.

– Я испугался. Я не понял, как это делается.

– Но сделал. Потому что. А если бы я тебе сразу сказал, что никаких дверей не надо, иди куда хочешь – пошел бы?

– Ну… нет.

– Не поверил бы. А зато теперь, дорогой мой, ты там был, сам – это не забудется. С перепугу, может, сразу не вышло опять перейти, но это с перепугу. Твоя душа теперь знает, как это. Душа не забывает. Ты, главное, выбирай, куда ходить, чтобы, если сразу вернуться не получается… Чтобы можно было подождать. Чтобы ты от этого не умер. Понимаешь?

Рутгер согласно мотнул головой.

– Сам выбирай. Каждый день. И не отлынивай. А то душе оно вспомнится вдруг, да и уйдешь нечаянно куда… И не вернешься. И не найдет тебя никто. Так что лучше ты сам. Не жди, когда оно нагрянет.

– Я понял, – сказал Рутгер.

– С твоими-то замашками… – не смог сразу остановиться Видаль. – Вон лягух каких натворил! А шевелюру себе какую вырастил! А вон стена какая!

– Я понял, – тише и упрямее повторил Рутгер. – А со стеной теперь чего? Поперек дороги же.

– Ну, что-что… Пойдешь да и построишь в стене ворота. Ты же для этого стену возвел. Вот так и выполнишь свое желание и ее предназначение. Правильно будет.

– Угу, – сказал Рутгер. – А как я то место найду?

– Так ты ж его видел. И стена какая – ты же нарочно, чтобы лучше представлять, поярче сделал. Вот как ее представишь, к ней и шагай. Заодно потренируешься.

– Я понял.

– Тьфу ты, – не выдержал Видаль. – Правду Хо говорит, молод я еще учеников заводить. Как же ты меня достал, понятливый такой, а!

Но и после долго не мог успокоиться. Все возился, ворочался под одеялом.

– Мастер, мастер…

– Видалем меня зовут.

– Видаль, слушай… так ведь вот было поле, а стены не было. Только когда я сам ее построил…

– Да.

– И что, все люди так?

– Ну… – протянул Видаль задумчиво. – Не все, наверное.

Рутгер повозился еще под одеялами, почесал живот, щеку.

– А почему все остальные, мастера наши, почему у тебя не научились? Раз так просто?

– Просто ему…

– Но ведь можно же?

– Можно. Не просто, но можно.

– Так почему они у тебя не учатся?

– Ты почему стал учиться?

– Мне надо.

– Ну и вот. Кому надо. Кому не надо. Понял?

– Понял.

– Понятливый… Спи уже, – зевнул Видаль и повернулся на другой бок.

Дело мастера Ао

– Напустил туману… От кого прячешься, мастер?

– От себя.

Ао собрал волосы в жгут, завязал узлом ниже затылка. Длинный седой хвост, уже схваченный сыростью, тяжело лег по спине. Покачал головой:

– От себя… И то, кому еще ты нужен, старик. И себе теперь не нужен.

– Не ворчи, – буркнул Хо.

– Ну это уж слишком. Всю жизнь звать меня ворчуном – чего ты хотел в конце?

– Думаешь, уже конец?

– Почему бы и нет. Сколько можно жить на свете – может, и хватит уже?

– Мы были стариками, когда всё кончилось. Не помолодели, когда все началось. И сейчас мы старики, Ао.

– Ну, не говори. Какие же мы были старики тогда? Вот сейчас – да, другое дело. А тогда… ну, пенсионеры.

– Все равно, Ао, все равно. Люди столько не живут.

– Вот и не надо было. Никто ведь тебя силком не заставлял.

– Молодым хорошо, они жизни не чувствуют – как она утекает миг за мигом, как она заканчивается, едва начавшись. Вот и бродят по ярмаркам, дуют пиво в Суматохе, развлекаются. А жизнь уже к концу идет.

– Да им еще лет-лет до того конца!

– Но к нему все идет. Не вспять. К концу.

– Хо, что с тобой? Ты вдесятеро против первой своей жизни прожил – не надышался еще?

– Разве можно перед смертью надышаться?

– Да у тебя вся жизнь перед смертью!

– А у тебя иначе?

Ао присел к костру, поднял палочку, пошевелил угли. Хо украдкой взглянул на него и тут же отвел глаза.

– Не хочешь ли чаю? – спросил любезно.

– Никак ты меня уже выпроваживаешь?

Хо не ответил.

– Нет, старик, и ты не Лао-цзы, и я тебе не Конфуций, чаю выпью, но уходить не собираюсь.

– Старик… – ядовито откликнулся Хо, когда Ао уже перестал ждать ответа. – Старик! Ты забыл, что я младше тебя на пять лет?

– Пять лет! Пять лет, клянусь лягушкой! – Ао искривил рот, задрожал плечами и наконец, не удержавшись, сложился пополам от смеха, едва не ткнувшись лбом в горячие угли. – Пять! Я ничего не забыл, я помню: пять лет, девять месяцев и три дня. Ты правда думаешь, что это делает тебя молодым? Моложе… после того, как мы прожили столько – столько! – бесконечных лет. Пять!

– В том-то и дело, Ао. В том-то и дело. Не было никаких лет. Не было времени.

– Ну, сколько-то было, – рассудительно заметил Ао. – Год, может, и наберется.

И снова прыснул.

– Иди ты! – разозлился Хо. – Невозможно с тобой говорить.

– А ты разве хотел? Ты вон спрятался сначала, потом выпроваживать меня вздумал. С чего бы это? То сам от себя избавиться хочешь, то жалеешь уходящей жизни. Ступай в Суматоху, сними там квартирку над Ратушной площадью, с видом на море, как ты любил прежде. Ручаюсь, месяца не пройдет, как твой несчастный организм, которому ты не давал умереть столько… в безвременьи… Ручаюсь, через неделю или месяц, ну, через полгода, ибо Суматоха – рай дураков, ты мирно почиешь. Не этого ли ты хочешь?

– Не знаю, не знаю, Ао, я не знаю. Я устал. Я так устал от этой несменяемой вахты…

– Кто ж тебе не давал отдыхать?

– Когда же отдыхать, когда жизни так мало, а потери так велики? Каково это, Ао, потерять весь мир?

– Ты спрашиваешь меня? Не знаю, каково это было тебе. А я просто потерял весь мир. И это не с чем сравнить. Весь мир. Кроме одного человека – и этого мне хватило, чтобы выжить.

– Как видишь, мы выжили оба. И ты свидетель – я делал всё, что в моих силах, и сверх того, чтобы восстановить утраченное. Я работал, не покладая рук… не опуская век! Я работал – и учил, учил, чтобы было кому встать рядом, разглядеть во тьме свет… Умерли все, кто начинал с нами. Я всё еще здесь и тружусь. Но… тьма все так же бесконечна, мир все так же хрупок, люди… такое же дерьмо. Я думал, я верил, что созданное заново будет драгоценно. Даром данное никто не ценит, так было всегда… Не знаю, сколько оставалось человекам времени, если бы не тьма. Всё висело на волоске, и все это знали, но делали вид, что… Или действительно верили, что пронесет. Так уж устроены люди, точно знают, что умрут – но и об этом умудряются не помнить. Живут, как будто бессмертные. Гадят, как будто им подарили бездонную яму для их дерьма.

– А ты говоришь – старый, устал. В тебе пылу на десяток молодых…

– Нет, Ао, нет. Это не пыл. Это пыль, прах… Зола. Но и в золе полыхнет, если раздуть хорошенько.

– Кто тебя раздул, Хо? Чем тебя раздуло? С чего ты вдруг раздулся?

– Иди ты. Говорить еще с тобой… Да ты понимаешь? Да что ты понимаешь?

– Ничего, – легко согласился Ао.

– Когда это поле – по травинке! Эту ель – по иголочке! А они?

– Рыбу – по чешуйке, птицу – по перышку…

– Не смейся.

– Разве я смеюсь. Я видел. Я понимаю, о чем ты.

– Им опять кажется, что всё даром досталось – и никогда не кончится…

– И никто, никто не ценит твои бесценные творения…

– Я не об этом!

– Для них это не творения, пойми. Для них это – земля, вода, пища. Чтобы им жить. Чтобы им есть. И чтобы срать, извини уж. Человек не может есть и не испражняться. И ты тоже не можешь.

– Если бы только это, Ао, если бы только это… Ведь зря переводят, убивают, коверкают, жгут…

– А когда они были другими?

Хо судорожно втянул воздух.

– Поэтому ты так давно не строишь новых мест?

– Не строим мы ничего. Оно есть и без нас.

– Не придирайся к словам. И не уходи от ответа… Или уходи. Как хочешь. «Они», всё «они»… А мы – кто? Ну молчи, молчи, старик. А я… пожалуй, смою этот туман, дышать ведь нечем. Слышишь? Я смою твой туман.

– Смой всё здесь. Вообще.

– Ну да. Ищи дурака. Если выстояло в таком тумане… Так ты нарочно это? Чтобы расточить?

– Нет. Наверное. Не знаю.

– Давай возьмем чай и пойдем под навес, слышишь? Пойдем под навес, только посмотри, довольно ли в чайнике кипятка. Огонь зальет.

Хо, ворча, принялся собирать снедь, приготовленную для ужина на воздухе.

С чайником в руках Ао замер на полпути к навесу, как будто его окликнули – замер, прислушиваясь, едва заметно покачиваясь, как бы колеблясь, отвечать ли тихому, властному, влажному голосу, коснувшемуся души. Как будто приподнялся на носках – как будто вытянулся по направлению к небу, протянул себя к нему. И медленно обернулся, и поднял взгляд вверх. Что-то клубилось наверху, еще неразличимое, что-то пробегало слабыми дуновениями в тумане, раскачивая и вороша блеклые клубы, тревожа едва проступавшие в мороке длинные штрихи бамбуковой рощи.

Что-то нисходило на землю, приближаясь неторопливо и неотвратимо.

Ао наклонился, почти неестественно изогнувшись, не отрывая взгляда от невидимой вышины, и поставил чайник на землю. На лице его расцвела мечтательная улыбка, скользящими шагами он пошел вокруг озера, медленно помавая раскинутыми в стороны руками, как будто собирал в воздухе паутину.

Хо выглянул из хижины:

– Ну что ты там возишься? А…

С недовольным лицом он быстро вышел наружу. Чайник белел изящным боком сквозь высокую траву, белая рубашка Ао мелькала уже в ивняке за ручьем, различимая едва-едва. Подхватив чайник, мастер Хо придирчивым взглядом окинул хижину, словно взглядом проверяя на прочность, удовлетворенно кивнул, смахнул легонькую каплю, коснувшуюся щеки, смахнул другую и крикнул в сторону ручья:

– Давай-давай, веселись, ни в чем себе не отказывай. Разнеси здесь все, я ничего не хочу видеть!

Из ивняка к нему долетел радостный смех мастера Ао.

И в ответ – хлынуло.

Ливень ударил разом по прибрежной поляне, по хижине мастера, по озерной воде, по бамбукам, по ивам за ручьем. Хо в два прыжка укрылся в хижине, выкрикивая мастеру Ао обидные слова, но их не было слышно за шумом валящейся с неба воды. Ветер пролетел над бамбуками, почти уложив их на землю, ударил в хижину, срывая вязанки тростника с крыши. Мастер Хо прислонился к стене хижины, пытаясь ее удержать, наклонился, выглянул в проем – Ао танцевал среди потоков, намокшая рубашка облепила его ноги и мешала ему. Нетерпеливо дернув подол раз и другой, Ао остановился, топнул ногой. Содрать с себя мокрую липнущую к телу ткань оказалось непросто. Ао извивался и дергался на холме под ливнем, и вокруг него метались под ветром блещущие струи и высокие стебли бамбука. Это все было одним целым – дождь, бамбук, Ао. Наконец рубашка упала в траву, и Ао встал на высоком изгибе холма, вытянувшись к небу и вскинув руки. Узел распустился, спутанные волосы покрывали его темное тощее тело, струи воды катились по нему, бамбук дрожал и трясся под ударами ветра и воды. Ао танцевал журавлиный танец, двигаясь медленнее дождя, но в явном и удивительном согласии с ним.

Хо с трудом оторвал от него взгляд – и не увидел вокруг ничего, кроме потоков воды. Забыв о хижине, то и дело сотрясаемой ветром, Хо выскочил наружу и побежал, огибая озеро, по мокрой скользкой траве, через вздувшийся бурлящий ручей, сквозь обезумевшие хлещущие воздух ивы, к холму, и он кричал на бегу:

– Сумасшедший, сумасшедший, прекрати! Перестань, ты все разрушишь, ты…

Но Ао не слышал его – он и был сумасшедшим сейчас, он был дождем, он был ветром, он был пузырями на воде, шелестящим бамбуком, промокшей травой, яростными ивами, он был залитым огнем, оседающей хижиной, остывающим чаем, ветром, прыгающим с неба на землю, танцующим в тучах драконом дождя.

– Остановись, перестань! – метался вокруг него Хо, растопырив пальцы, взмахивая руками, как будто пытался укрыть Бамбуковую рощу от пустого, блаженного взгляда обезумевшего друга. Но Ао не видел, не слышал его – Ао был слеп, яростен и неудержим.

Хо уронил руки и молча смотрел, как кружится и подпрыгивает на холме обезумевший ливень, принявший облик его друга, но не откликающийся на дорогое имя. И что ему оставалось делать, когда потоки веселой воды смывали черту за чертой, стебель за стеблем всю тихую, тонкую, нежную Бамбуковую рощу? Хо крикнул пронзительно и грозно – и взвился в воздух, прыгнул легко и мощно, как немолодой, но могучий тигр – обхватил Ао руками и рухнул с ним, и они покатились по склону холма и с плеском свалились с берега в бурлящее от ударов ливня озеро.

Дождь мирно шелестел за стенами хижины. Ветер улегся в ивах у ручья и только изредка приподнимал буйную голову – оглядеться, не поплясать ли еще, но поникал, усталый и равнодушный. Ао сидел у очага, сушил мокрые, сбитые в узлы и колтуны волосы. Хо смотрел на него, поджав губы.

– Как расчесывать будешь? Давай помогу.

– Опять половину выдерешь, знаю я твою помощь.

– Заплетал бы косу.

– Сам плети свою косу, маньчжур.

– Тоже мне, принц династии Ся.

– Без тебя обойдусь.

Хо пожал плечами, поднялся, вышел наружу. И замер без движения и без звука.

– Что там? – сейчас же спросил Ао.

– А ты сам посмотри, – медленно выговорил Хо.

Ао бросил гребень, выскочил, поскользнулся на траве, едва не упал. Хо подхватил его, удержал, поставил рядом.

– Видишь?

Бамбуковая роща стояла вокруг, словно нарисованная тонкой кистью отчетливо и невесомо. И каждый штрих ее был неповторимым, законченным и нерушимым отныне. Тянулся вверх отважный бамбук, ивы, присмирев, опустили в озеро длинные пряди. Озеро лежало гладкое, как стекло. В прозрачном воздухе летели к земле последние капли, половина неба еще была затянута тонкими облаками, но рядом уже высыпали беленькие, аккуратно промытые звездочки, как будто ради них все это и затевалось.

– Надо же, – задумчиво сказал Хо. – Я так давно их не видел.

Лукас и волки

– Был уже один такой – хотел увидеть сам себя. Видишь ли, до того его не было.

– А кто тогда хотел?

– Ну, пока не хотел – его точно не было. А когда захотел, то, наверное, уже появился. Но все равно еще не совсем.

– Я, мастер, ничего не понимаю, – Рутгер помотал головой.

– Чему тебя Кукунтай учил? Меня зовут Видаль.

– Нет, мне так неудобно. Можно я буду звать вас мастером?

– Ишь ты! – усмехнулся Видаль. – Ну зови, раз так. Может быть, ты даже и упрямее меня будешь. Но я тоже упрямый. Раз так не понимается – давай покажу. Иди за мной, след в след.

И они прошли в лесное место – Рутгер сразу узнал его, они уже ходили по этой дороге, и недалеко за опушкой была его золотая стена до небес. С воротами. Он было даже обиделся: опять мастер притчами говорит и показывает на тебе же, какой ты есть дурак и простофиля. Но мастер поманил его в другую сторону – глубже в лес, и они пошли по мягкому засыпанному хвоей мху среди высоких сосен. Видаль показал на круглые коричневые шляпки на толстых крапчатых ножках, велел собирать по дороге. Рутгер проворно стянул рубаху, обвязал рукава вокруг горловины. Молодец, похвалил Видаль и достал из-за голенища нож. А сам пошел совсем уж неторопливо, так что Рутгер быстро успел набрать грибов им на ужин, и даже посушить хватило бы.

А потом впереди показалось крохотное лесное озерце с три большие лужи величиной, черная гладкая вода стояла в нем, слегка заштрихованная хвоей. Плоский валун лежал на его берегу, а рядом с ним еще два, поменьше.

– Теперь осторожно иди, а то голова закружится. Не пугайся ничего, просто шагай не широко. Давай, давай.

Рутгер сделал шаг – ничего не изменилось. Под ногами было ровно и мягко, вокруг – покойно и просторно. Еще шаг, другой… и мир срезало с двух сторон, так что осталась только сердцевина Рутгера, да и та какая-то плоская, тонкая, как папиросная бумага. Весь он оставался сам собой, но как будто часть его в это же время была еще где-то, и там его было меньше, но он все-таки там был. Плоский, как лист. Его зашатало, затошнило. Мастер, не спускавший с него глаз, ухватил его за локоть – но вышло еще хуже. Там, где Рутгер был плоский, мастер был таким же, хотя снаружи оставался весь целый, как всегда.

– Да ты не бойся, ничего не случится с тобой. Или вот отступи на шаг – и всё поправится. Ну?

Рутгер головой мотнул – и чуть не умер от ужаса. У него как будто стало много тонких, плоских срезов его головы, и все они были по очереди его головой, а еще одна – настоящая голова – в это же время была тоже.

– Ой, я не могу, – выдавил Рутгер и очень осторожно отступил назад, прочувствовав при этом множество тонких срезов себя самого.

Видаль отшагнул за ним, присел на корточки рядом.

– Ничего, парень. Я тоже… Мак-Грегор меня отсюда в первый мой приход на руках выволакивал. А я потом долго еще себя щупал и к стоячей воде подойти боялся. Страшное дело, если подумать. А мастер Лукас так живет.

Подумав, добавил:

– Но ему проще. У него только эти вот… – Видаль сделал несколько рубящих движений в воздухе ладонью – Вот эти вот… Только и есть. А как мы – так он не такой, нет. Так что и он к нам совсем выйти не может, и мы к нему – ни-ни. Целиком войти никак. Только такими вот, – и он снова порубил воздух на тонкие пласты.

Рутгер подумал, что, наверное, мастер ждет, чтобы Рутгер спросил, зачем ходить сюда, раз так трудно. Но не совсем же Рутгер дурак? Ходят – значит надо. И спросил совсем про другое:

– А зачем сюда ходить?

И мастер понял его, не поднял на смех, ответил серьезно.

– Вот отдышись, попробуем еще раз. Оно того стоит. Правда же, Лукас? Стоит оно того? – спросил мастер, обращаясь к валуну. И Рутгер заметил, как из шероховатостей и пятен на камне проступает словно бы тень – живая, двигается, дышит. Как будто рисунок на камне: живой человек. И смотрит. Настоящим взглядом смотрит, таким, как у мастеров. И тут стало Рутгеру спокойно. Что страшного может быть внутри этой плоской малости, в которой целиком не поместиться? Там живет мастер. Что бы ни было – мастер совладает и в обиду не даст. Видаль-то сам в той тоньшине не свой, а этот – свой, управитель ее. И Рутгеру захотелось скорее попасть туда и узнать все важное, что там есть и чего он еще не знает.

– Пойдем, – сказал он мастеру Видалю. – Хозяин ждет, чего на пороге топтаться. Невежливо.

Даже огонь, разведенный у Лежачего камня, был одновременно и настоящий выпуклый огонь, и плоский рисунок огня. Рутгер начинал привыкать, хотя было ему все еще не по себе.

Мастер Лукас сидел на камне, наклонившесь к лютне, и быстрыми движениями выдергивал из ровного ряда струн то одну, то другую, и они отзывались короткими возгласами – Рутгер вскоре не мог уже уследить за движениями мастера, а перекличка струн слилась в одну связную речь. Рутгер не понимал ни слова – но лютня говорила, и говорила с ним. Это он понимал, это и трудиться не надо было, чтобы понять: лютня обращается к нему. И Рутгер, не имея возможности понимать ее речь, стал ее рассматривать. Она показалась ему огромной и легкой, напомнила надутые паруса кораблей – и так же были натянуты струны, так же округло изгибался корпус, такой же звон чудился от нее взгляду. Те корабли, что он видел уходящими из гавани Суматохи, никогда не возвращавшиеся обратно, те корабли, с которыми летела прочь от берега его душа. С тех пор, может быть, она и заблудилась, сбилась с истинного пути, отделилась от судьбы его рода, стала бродяжкой, даже вот к мастеру одному пристать – и то не удалось, как же быть, и как там девушка Кукунтай, одинокая, как и он сам?

Вот так всё сразу про его жизнь развернулось в Рутгере – и совсем непонятно, как оно может такими клубами ходить, как облака в небе, в этом узеньком мире, где даже не обернешься глянуть через плечо.

И вдруг он понял, откуда взялся этот простор внутри него, это высоченное небо с облаками, и море с парусами, и затопляющая нежность к единственной и невероятной, которой сто лет как нет на свете, но, может быть, тот, который есть вместо нее – и она тоже?

И он опять заметил, как мысли его и чувства его улетают в пространство невероятной глубины и высоты, будто у них выросли крылья, будто неразборчивая, но внятная речь лютни дает этим крыльям опору. И он не может следить за музыкой, он весь оказывается в себе.

И почувствовал слезы на лице. И улыбку – дрожащими губами. И увидел, как плачет Видаль и как улыбается Лукас, и понял, что с мастерами творится то же самое, что и с ним самим. И заплакал с облегчением.

– Ну, значит, хватило? – спросил Видаль.

– И ни крошечкой больше, – сказал Лукас. – Только что с ладоней стряхнул потом.

– Значит, так и должно быть.

– Да.

Рутгер переводил взгляд с одного на другого, не понимая их разговора. Лукас заметил, заулыбался.

– Считай, Хосе Видаль мне эту лютню подарил.

– Да ну вот еще! Я только мелок…

– А без мелка как бы я?..

– Да уж придумал бы что-нибудь, а вот без тебя и лютни бы не было. Да и не в лютне дело.

– Как же не в лютне? – возмутился Лукас. – Я без нее как голый.

– У тебя же гитара была.

– Делась. Сам не знаю, как это могло случиться. И не столько уж я выпил. И прошел потом по своему следу – нет как нет! Ну кому, скажи, могла понадобиться? Кто ее вообще в руки-то взять мог бы?

– Кроме тебя?

– Ну да.

– Может, еще такие же есть?

– Да откуда бы!

– Может, ты ее во тьме потерял? А там она не удержалась, расточилась?

– Ну только если так…

И Рутгеру:

– Я, парень, чуть не рехнулся: что за беда у меня с ними? Одну сломал, другую потерял…

И Видалю:

– Что смешного?

Видаль помотал головой.

– Как будто это уже было когда-то.

– Что?

– Разбил, потерял… Не знаю. На самом деле – не смешно ни чуточки.

– Ладно, я тебя прощаю. За мелок. Но смеяться тут не над чем! Это трагедия, понимаешь, парень? – повернулся он к Рутгеру. – Когда чего-то нет, что точно должно быть. Тебе этот тип уже рассказывал про меня?

Видаль слегка ткнул ногу Рутгера кончиком ботинка. Рутгер понял правильно – чего тут тыкать? Только если правда не годится, нельзя ее говорить.

– Нет, – ответил Рутгер, изо всех сил глядя честными глазами. Это он потом Видалю сказал, когда ушли от Лежачего камня подальше: что же это вы, мастер, меня плохому учите? А Видаль ему и ответил: я тебе не мама и не папа, а что правду говорить не всегда бывает к месту и ко времени – так это не плохое знание, а очень полезное. Рутгер хотел еще поспорить, потому что чувствовал в словах мастера слабину, да и не был согласен. Но Видаль сразу сказал, что спорить не будет, и если у Рутгера мнение другое – это его святое право. Опять же – не мама, не папа, соглашаться не обязательно.

Я как будто когда-то был… А потом не стало меня. Это, думаешь, тебе страшно, что ты распадаешься на пластины, как сломанный веер? Ты попробуй представить, что тебя вообще нет. Ты себя чувствуешь… но не видишь. Закроешь глаза – и все в порядке: можно помахать рукой, потрогать себя за нос, ущипнуть за ногу, похлопать по колену… Топать ногами, прыгать, кружиться, танцевать. Но откроешь глаза – и где ты? Где твои руки, ноги? Живот?! Закрой глаза, хлопни по нему – вот он! Открой – и даже нечем хлопнуть.

И так я болтался неизвестно где неизвестно сколько, чуть с ума не сошел. Потому что всего остального тоже видно не было. Как никогда и не было ничего. А может, и впрямь не было, но мне это было очень странно. И очень страшно.

Но постепенно я привык, стал засыпать и просыпаться, вспомнил что-то про себя. Много чужих слов обо мне. Как будто я знаю, каким я должен быть – но не знаю, каков я, и даже кто я – не знаю. Как будто мне рассказали, что я есть, а я и поверил. Говорю же, чуть с ума не сошел. И так вот долго меня не было, ничего не было, и ничего не случалось.

Однажды все-таки случилось хорошее. Я почувствовал спиной опору. Твердое. К чему можно прислониться. И понял, что все это время – неизвестно сколько его – я был сам как камень, твердый и скрюченный. А тут распластался – на камне вот этом, только я не видел его. Распластался и стал мягкий, как воск. Потому что вот камень – он был твердым, и я мог стать мягким теперь. А когда проснулся – как-то так само собой получилось, что я открыл глаза – и стало светло. Увидел камень подо мной, увидел озерцо это, увидел лес вокруг. И только тогда понял, как долго я вообще ничего не видел. Вообще ничего. Только не как слепой, а как будто и видеть было нечего. Говорю же… что-то случилось со мной. Может, подрался с кем, может, головой об стену приложили, или болел. Но какое-то помутнение со мной было, а почему – никак не вспомнить.

– А как же вы себя увидели?

Лукас подозрительно посмотрел на Видаля.

– Он тебе уже рассказал, да? Врунишки вы.

Рутгеру теперь ничего не оставалось, только продолжать врать. Но в душе он поклялся, что когда-нибудь мастеру это припомнит.

– Да так же вот и увидел. Стал оглядываться, знакомиться с местностью. В озеро заглянул. Что мне себя просто так не видно, я уже и не думал – привык, не замечал. Но когда в озеро смотрел, там должно было показаться мое отражение. Да ладно, парень, что я… Сам тебя враньем попрекаю, а сам же… Только это не сразу случилось. Сначала я на своем камне освоился. На другие перепрыгивать научился. И вот на этом стоячем – была нарисована гитара. Там еще буквы были, затертые, их уже давно дождем смыло. И гитара. Синяя. И как же я, парень, на нее смотрел – глаз оторвать не мог.

У меня ведь раньше лютня была. Но я ее… сломал я ее, совсем сломал, разбил вдребезги. Нарочно. И я с тех пор думал, что мне больше… Заказано. Запрещено. Не дозволено. Даже и не задумывался, почему так. Но – уверен был. Судьба такая. Кто судил, кто не дозволяет? Не важно. Ошибся один раз – да не просто ошибся, а в главном. И теперь всё, теперь деваться некуда, всё сложилось как сложилось, и ни шагу в сторону от судьбы. Понимаешь?