Текст книги "Видимо-невидимо"
Автор книги: Аше Гарридо
Жанр: Книги про волшебников, Фэнтези
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Ученик сапожника
Рутгер ушел до свету, когда Видаль еще спал.
Нигде его не было. Не горбилось лоскутное одеяло, и не раздавался из-под него тонкий затейливый храп, на который Рутгер оказался горазд. Не стучал он подошвой по ступеньке крыльца, как часто бывало: проснется среди ночи, выйдет, закутанный во что под руку попалось, на крыльцо, сядет там и притоптывает ногой, и стучит, и стучит, пока мастер спросонок не рявкнет на него. Не скрипели ручки ведер, с которыми он ходил на ключ за свежей водой, не хлюпали в сырой траве стоптанные башмаки мастера, надетые на босу ногу. Не гремела ложка о горшок, не шуршала крупа, не скрипели половицы в доме… Нигде не было его слышно, и не видно было нигде. И птица, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, тоже его не слышала, о чем сообщила тревожным прерывистым скрипом.
Видаль выскочил в мятых подштанниках на крыльцо, поежился от висящей в воздухе тонкой прозрачной сырости, переступил босыми ногами по холодным влажным доскам, огляделся. Вернулся в сени – не было куртки, новой, позавчерашней, не было новых крепких ботинок, купленных взамен унтов. Видаль вспомнил, как отнекивался парень, говорил, что ему не надо, так обойдется. Честный какой, уже тогда замышлял побег – как будто кто-то неволит его, как будто не отпустят, а отпустят – так в дорогу не соберут. Дурак, дурак! А сам-то? Видаль вернулся на крыльцо. Вот так же, поди, и мастер Хейно стоял здесь, озираясь, когда Хосеито-дурачок сбежал биться с Матерью Ууйхо. Вот так же прикидывал, что с собой взять, как выручать безмозглого. Только мастер Хейно шел на смерть. А Видалю что – прогуляться до Суматохи. Нынче уж точно Рутгер в Суматоху ушел, больше ему некуда. На Белый берег не вернется, к Кукунтаю обратно проситься не будет. Стоп, а если все-таки не в Суматоху, то – куда?
Может, просто до стены своей решил прогуляться, думал Видаль, натягивая штаны. Сделать там ворота, как обещал, чтобы людям было где проехать сквозь нелепое это великолепие, слоновую кость и золото, воздвигнутые до небес. А то к мастеру Лукасу рванул – там же поблизости. Видно было, что-то важное он от Лукаса услышал, что-то понял такое, чему никто другой научить не смог. Значит, решил Видаль, обуваясь, загляну и к Лукасу.
Нет, понял Видаль, слишком ровно застелена постель, слишком тщательно завернут в тряпицу хлеб – а краюху отрезал изрядную мальчик Рутгер, старательный, но торопливый и размашистый. Так ровно у него ничего никогда не получалось. Значит, с особым тщанием, как делают в последний раз, прибирал за собой. Куда же он?..
А если его зашвырнуло, куда свет от звезд не летит? Если занесло в такие закоулки Тьмы, где существование отменено на веки вечные? Разве мальчишка сможет себе под ноги твердой земли восставить, разве сможет увидеть прозрачный, незримый воздух, без которого ему там не выжить? Не попадая в рукава, Видаль боролся с курткой, а птица с криками скакала перед дверью и торопила, звала скорее в путь. На поиски. На помощь.
Оскальзываясь на глине, в темноте при редких звездочках пробежал по Голому склону – не было там Рутгера. Задыхаясь, метался по всем известным ему гиблым местам – они норовят притягивать к себе сбившегося с пути, а выбраться из них куда труднее даже опытному ходоку. В этой безнадежной тьме, в этой сиротливой пустоте столько тоски клубится, столько отчаяния, что поневоле забудешь, куда шел, где свет, где дом, где ждут… Видаль сам, такой, какой нынче был, испуганный, растерянный – едва не сбился с шага, едва не увяз. Остановился посреди галечной россыпи – голой, холодной. Кургузый лоскут мира посреди бесконечного ничто. Видаль остановился, огляделся – и не смог вспомнить, что он здесь делает. Беспамятство накрыло звенящим куполом. Кто он? Откуда и куда? Зачем он вообще живет на свете? Обессилев от бессмысленности, Видаль сел на холодную гальку, вытянул ноги. Зачем куда-то идти? И здесь так же пусто и непонятно, как везде. Некуда спешить, негде искать смыслов.
Но что-то мешало, что-то вызывало досаду – какая-то нехватка, недостача. Галька и галька, чего же ей не хватает?
Нагнулся, подобрал блеклый камешек. Что-то было про него важное… когда-то… галечка… галечка морская… должен быть берег… мост? Мак-Грегор? Есть такое имя. Кто он? Не смог вспомнить про этого неведомого Мак-Грегора ничего – даже откуда знает его, вспомнить не смог. Так и потянуло к загадочному Мак-Грегору, потому что всего в мире и осталось: галька и Мак-Грегор, галька – вот она, с ней все ясно, а что за человек?.. Встал торопливо, не давая безразличию затянуть обратно, шагнул широко, точно зная куда: к какому-то шотландцу по имени…
…Овечка шарахнулась из-под ног с испуганным блеянием. Солнце заливало Долгую долину, золотило траву и листья сада закатным золотом, алела черепица и сверкали окна – а на крыльце сидел сам Мак-Грегор с трубкой в зубах и хмурился.
– Прости, Мэри! – воскликнул Видаль и учтиво поклонился мак-грегоровой жене. – Я нечаянно. Я… Хэмиш! Так вот ты какой! Смотри, что я тебе принес!
– Опять? – возмутился Хэмиш. – Спасибо, конечно, но мы бы обошлись…
– Да нет, просто оттуда же!
– Вот и выкинь ее, а? Подальше?
– А если понадобится?
– Знаешь, Видаль, не в обиду будь сказано, я иногда думаю – то ли что-то из твоих подарочков надобится, потому что что-то случается, то ли что-то случается, чтобы твой подарочек понадобился…
Видаль растерянно посмотрел на гальку на ладони.
– Правда что ли? Я не думал…
– А подумал бы. Если бы не твои зеркала – Рутгеру бы и в голову не пришло…
– Ну и что с ним случилось? Всё к лучшему!
– А если бы?
– Вот тогда бы и… – и тут Видаль вспомнил уже всё и вскричал страшным голосом: Рутгер!
– Что с ним? – вскочил со ступеньки Мак-Грегор.
Видаль торопливо рассказал, как проснулся утром, как не нашел малого нигде в Семиозёрье, как кинулся искать по гиблым и нерожденным местам, как сам чуть не иссяк на стылой гальке.
– Все проверил? – спросил Хэмиш, задумчиво заглядывая в трубку.
– Вроде все, – ответил Видаль.
– Ну, тогда пошли ужинать.
– А как же Рутгер?
– Ну, если его там нет, то он в другом каком-нибудь месте. Неопасном.
– А вдруг вообще пропал, промахнулся мимо места, канул во Тьму?
– Тогда тем более спешить некуда.
И в самом деле, подумал Видаль, что это я о самом плохом сразу? Может, парень домой вернулся, просто вернулся домой.
– А кто родители у него?
– Я не знаю. Кукунтая спросишь. Ужинать пойдем. Мэри нас догонит. А камешек брось, брось…
Рутгер нашелся в неопасном месте – в Суматохе, где всегда то ли поздняя весна, то ли ранняя осень, благодатное тепло и уютная свежесть, никаких потрясений, никаких бед, кроме тех, что люди сами творят с собой и друг с другом. Дождь всегда идет ночью, баюкает спящих, умывает листву и пышные клумбы, наводит свежий блеск на булыжные мостовые и румяные черепичные крыши. На рассвете облака живописно толпятся над морской купелью, тают в блистающих лучах новорожденного солнца, когда оно бодро, неудержимо поднимается по левую руку бронзового Видаля. Вечером солнце освещает его справа, утомленное, клонящееся к роскошной неге заката. Розы, каштаны и акации цветут здесь, не различая времен года, время от времени кроны деревьев вспыхивают алым и золотым, редеют, облетают – но черные ветки, воздетые к небесам, немедленно увешивают мириадами разноцветных фонариков, а розы цветут, цветут… И то, что люди терзают и мучают друг друга, никак не спишешь на несчастливый климат, затяжные дожди или утомительную сушь, наскучивший штиль или злые безумящие ветра.
Подзатыльник едва не смел Рутгера с табурета, он удержался, расставив ноги и взмахнув руками, опутанными дратвой.
– Да не маши ты! – вновь замахнулся мастер. – И так все закрутил, запутал, это ж надо умудриться! Что тут путать, скажи? Что?
Рутгер наклонил голову ниже и принялся осторожно разбирать скрученные волокна. Кислый дух от мокнущей кожи, слегка сдобренный запахом еловой смолы и медового воска, заставил Видаля придержать дыхание. Он молча оглядывался, пока привыкал дышать здесь после нежной мороси Семиозёрья, после яблоневого аромата Долгой долины, после пустых, не надышанных еще людьми, не рожденных мест. По стенам висели связки кож и мотки дратвы, и ножи, и клещи, и плоскогубцы, и шилья, и молотки, разгонки, рашпили и всякие особенные, вовсе непонятные Видалю инструменты. На полках выстроились пары обуви, отдельно – чиненой, отдельно – новехонькой, с блестящими глянцевыми носами, с бархатистой замшей язычков, на гнутых каблуках, в щегольских рантах.
– Чего надобно? – неприветливо глянул сапожник на Видаля. По виду посетитель никак не выглядел серьезным клиентом. Стоптанные ботинки говорили скорее о долгих дорогах, нежели о толстом кошельке.
– Мне-то? – приподнял шляпу Видаль, одновременно другой рукой придерживая за пазухой птицу. – Мне – вот с ним поговорить.
– А он тут не гостей развлекать посажен, – резко ответил сапожник. – Вот закончит работу – тогда и говори.
Видаль порылся в карманах и выудил монету побольше да потолще. Сапожник мотнул головой, уже со злостью:
– С этим к мамаше Коко за углом. Там вам за ваши денежки и поговорят, и чего хотите. А здесь – работу работают. Ишь! – развернулся он к подмастерью. – Что уши развесил? Давай исправляй, что напортил.
Видаль поймал сердитый взгляд Рутгера, уяснил, что и тот ему не рад, и вышел на улицу: до ночи оставалось не так много, а мы не гордые, подождем.
Но Рутгер вышел к нему уже в темноте, когда в листве зашуршали первые капли ночного дождя.
Вышел – сутулясь, голову отвернув, так что и сам в глаза не смотрел, и лицо его разглядеть было трудно. Но по тому, как он наклонил голову, как свел плечи, Видаль понял. С шумом втянул через ноздри воздух и потянулся к затылку Рутгера. Тот резко отбил его руку.
– Не лезь.
Видаль отступил на шаг, руки убрал за спину.
– Не лезу. Ты сам свой. Только как же ты… Зачем?
Рутгер повернул к нему лицо – и Видаль увидел все: сияющие под разноцветными сполохами льды Белого берега, клубящиеся туманы Бамбуковой рощи, солнечные потоки, вплавленные в изумруд – Семиозёрье, стену до небес из слоновой кости и золота, вольную волю идущего сквозь Тьму, все чудеса оставленного за порогом сапожной мастерской мира. И смешливые быстрые глаза на круглом темном лице – мастер Кукунтай, радость и неусыпимая тоска сердца.
– Никак мне без этого, – буркнул Рутгер, опуская лицо.
– Да ты сколько здесь? – возмутился Видаль. – День-другой, а уже точно знаешь, что нельзя? Уже все испробовал, последнее средство осталось?
– А что изменится, если не день и не два, а месяц? Если год? Что изменится? – яростно зашипел ему в лицо Рутгер. – Зачем мне терпеть еще день, если я знаю, что будет так же?
– А зачем так же? Зачем ты вообще ушел? На что тебе эти… сапоги, парень?! Ты же мастер от бога, тебе вот чему учиться – и я ведь учил. Чего тебе не хватало?
– Времени.
– Да сколько угодно времени у нас было… У нас-то!
– Нет времени у тебя, мастер Видаль, – подался к нему Рутгер. – Нет его в твоем деле, и в доме твоем его нет, и в жизни твоей нет. Времени! Того, что проходит, того, что делает старше, того, что людям возраст меняет! Понимаешь? Времени! Не возможности бесконечно делать дело и никогда не опаздывать, не бесконечности жизни! Времени, Видаль, времени, того, которое не вернуть, не удержать, не остановить. Которое кончается, иссякает, сменяется другим. Вот. Вот так.
Рутгер глубоко дышал, как после бега. Видал хмурился, не понимал. Рутгер тогда снова заговорил:
– Вот пройдет пять лет, да? И тогда я буду ровней ей… ему… да все равно мне! Я это в голову вместить не могу, но это только в голову… Вот как мы к мастеру Лукасу ходили. Я даже вспомнить и представить себе не могу, как я там был. А уж понять, как оно устроено, мне точно не по силам. Даже пытаться страшно. Но когда я там был – я там был, нигде больше, именно там, и несомненно был. Понимаешь?
– Понимаю, – Видаль прислонился к дереву и стал разглядывать Рутгера медленнее, подробнее.
– И вот когда я лежал рядом и обнимал – я там точно был. Именно там. Именно с этим человеком. А уж как его называть – мы разберемся. Мы с ним вместе.
– Если он захочет, – кивнул Видаль. – Знаешь сказку про тюленью шкуру? Которую Мак-Грегор рассказывал у Хо, когда Мотря…
– Не был я у Хо ни тогда, ни после. И не до сказок мне, я не маленький.
– Нет, ты послушай, там про тюленью шкуру – и что красть ее без толку.
– Ну не дурак же я! Разберемся, сказал. Сами, без тебя. Только сначала мне надо возраст догнать, понимаешь? Без этого и говорить не о чем – слушать не хочет.
– Думаешь, в возрасте дело?
– А в чем еще?
– Я не знаю, сколько лет прошло в земле мастера Кукунтая с тех пор, как он покинул ее. Эти годы в возраст не засчитались, но жизнь происходила. Тело не стареет, но душа-то живет, трудится, устает, взрослеет. И даже если пройдет еще пять лет и твое тело сравняется в возрасте с телом Кукунтая, все равно, эти годы и годы без времени – они останутся разницей между вами.
– Что ж такого в том, что между людьми разница? Мак-Грегор и Мэри тоже разные – уж куда дальше! И вы с Ганной, хотя оба от времени увиливаете, друг на друга совсем не похожи. Или ты думаешь, мастер Видаль, что человеческая жизнь, вот такая обычная, во времени – она не старит душу? Что я против Кукунтая так дитём несмышленым и останусь? Да что ты знаешь о человеческой жизни? Хоть сто лет в пустом месте проживи сам с собой – а год между человеками все равно длиннее для души, понял? И трудов ей больше, и радений, и страданий. Ты ведь не родился мастером, а? Разве ты не помнишь, как люди между собой живут?
Видаль кивнул.
– Как живут, как умирают. Как убивают. Помню. Ты прав, жизни здесь больше. Но зверь ууйхо тебе для чего понадобился?
– Мне больно. Мне больно без нее. Мне больно без мира за пределами здешнего неба. Я хочу смотреть во Тьму и видеть новые земли. Я хочу это каждую минуту. И вот сейчас хочу. Даже с этим зверем – хочу! Не так остро, не такая мука… Но хочу. Больно все равно.
– Это пока он еще в силу не вошел. Покорми его своей кровью еще денек – и будет тебе покой.
– Но ведь я не забуду ее? Я ведь не забуду?
– Ты ничего не забудешь, – согласился Видаль. – Только помнить будешь, как будто не с тобой это было. Как будто сказку слушал… – Тут он вздохнул и отвернулся. – Как будто сказку слушал – и тоскуешь по ней, только делать-то нечего, надо здесь жить, а сказки только в сказках сбываются. Пеплом присыплет, золой, прахом – твой огонь. Всю соль, всю сладость вынет – тебе останется пресное жевать. С голоду не умрешь. Но и рад не будешь.
– Ты помнишь, как это было с тобой? – прошептал Рутгер.
– Помню, – ответил Видаль.
– Почему же я забыл?
Видаль взял его за плечо, притянул к себе ближе.
– Пойдем домой, парень. Там твой дом, не здесь.
Рутгер отодвинулся.
– Нет, не сейчас. Приходи за мной. Потом. Приходи – через пять лет, пожалуйста, уведи меня отсюда. Пожалуйста, прошу тебя. Но сейчас – нет. Сейчас я останусь. Так мне надо. Прости.
– Ты хочешь жизни пять лет, хочешь времени – а сам ууйхо привил себе. Разве это жизнь?
Рутгер отвел взгляд, пожал плечами. Губы изогнул в бодрой улыбке. Ответил, не глядя в глаза.
– Я сниму. Вот пообвыкнусь чуть-чуть – и сниму. А то с мастером… с сапожником этим драться полезу, честное слово. Я ведь от него тогда ушел, с Кукунтаем. Сбежал. Еле упросил обратно взять теперь. А он меня, как маленького, к самым начаткам приставил. Как будто я не учился у него с детства-то уже! И руки распускает, как с маленьким. Вот ей-богу, сдачи дам, если без ууйхо-то. Понимаешь? А куда мне? Родителей нет у меня, подкидыш я, приютский. Из приюта и в учение отдали. Никому я не нужен, некуда мне идти.
– Как же – некуда, парень? – Видаль задохнулся.
– Сейчас – некуда. А потом приходи. Прости меня. Я так решил.
Видаль развел руками.
– Если что – дорогу знаешь, а дверь я не запираю.
Развернулся и пошел под дождем к Ратушной площади, а птица выбралась из-за пазухи, вскарабкалась на плечо и оттуда долго кричала что-то в темноту, где остался Рутгер Рыжий, ученик сапожника.
Памятник Видалю
День был солнечный, даже слишком, пожалуй. Видаль отвык от такого солнца на Туманной косе и потому укрылся в прохладной пивной, окна которой выходили прямо на тротуар. Из окна был виден газон, оранжево пламенели настурции, радуя глаз, сквозь них мелькали пёстрые юбки суматошинок и обтянутые полосатыми чулками ноги их кавалеров. Видаль нехотя прихлебывал пиво, дожидаясь назначенного часа. Птица задумчиво урчала, пристроившись у него за плечом на высокой спинке деревянного стула.
Видаль поднял кружку, разглядывая пиво на свет, вздохнул. За «Альтштадтом» надо было отправляться на Королевскую гору, но он назначил Ганне свидание здесь, на Суматохе, чтобы сообщить, что намерен с ней под руку прогуляться до ближайшего места, где слова крепки, хоть до Рыжей речки, хоть до Садовья. Лучше, наверное, до Садовья. Там нынче, если Видаль ничего не напутал, вишни все в цвету. Девушки любят такое…
Сколько можно? Пора остепениться, да и Ганна заждалась… Верная, гордая Ганна, красавица и отличный товарищ. Не девка – клад!
Часы на ратуше пробили половину первого. Было еще очень рано, но сидеть над почти полной кружкой и не пить было скучно, а пить расхотелось после первых глотков.
Видаль решительно поднялся, снял птицу со спинки стула, положил пару монет на стол и направился к выходу. Расторопный и бдительный, как все официанты на Суматохе, парень в длинном фартуке подскочил к столу, схватил монетки и кинулся за Видалем, обогнал его и встал в дверях:
– Вы заплатили только половину!
Видаль ткнул длинным пальцем в зеленую доску на двери. Нижняя строчка, выведенная мелом, гласила: «Вода бесплатно». Пожав плечами, Видаль ловко скользнул мимо парня и взбежал по лестнице.
Солнце снова ослепило его, и он постоял немного, прежде чем перейти улицу и свернуть за угол – все свидания на Суматохе по традиции назначались на городской площади, перед ратушей. И перед памятником Видалю заодно.
Каменный болван, усмехнулся Видаль. Бронзовые буквы на постаменте нестерпимо горели, но он и так знал, что там написано. Хосе Видалю, спасителю города – благодарные жители Суматохи. Знать бы еще, от какой напасти… и когда. Сегодня, например, ему было решительно некогда. С минуты на минуту появится Ганна. Видаль огляделся: он был одним из многих. Вокруг памятника безостановочно плелось кружево людских судеб. Молодые люди подходили, озирались, переминались нетерпеливо, и – кому раньше, кому позже – судьба улыбалась каждому из них, приняв облик нарядной суматошинки, подхватывала под руку, смеялась, глядя им в счастливые глаза, увлекала в круговерть, в путаницу улочек, а им на смену подходили и подходили новые…
У многих Видаль заметил легкую сутуловатость, и воротники этим летом стало модно приподнимать. Стесняются пока. Ничего, разозлился Видаль, еще гордиться будете. И сюда добралась эта зараза – занесли. Выходит, Рутгер – не первый здесь такой. И уж точно не последний. Видаль сплюнул. Любоваться счастливыми парочками расхотелось: переженятся, наделают детишек, и каждому на загривок – ууйхо, тварь ядовитую. Сплюнул еще раз – тошнило. Видаль повернулся к памятнику спиной.
Море ослепило его бликами. От площади к нему торжественно нисходила лестница: широкие ступени, фигурные столбики мраморных перил. По лестнице поднимались и спускались люди, и воротники их одежд были подняты по новой моде… но если смотреть на море, людей не было видно. Видаль благодарно улыбнулся – и стал смотреть на море. Огромное, оно не помещалось во взгляде целиком, слепило солнечными искрами, отнимало разум – и взамен наполняло бессмысленным, беспричинным и бесконечным счастьем.
Видаль заметил, что стоит в той же позе, что и каменный болван на постаменте, – чуть закинув голову и отставив ногу, руки в карманах куртки, птица на плече. Усмехнулся: хорошо они смотрятся, вот было бы веселье, если бы кто обратил внимание. Впрочем, на этом месте Видаль всегда стоял вот так, и в тот день, когда его решили почтить памятником – тоже.
И так же вот он стоял тогда, сколько лет-то уже прошло, а в ратуше в это время отцы города допытывались у заезжего провидца, какие напасти грозят беззаботной Суматохе. И провидец нашел, как отделаться от них – спихнул всё на Видаля, а сам исчез, как и не было его. Видаль узнал об этом ровно через четверть часа – когда его, уже собиравшегося восвояси, остановил на лестнице чудаковатый толстяк, принялся вертеть и разглядывать, а потом схватил за рукав и потащил наверх. Видаль принял его за помешанного, упирался, ругаясь сквозь смех, но на помощь безумцу подоспел сам бургомистр Грюн, чуть не со слезами на глазах умоляя позировать для памятника. Скульптор был представлен как местная знаменитость, бургомистр при поддержке всего городского совета только что в ногах не валялся – и Видаль сдался.
Теперь каждый раз, посещая Суматоху, он имел возможность любоваться произведением искусства, а в остальное время – выслушивать язвительные комментарии друзей-приятелей. Спасибо, хоть Мак-Грегор не изощрялся в остроумии. У кого жена – овца, тот как никто знает, что и самая дружеская шутка не всегда уместна.
Но море лежало перед ним, и Видаль забыл обо всём. Он стоял и вглядывался пытливо в играющую бликами даль: что ты за вода? Море ли, океан ли? Есть ли тебе конец, и откуда катятся эти смирные, такие ручные волны, словно только для того и созданные, чтобы радовать глаз и манить сердце?
– Хосе…
Видаль вздрогнул. Ганна стояла чуть в стороне, чтобы не заслонять ему море, и, видимо, уже не в первый раз звала его.
– Ты уже? – рассеянно улыбнулся Видаль. – Что я хотел тебе сказать… Ах, да, поедешь со мной в Садовье?
Ганна нахмурилась.
– В Садовье? В Садовье, значит… Вишни в цвету, крепкое слово? – в голосе ее дрожала обида. – Осчастливить меня решил?
– Что ты? – Видаль очнулся и оглядел подругу с ног до головы. Высокая, с самого Видаля ростом, стройная и сильная, нарядная – оставила, должно быть, Мотрю на дрюнговой конюшне и переоделась в гостинице: юбка в яркую клетку, на черном сукне жилета полыхают маки, по рукавам вышивка широкой полосой, красные сапожки сверкают лаком, а на буйных кудрях – венок, атласные ленты играют бликами ярче морских волн. Будто знала, куда позовет Видаль. А может, и вправду знала, с нее станется. Что ж она говорит такое?
– Будто я не знаю, что у тебя на уме! – не умолкала Ганна. Слова выпрыгивали, словно против ее воли, но и остановить их она не хотела. – Ганна хорошая, Ганна красивая, своя в доску, понимает, что к чему – надо жениться на Ганне, сколько можно, всё равно счастья в жизни нет, так хоть покой! Как будто я не знаю…
– Да что с тобою, Галю, опомнись… – Видаль протянул к ней руки, но она с силой ударила по ним.
– Видчепыся вид мэнэ! – выдохнула зло.
И Видаль стоял, не шевелясь и не пытаясь возразить, под шквалом ее гнева и горя.
– Всё мне сердце истерзал, ирод. Чем же я тебе плоха?! А вот нет, подавай ему то, чего никогда не может быть, дальнее-невозможное ему подавай! Куда как легко любить, до чего не дотянешься. И есть не попросит, и слова поперек не скажет… и лучше всех, ясное дело! Кто ж сравнится с тем, что и вовсе неведомо? А как будто я тебя не знаю… То, что руками можно потрогать, как будто и не для тебя создано. Всем в радость – только не Хосе Видалю, особенный он такой, звезду ему с неба подавай, молока птичьего… Зирку тоби з нэба? Так ты помни, коханый, что она – убийца, выжла. По кровавому следу гончая – для хозяев своих. Очарует так, что сам себя наизнанку вывернешь им на забаву. Погибель она, без жалости и смысла, а что красивая – так вон у Мак-Грегора блесны не хуже. А ты… ты… даже не на живую приманку, на железку блестящую с перышком ярким идешь. На куклу восковую. Да и нет ее на самом деле. Всё придумали.
Тут уж Видаль не стерпел, схватил Ганну за локти и встряхнул хорошенько.
– Ты на солнце перегрелась? Жилет сними, жара вон какая. Галю, девонька моя ненаглядная, ты о ком вообще?
Ганна теперь молчала, не поднимая глаз, только по смуглым щекам катились слезы.
– Галю, Ганна моя, ну ты что? Что ты, сердечко моё? Посмотри, нарядная какая пришла, угадала, а? Вот и хорошо, мы с тобой сейчас в Садовье…
– Не могу я с тобой в Садовье, это же насовсем… навсегда. А как ты со мной, если не любишь? Думаешь, если пообещаешь верным быть, любить всю жизнь – так оно и выйдет? Хочешь сам себя обмануть, Хосе Видаль?.. Видаль?
Видаль смотрел ей за спину и лицо его было каменным, точь-в-точь как у памятника. Ганну он крепко держал за плечи, и обернуться она не смогла.
– Видаль! – закричала Ганна. Он с трудом перевел взгляд на нее, вытянул руки, ее от себя отодвигая.
– Ганна, где Мотря?
– У Дрюнга, как всегда… Видаль, что?..
Видаль развернул ее лицом к морю. И Ганна глянула, охнула, шатнулась, отступила, прижалась спиной к его груди. Море исчезло. Влажно блестело обнажившееся дно, рыбы бились на песке между лужиц и темных груд водорослей, бестолково метались крабы, пятнами слизи растекались медузы. Ганна в ошеломлении обернулась к Видалю, но он дернул подбородком: смотри. И Ганна увидела: море шло от горизонта, шло на Суматоху – всё сразу, вздыбившись до неба темной стеной.
– Бегом, Ганна. Всех, кто может… Олесь пусть как-нибудь… у Мака жена присмотрит – его тоже. И Тюленя, и Хо – всех… Всех, Ганна. Скажи: здесь люди.
– А ты?
– Я останусь.
– Ты не сможешь! Ты не уберешь ее, Видаль, это невозможно!
– Конечно, невозможно, дурочка, – Видаль повернул ее к себе, улыбнулся и поцеловал неторопливо, нежно, крепко. – Я и не собираюсь.
– Хосе, я останусь с тобой!
– Мы вдвоем ничего не сможем, Галю. Привези мастеров.
– Тогда ты – со мной!
– Галю, так быстрее, чтобы ты одна. А я…
– Нет, Видаль!
– Ласточка моя, я просто подержу ее. Это у меня получится, правда. А ты быстрее постарайся мастеров собрать – и всё будет хорошо. Только ты быстрее. Давай, девочка моя… Бегом! – рявкнул Видаль и толкнул Ганну. Она сорвалась с места и исчезла в толпе, собиравшейся перед ратушей – пока еще безмолвной, ошеломленной толпе.
Видаль сглотнул и отвернулся от людей. Надо забыть о них. Только бы молчали. Но уже пополз опасливый шепоток, его имя повторяли, заплакала женщина, кто-то горячо молился, благословляя Видаля. Вскрик и торопливые шаги… Резко обернувшись, он выкинул перед собой руки. Женщина с ребенком замерла в двух шагах, всхлипывая и не сводя с него умоляющего взгляда.
Зрители были не нужны ему – но он смирился с тем, что они будут. Только бы не мешали.
– Лучше бы вы все ушли. Если не можете уйти – молчите. У меня… У нас с вами слишком мало времени.
– Так ведь предсказание, – крикнул кто-то, не Видалю, а так, комментируя происходящее. – Зря что ли памятник ставили?
– На пожертвования, между прочим! – откликнулся молодой бесшабашный голос. – Вот пусть и отрабатывает.
– Кто скажет еще слово – исчезнет, – пригрозил Видаль. Он знал, что не станет тратить на это драгоценные силы, но напугать их следовало. Однако жители Суматохи не умели бояться всерьез. Не обращая внимания на Видаля, все разом загалдели, радостно объясняя друг другу, что опасности никакой вовсе нет, а зрелище предстоит такое, какого еще не видели, и наверняка городской совет сочтет повод подходящим, чтобы устроить празднества, может быть даже и с маскарадом.
– Горячие пирожки! С сыром, с луком, с яйцом! – раздался напев разносчика.
Только женщина не отрывала отчаянных глаз от Видаля, и когда он взглянул на нее, приподняла малыша.
– Вы ведь можете уйти. Возьмите Бруно. Он очень тихий, он не будет вам обузой… Или хотя бы в приют… Возьмите…
Видаль прикрыл глаза.
– Стойте тихо. Не мешайте мне. Сейчас всё будет хорошо.
И отвернулся. И больше не слышал голосов за спиной.
С ласковой ленцой волны толкаются в камень набережной, слепящие блики танцуют по невероятной сини до самого горизонта… Видаль понял, что сил на это не хватит.
Волна была уже близко, Видаль разглядел обрывки пены, ползущие вверх по ее гладкой груди. Она почти закрыла солнце, тень наползала на набережную. Оставалось одно. Там, где она сейчас, должно быть небо. Видаль повел взглядом над бурлящей кромкой волны, уточняя оттенок неба над ней. Оттенки должны совпасть, нельзя оставить и следа шва – может разойтись… и не забыть бы солнце… Оно ударило в глаза, и Видаль едва удержался, чтобы не зажмуриться. Нельзя, нельзя, держать! И он держал: июльской голубизны необъятное небо – темнее у горизонта, светлее в вышине, легкие перышки облаков, дрожащее жаром пятно в слепящем ореоле, небо, небо, спокойное чистое небо…
Женщина за его спиной ахнула: волна рвалась, расползалась, как истлевшая ткань, в прорехи снова ударило солнце, косматые клочья пронеслись над вопящей в восторге толпой, окатив ее брызгами, и растаяли где-то за ратушей.
– Чудотворец хренов! – выругался разносчик и швырнул на мостовую короб. Выплеснулась вода, мятые пирожки покатились по булыжнику. Люди вокруг кричали, прыгали и обнимались, размахивали руками.
Женщина отвернулась от них. Ребенок заплакал: соленая вода попала ему в глаза. Женщина бросила виноватый взгляд на Видаля, неподвижно лежащего у края лестницы, крепче прижала ребенка и торопливо ушла прочь.
Кудлатая Мотря, свирепо храпя и гремя подковами, ворвалась на площадь. Толпа шарахнулась в стороны, визжали женщины, проклятия и свист неслись со всех сторон. Свинья остановилась у памятника, с ее спины кубарем скатился маленький человечек в меховой одежде и кинулся к лестнице. За ним бежал усатый в клетчатом пледе, торопливо семенил толстяк в синей шелковой пижаме, с черной косой от макушки до колен. Высокий белобрысый парень, скатившись на мостовую, вскочил и протянул руки вверх – помочь спуститься хмурой девице в разорванной до пояса юбке и красных сапогах, но девица спрыгнула мимо его рук, поскользнулась на мокром булыжнике, рванулась, выпрямилась и кинулась следом за остальными.
– Эй, дамочка, привязала бы скотину! – возмутился пострадавший материально разносчик пирожков. Ганна, не глядя, двинула ему кулаком в рожу и устремилась вперед.
Кукунтай прыжком преодолел отделявшее его от Видаля расстояние, рухнул на колени и припал щекой к его груди. И оставался так, пока руки мастера Хо метались по лицу и шее лежащего, и потом, когда мастер отодвинулся и повернул к Мак-Грегору растерянное лицо, и когда Ганна прижала кулаки к закушенным губам и, сузив глаза, покачала головой. Мак-Грегор подошел, потянул Кукунтая за плечо. Кукунтай не двигался, обхватив Видаля и спрятав лицо в складках его куртки. С усилием оторвав его руки, Мак-Грегор поднял Тюленя. Тот резко отвернулся, пряча слёзы, катящиеся из глаз.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.