Текст книги "Видимо-невидимо"

Тюлени, зайцы, поросята…

Рожали у Хо.

Мастер мечтательно прищурился и сказал: представляешь, из тумана выступают только горные вершины, бамбуковые ветки и голова огромного вепря… Ганна фыркнула:

– Да они вам, дедушко, весь бамбук стопчут, а что не стопчут, то подроют, а лягушечек ваших пестреньких – схарчат за милую душу.

– А если их не харчить, – философски возразил Хо, – то ведь и ступить скоро будет некуда.

– И то правда, – согласилась Ганна, осторожно стряхивая красную перепончатолапую тварюшку с сапожка.

И осталась с пузатой Мотрей в Бамбуковой роще до самых родов, а Хо по такому случаю созвал в гости все тех же неизменных Видаля, Мак-Грегора и Кукунтая, чтобы торжественную ночь скоротать и помощь оказать – буде понадобится.

Мотря же категорически от помощников отказалась, да и свидетелей не возжелала, а с грозным хрюком и взревыванием удалилась в затянутые туманом кущи.

Сидели ночь у костра, прислушивались к стонам и шорохам в глубине леса, пили горячее вино из крошечных фарфоровых скорлупок, рассказывали истории.

Вот такую рассказал Кукунтай.

Одна маленькая Тюленька играла в волнах, прыгала и ныряла в серых волнах, вверх-вниз, вверх-вниз.

А заяц собирал на берегу водоросли.

Тюленька увидела зайца и кричит ему:

– Оставь наши водоросли, не смей наши водоросли брать!

Заяц отвечает:

– Это не ваши водоросли! Ваши-то в море, а наши на берегу. Вот я наши собираю.

Тюленька сильно рассердилась на Зайца, что он водоросли берет. Стала громко кричать на него. Услышала бабушка Тюленьки, вышла из воды, спрашивает ее:

– Ой, чего кричишь?

– Меня Заяц обидел!

Бабушка рассердилась, захотела проучить Зайца. Увидел Заяц, что старая Тюлень выходит из воды, испугался, стал в нее камнями бросать. Размахнулся большим камнем, попал камень в голову Тюлени, упала она мертвая.

Набежала волна, подняла высоко маленькую Тюленьку, и она увидела, что бабушка убита.

– Абуу! – заплакала Тюленька и нырнула в волны. Прибежала в ярангу, стала будить дедушку. – Дедушка, вставай скорее, Заяц убил нашу бабушку!

Выплыл дедушка на берег, фыркает, отдувается, от усов водяные брызги летят. Увидел Зайца, зарычал на него:

– Выходи на бой!

– Нет, иди ты сюда.

– Я не могу драться на суше!

– А я не могу на воде! – говорит заяц.

Полез старик на берег. Заяц пустил в него камень.

– Теляппой! Ой, больно! – закричал старик Тюлень и повалился замертво.

Качается маленькая Тюленька на волнах, зовет бабушку с дедушкой, плачет.

Вернулся с охоты отец Тюлень, услышал от дочери, что убили его стариков. Рассердился на Зайца, скачет с льдины на льдину. Вот приблизился к берегу, кусок от льдины откололся и прямо Зайцу в лоб. Подскочил Заяц и шлепнулся мертвым на землю.

Отец маленькой Тюлени подошел к нему, отрезал уши и уплыл в море. Подплыл к дочке и отдал ей заячьи уши.

Вышла на берег соседка Зайца – Лиса. Увидела, что сосед мертвый лежит, пошла в тундру, нашла листья травы, похожие на заячьи уши, и приложила вместо ушей.

Ожил Заяц, запрыгал от радости.

Потащили они тюленей домой. Позвали гостей, варили и ели мясо всю ночь.

Наутро им жалко стало старика и старушку. Вспомнили, что знали старую Тюлень и ее старика еще с тех пор, как были маленькими.

Связали они кости нерп, облили их жиром, помазали мозгом, завернули в траву и бросили в море. В воде забились, заплескались старик и старуха, плывут от берега в море.

Заяц и Лиса на радостях стали бить в бубен и плясать, а тюлени поплыли домой.

Внучка их увидела – тоже обрадовалась.

– Я бы тоже обрадовался, – наконец сказал Мак-Грегор. Постучал трубкой по ботинку, подул в нее, головой покачал.

Кукунтай пожал плечами: не мной придумано, не мне и передумывать.

– Ладно, я вот что про тюленей знаю, – сказал Маг-Грегор. – В былые времена у западных берегов милой земли их много жило. А были они на самом деле детьми Морского царя. Красивые были, смуглые, кареглазые… Как есть из себя люди, сильные и ловкие. Беззаботно жили: рыба сама вокруг вилась, и целыми днями они резвились, смеялись и пели песни в волнах, на берегу и в морских пещерах.

Но умерла их мать, а царь, конечно, погоревал-погоревал, да и женился на другой. А та, как оно бывает, детей от прежней жены возненавидела люто и навела на них чары. Туловище их стало неуклюжее и толстое, покрылось шелковистым мехом, у кого серым, у кого черным или золотисто-коричневым. Только красивые карие глаза не смогла отнять у них мачеха, и песни, которые они так любили.

Так и резвились они во всех морях, во всех соленых водах, плясали в волнах и пели удивительными голосами обо всем, что видели под небом и под водой. И только раз в году могли они найти тихое укромное место на берегу милой земли и собраться там – вот как мы с вами, одну ночь и один день, от заката до заката, точно как мы. Сойдутся все вместе, скинут тюленьи шкуры и станут такими, как были раньше, – красивыми юношами, красивыми девушками. Всю ночь, весь день танцуют на берегу, подпрыгивают, плетут плетенья стройными ногами, говорят между собой человеческими голосами, радуются. А как начнет смеркаться, накинут на себя серые, черные, золотисто-коричневые шкуры – и уплывут в море.

Рассказывают, что звали его Родерик, был он рыбаком, жил на одном из островов у берегов милой земли. Дом его стоял ближе всех к берегу. И однажды он вышел проверить, как его лодка сохнет на берегу, а может, просто – тоска одолела. Бывает такое с молодыми. Шел вот так по берегу, сам не зная куда, – и пришел. За скалами, показалось ему, песни поют, смеются. А там место такое – с берега просто так не достать, сверху со скалы не спуститься. Но любопытство одолело, а может, голос чей ему сердце тронул… Подкрался к скале, полез по ней вверх, глянул за ее гребень, а там, на песке возле самых волн дети Морского царя играют и танцуют. Развеваются по ветру длинные волосы – черные, русые, рыжие, весело блестят карие глаза, стройные ноги чертят фигуры на песке, гибкие голоса сплетаются в песню.

Засмотрелся было, да испугался: заметят его – что будет? Только собрался прочь ползти, как видит: рядом, только руку протяни, на скале шелковистые шкурки сушатся – серые, черные и золотистые. И как будто что-то под руку толкнуло: взял самую нежную, самую золотистую шкурку и унес домой. Спрятал ее на полку над входной дверью, сам не знает, радоваться или бояться: добыча знатная, но что с ней делать? И как бы бедой не обернулось дело…

А обернулось дело вот чем.

Село солнце, сел Родерик у огня сети чинить – дело это вечное, бесконечное, да и успокаивает. Водит в воздухе челноком, чертит им фигуры, а сам все вспоминает стройные ноги на песке, смуглые бедра, маленькие груди морских царевен, голоса их нежные. И то ли чудится ему, то ли в самом деле под дверью нежным голосом плачет и жалуется кто-то. Замерло дыхание, но рыбака так просто не испугаешь, море пугало – да не отступился от него. Выглянул за дверь, а там она: девушка, стройная, смуглая, из двери свет на нее упал, а волосы огнем золотым отсвечивают. И огромные глаза, карие, нежные, заплаканные. И ни одной ниточки на ней нет, как будто отродясь одежды не носила!

Плачет девушка и говорит:

– Помоги мне, человек земли! Я несчастная дочь Морского царя, потеряла свою шелковистую тюленью шкурку и не могу найти ее. А если я не найду ее, то вовек не видать мне милых братьев и сестер, останусь я на свете совсем одна и погибну.

Тут Родерик и догадался, чья шкурка у него над дверью припрятана, а голос девушки был точно тот самый, которые ему в сердце запал. Вынес Родерик одеяло, накинул девушке на плечи, в дом ее позвал. Протянуть бы ему руку, достать с полки тюленью шкурку – утешилась бы морская царевна, вернулась бы к милым братьям и сестрам своим. Но сердце его неразумное закричало: не отдавай, не отпускай! Смотрел – и не мог наглядеться на красоту девушки, слушал – и не мог наслушаться ее голоса. Захотел взять ее в жены, морскую жительницу, удержать на берегу, чтобы скрасила его жизнь, стала бы отрадой его сердцу.

Так сказал рыбак:

– Где теперь искать твою шкурку? Видно, злой человек ее забрал. Оставайся в моем доме, если хочешь, будь мне женой. А я буду любить тебя всю жизнь.

Вздохнула дочь Морского царя, вытерла волосами заплаканное лицо, полными тоски глазами взглянула на Родерика.

– Что же делать мне? Одна погибну среди людей. Ты, видно, добрый человек, останусь с тобой жить.

Сказала так и тяжело вздохнула о море, куда ей вовек уж не вернуться.

Дрогнуло тут сердце Родерика от жалости и рука потянулась к полке – но удержал ее, обнял ею девушку за плечи, прижал к себе, поцеловал. Или ей тосковать до самой смерти, или ему, если отпустит ее. Не решился, сказал себе: завтра отпущу. А потом: через год признаюсь. И еще через год. И когда дитя выкормит. И когда других детей…

Так годы прошли, дети подросли, стал Родерик уже не юношей, но зрелым мужем. А жена его все тосковала, выходила на взморье одна – слушать ветер и волны, слушать голоса милых братьев и сестер, зовущих ее, потерянную. Иногда и видела их издали, но не могла приблизиться к ним. Радовалась только, когда смотрела, как танцуют на берегу ее дети, смуглые и кареглазые, когда слушала их дивные для людей земли песни. Но и сквозь эту радость проступала печаль.

Однажды собрался Родерик в море, поцеловал жену, детей – и на берег, к лодке. Вдруг ему заяц дорогу перебежал, дурная примета! Остановился Родерик: не вернуться ли домой от беды? Осмотрел внимательно небо, послушал ветер и говорит:

– Какие бури я видывал, а это не буря, так, ветрено только.

Столкнул лодку и уплыл в море.

А погода разыгралась не на шутку, ветер свистел и выл, так что в доме все встревожились, а младший сын выскочил наружу, посмотреть, не видно ли отца. Мать за ним: не случилось бы беды. Подхватила на руки, внесла в дом, а дверь не закрыла еще за собой. Ветер дверь схватил и стукнул ею так, что дом весь задрожал, полка над дверью покосилась и с нее соскользнула золотистая тюленья шкурка.

Худого слова не сказала о муже дочь Морского царя. Ничего вообще не сказала. Молча обняла детей, расцеловала, скинула свое платье земной жительницы, схватила шкурку – и бегом, бегом! В такой ветер все по домам сидели, никто ее нагую не видел, только дети ее бежали за ней в испуге. На берегу она накинула на себя золотистую тюленью шкурку, нырнула в волны и поплыла. Отплыла от берега, оглянулась на дом, в котором обнимал ее мужчина, на детей, которых выносила и вскормила, в последний раз посмотрела на них. И она уплыла далеко, далеко и, говорят, все пела от счастья, и песню ее соседи слышали и запомнили.

А Родерик вернулся, когда уже стемнело. Еле вырвался из волн морских, еле добрел до дома наперекор ветру. Вошел, увидел, что очаг остыл – и кинулся к двери обратно. А полка косо над дверью висит, а сердце кричит от горя. Раньше, чем руками ощутил пыльную пустоту на полке, сердцем уже знал, что ушла его царевна в родную страну. Дети ему рассказали, как простилась с ними мать, как в последний раз поцеловала их, убежала и обернулась тюленем на морском берегу.

Слушал и плакал Родерик, плакал и говорил:

– Заяц ведь перебежал дорогу, предупредил меня. Зачем я не вернулся, упрямый дурак? Не было мне везения, и в бурю попал, и рыбы не наловил, а тут такое еще несчастье…

До конца дней не мог забыть свою любовь, горевал, больше не женился. Так и прозвали его соседи отцом тюленей, и потомки его никогда тюленей не обижали: негоже охотиться на родню.

Вот и всё.

– У нас тоже рассказывали похожее, только по-другому, – сказал Кукунтай. – Как будто жил человек совсем один и встретил девушку-тюлень и уговорил ее пожить с ним семь лет, а потом отказался отпустить, хоть обещал. Спрятал ее шкуру. Говорит: ты сына оставишь без матери, меня оставишь без жены! И спрятал шкуру.

– И что? – спросил Мак-Грегор.

– Ушла, – пожал плечами Кукунтай. – Разве можно судьбу обманом отнимать? Сын нашел ее шкуру и отдал матери.

– Да что вы все заладили о тюленях, – сердито засопела Ганна. – У нас Мотря рожает. Расскажите уж что-нибудь про свиней, только чтобы хорошо кончилось.

Все замолчали, задумались.

– Я знаю, – сказал мастер Хо. – Только не про свиней, а про коров, а уж как кончится, так и кончится, я не виноват.

– Ну давай про коров, – с подозрительностью в голосе согласилась Ганна.

– Давай, Хо, расскажи, – улыбнулся Видаль. – Не смотри, что Ганна сердится. Мне вот интересно узнать, какие в ваших краях коровы…

– Ну не то чтобы в наших… и не то чтобы коровы…

– Ну вот, я так и знала!

– В горах водятся черные такие, косматые, рога вот так… Копыта плоские у них, хорошо по слежавшемуся снегу ходить и рыть его хорошо. Люди там странные живут, мужчины у них не женятся, у них женщины мужей себе берут, сами в доме хозяйки, всем распоряжаются. И вот жил там однажды мальчик, пас этих коров – не коров…

– А вот что мне покоя не дает!.. – ни с того ни с сего завелся Видаль. – Что за милая земля у тебя, Хэмиш? Где это было и когда? Ладно, про «когда» вопрос темный, времени много всегда, но не все востребовано. А вот где? Где это могло быть? Знаешь ты такое место, которое можешь назвать «милой землей»?

– Ну… вот так говорят: милая земля, – Мак-Грегор насупился, потер лоб. – Говорят так. Я не задумывался. Когда у нас дома про нее говорили, то всегда было понятно, что она не здесь и вообще… как-то далеко очень. Что не добраться до нее. Как будто не вернуться туда.

– Куда? Вот – куда? Ведь не только у тебя такое. Ганну вот послушать – тоже непонятно. Откуда что взялось… Или – куда всё делось?

– Я не знаю, – с сердцем ответил Мак-Грегор. – Я и не думал никогда о таком. Ну, сказки и сказки, в них всегда про то, чего не было.

– То-то и оно, что этого не было в каком-то месте, которого нет. Но ни одна сказка не говорит «никогда и нигде», а говорит «в старые времена» и «в милой земле». И что это за милая земля такая?

– Не знаю, – повторил Мак-Грегор. – Не знаю я, и сказать мне нечего.

– И я не знаю, – хмуро вставила Ганна, – и думать об этом не хочу, у меня голова кружиться начинает, а давай лучше пусть расскажет Хо про тех коров.

– А в каких горах они водятся? – не унимался Видаль. – Что за люди там живут? Я везде был, где только живут люди, и где не живут – тоже бывал. Но про таких не слышал даже. Тоже, небось, в старые времена в далекой земле?

– Да, мальчик, – вдруг сурово ответил Хо. – В старые времена в далекой земле, суровой и неприступной для чужака, но милой своим детям… Там жил когда-то мальчик, пас в горах черных косматых коров – и однажды пришла к нему звезда с неба.

Видаль посмотрел на него, открыл было рот – но передумал, сжал губы, прикусил. Тогда птица, высунув длинный нос из-за пазухи, собралась, похоже, сказать вместо него, но Видаль взъерошил пальцами мелкие перышки на ее голове и тихонько втолкнул обратно за пазуху.

– Пришла к нему с неба звезда, – повторил он и вопросительно посмотрел на Хо.

– Так и было дело, – подтвердил Хо, начиная сказку. – Он пас своих коров…

Всего лишь комочек звездного воска

Когда Он лепил звезды, чуть-чуть осталось.

И кто-то похитил остаток, и так мало его было, что не хватились.

Малость – для вселенной. Малость – для Великих.

Как раз, чтобы вылепить человека. Ну, или почти человека.

Это существо не делили надвое. В полноте своей оно. Но если посылать его в мир людей, необходимо придать видимость разделенности и неполноты. Сурья будут звать его в этот раз. Мы дадим ему имя Сурья. Оно будет как бы женщиной в этот раз, и всей красотой, какую может вместить человеческая форма, мы наделим его. Вылепим, выгладим тонкое лицо, поцелуем в уста.

Игрушка наша, приманочка, смоляное чучелко! Иди, иди собирать восхищенные взгляды и вздохи, эхо сердцебиений и гула взволнованной крови. Как пыльца на пчелиное брюшко, налипнут на тебя восторги и желания, сладостные грезы и горькая соль сожалений.

Вечность однообразна. Мы питаемся ею. Принеси же нам еще приправ свежих и острых к нашей трапезе, Сурья, комочек звездного воска.

Он пас буу своей семьи, долгорогих, долгошерстных черных буу, на южном склоне. На северном замело даже камни в рост человека, а выше траве мурму не подняться. Здесь же, на южном склоне, верхушки травы поднимались над сугробами выше шнуров, стягивающих шерстяные штаны под коленями.

Широкий войлок защищал от ветра. Из-под ушастой пестрой шапочки ползли по спине косицы – ниже пояса. В меховых сапогах ноги, в меховых рукавицах руки. Достаток в семье, вот и пастуха своего снарядили хозяйки как должно и еще лучше. Припасов собрали – все братья помогали нести. Чуть не каждый день, если не было метели и бурана, приносили еду, еще хранящую тепло домашнего очага и материнских рук.

Буу рвали траву плоскими коричневатыми зубами и долго терли ее во рту, прежде чем наклонить мохнатую голову за добавкой. Зимой трава мурму жестка.

Ашра наигрывал на маленькой свирели простую пастушью песенку. Лежал на животе, завернувшись в войлок, опираясь на локти, глаза прикрыл, только губы подносил к одному отверстию, к другому, отдавая им теплое дыхание свое и мечты.

Иссякнет зимнее время, когда земля перестанет сердиться на солнце и впустит его в брачный чертог. Тогда справят они заново свою свадьбу, а людям надлежит справить свои.

И Ашре, если мать не ошиблась в подсчетах, – а кто видел, чтобы мать ошибалась? – и Ашре придется покинуть семью и уйти в семью тетушки. Его берут за старшую дочь, большая честь. Берут, потому что Ашра красивый. И он – хороший пастух, он понимает буу, и буу любят его. Когда он берется за сосцы, самые непутевые смирно стоят.

Ашру любая семья была бы рада взять. Но мать сговорилась с сестрой, еще когда брала ее сына для Эрки. Чтобы не таскать неподъемные лари из дома в дом, обменяются сыновьями, и никто никому уже ничего не должен. Сейчас, может, и жалеет: за Ашру много добра предлагают, больше, чем просили за Эркиного мужа. Да слово сказано, быть Ашре за тетушкиной старшей дочерью.

Неторопливо скрипели травой буу. Неторопливо катилось зимнее время.

Ашра играл на свирели. Может быть, незатейливая песенка пастуха и приманила беду.

Откуда она взялась, Ашра не видел. Просто подошла – Ашра не слышал ее легких шагов за гулкими вздохами буу, за хрустом взламываемого острыми копытами наста. Подошла, встала рядом и, наклонив голову, слушала, как играет пастух. Ашра не сразу ее заметил.

Вскочил, стряхнув войлок на снег, прижал руки к животу, поклонился.

Узор на ее одежде был незнакомый – ни в своем селении, ни в окрестных Ашра не знал такой семьи. Две косицы лежали поверх вышитого нагрудника, перевитые пестрыми шнурами. А лицом она была, как все, как и сам Ашра – темна, и глаза как листочки травы мурму, узенькие, темные. Что в ней было такого? Ничего. Но она смотрела на Ашру так, словно впервые в жизни увидела мальчика, смотрела и молчала, и Ашра, конечно, молчал. Стоять так, без войлока, на ветру, было холодно, но она ничего не говорила и не делала.

Ашра не выдержал – поежился. Пусть сочтет невежливым, но сама-то хороша! Сколько можно греть своим телом зимний ветер? Поежился еще раз, уже нарочно. Пусть видит. А она… она шагнула ближе, подняла войлок и накинула ему на плечи, и стянула концы у него под подбородком, а потом развела в стороны руки и сомкнула их у Ашры за спиной. Ашра чуть не упал, она и удержала.

– Ты что? – забыв о почтительности и скромности, сипло выкрикнул он. – А увидит кто?

И то: буу смотрели на них, повернув бородатые морды, клочья травы свисали с черных губ, огромные глаза мерцали загадочно.

Она улыбнулась, бросив его из одного ужаса в другой. Если женщины и улыбались когда мужчинам, то он, Ашра, за все свои пятнадцать лет и не видел такого, и не слышал о таком.

– Никто не увидит, – сказала. – Никого здесь нет. Сыграй еще.

Хорошо, Сурья, хорошо… Не множество мелких, разрозненных трепетов и вожделений, не взгляды и вздохи случайных прохожих, но одна бесценная щепотка изысканной пряности, терпкой, крепкой. Вкус страсти и смерти. Хорошо, Сурья.

Я знаю, Сурья, ты не любишь, когда мы разминаем и перелепливаем твою восковую плоть. Ты теряешь себя. В другой раз тебе не вернуться. В другой раз всё другое.

Но за такое лакомство, Сурья, мы позволим тебе побыть подольше, не станем разминать звездный воск, оставим как есть. Может быть, еще и еще позволим побыть тебе Сурьей.

Уходили младшие братья, уносили пустые торбы, оставив полные – с едой из дома, обернутой в шерсть, еще теплой. Он ставил домашнюю снедь возле очага в своей хижине, чтобы теплым угостить Сурью. Потом выходил, садился на снег, поднимал свирель к губам. Темные и гладкие были у нее дудочки, как пальцы у Сурьи.

Она приходила каждый день, как и в первый раз – без войлока на плечах.

Ашра уже ждал ее, знал, что она подойдет и сядет рядом, а когда он предложит ей свой войлок, она подвинется к нему и укроет одним войлоком их обоих.

Жены спали с мужьями под одним одеялом. Под одним войлоком с ними не сидели. Это было странно, страшно и чудесно. Их тепло соединялось. А тепло – это жизнь.

Потом они входили в хижину, садились у очага и ели вместе. И это тоже было неправильно, но Ашра привык, ее причудам удивлялся только, не пугался уже. Она могла снять с колышка костяной гребень и расплести косицы Ашры, и расчесывать их бесконечно медленными, плавными движениями. Могла положить голову ему на колени и смотреть оттуда, как из другого мира. Могла выловить из горшка лакомый кусочек и протянуть Ашре, дать ему откусить половину, а остальное отправить себе в рот. Сердце Ашры замирало, щеки обжигало невыносимым жаром.

Откуда она приходила? Ашра боялся спрашивать. Не было поблизости селений, кроме их селения, а в их селении не носили таких узоров. И не творили такого.

Не сразу, не сразу разглядел Ашра, что за удивительностью ее прячется невероятная, невозможная красота. Такая же она была, как все. Как все-все-все. Поэтому ни у кого не вышло бы быть похожим на нее. Все человеческие лица, какие видел Ашра за все свои пятнадцать лет, были в ее лице. Все, что могло быть красивого в человеческих лицах, было в ее лице. Невозможно было не смотреть на нее. Отведешь взгляд, а глаза сами ее ищут, не могут обойтись.

Так он и смотрел на Сурью, не отводя взгляда. И Сурья так же смотрела на него. Он рассказывал о своей семье, о матери и сестрах, о старшей Эрке, для которой две весны назад взяли мужа из семьи тетушки, о младших братьях, об отце, умершем прошлой зимой от живота. Сурья слушала все, но о себе ничего не говорила, и Ашра не спрашивал. И о себе одно утаивал раз за разом: что этой весной его возьмут из дома в семью тетушки, мужем для ее старшей.

И медленно катилось зимнее время.

Снег оседал уже под просочившимися сквозь облачную завесу лучами. Мать-земля склонялась простить солнце. Скоро должен был прийти старший из младших братьев, прийти уже насовсем, сменить Ашру на пастбище. Ашре же пора было спуститься в селение, отмыться, отоспаться, откормиться перед свадьбой.

Когда он, запинаясь, поведал об этом Сурье, она ни слова не сказала в ответ. Сняла с колышка гребень, расплела косы Ашре, расплела косы себе. И вплела в свои волосы его шнурки, а в его волосы – свои.

Ашра такого обычая не знал, но понял и подчинился. Ничего нового не было в том, что она сделала. Все это уже случилось с ними – когда ее тепло соединилось с его теплом. Теперь же она утвердила это. Ашра не мог уйти в дом тетушки, не мог вернуться и в свой дом: Ашра принадлежал дому Сурьи, где бы он ни был.

Этой ночью она не ушла, как уходила всегда. Этой ночью она велела Ашре снять всю одежду с себя, всю одежду с нее. Когда они заснули, их руки и ноги остались переплетенными. Не могли уже различить, где чье. Тел отдельных больше не было у них.

Утром Ашра не нашел ее.

Она забрала его одежду и оставила свою. Ашра надел ее одежду, расшитую знаками звезд и бесконечности.

Вечером она не пришла. Ашра весь день играл на свирели. Она не пришла.

Когда пришел старший из младших братьев, Ашра сказал, что останется еще до следующей весны. Брат испугался и убежал в селение.

Вернулся, сказал: иди, мать велит. И Ашра пошел.

Праздник уже начался. Перед домами горели высокие костры – у кого выше, к тому щедрее будет земля и ласковее солнце.

Дети носились между кострами, кричали звонкими голосами, дули в дудки и свистелки, трясли погремушки. Все одеты были одинаково: в короткие платьица, вышитые родовыми знаками, стеганые штаны, войлочные сапожки, пестрые шапочки. Косицы прыгали, переплетенные цветными шнурками, на шнурках гремели бубенцы. Те, что постарше, сбившись в стайки, веселились уже по отдельности: девочки со своими, мальчики со своими. Девчонки, злыдни, вовсю вышучивали мальчиков, котрые смущенно топтались поодаль, краснели, прятали взгляды. Впрочем, все это было не важно: решать матерям.

Когда Ашру увидели в чужой одежде, все собрались вокруг. Малыши вертелись под ногами, визжали, но рук к одежде не тянули: боялись чужих знаков. Ашра ни на кого не посмотрел, пошел к дому.

У их дома тоже горел костер, самый высокий. Ашра обошел костер, встал перед дверью. Всем надоело на него глазеть, разбежались. Дудели и свистели, гремели бубенцами, песни пели, плясали вокруг костров. Только его семья оставалась в доме: стыдно. И света не жгли.

Мать подошла к двери, из темноты окинула горьким взглядом его с головы до ног.

Зачем пришел?

Ты велела.

Ты уже не наш. Иди отсюда.

Куда мне идти?

Мать отвернулась, скрылась в доме.

Ашра стоял еще, пока ночной холод не начал лизать кости внутри него. Потом вынул из-за пазухи свирель, положил на порог, повернулся к двери спиной и прыгнул в костер.

Хорошо, Сурья, хорошо. Соли горькой, острой, от которой перехватывает дыхание, ты принесла нам. Что вечность перед жгучей бедой, обманутой надеждой? Пресна и безвкусна. Хорошо, оставайся еще Сурьей, принеси нам еще приправ и соли, безвкусна вечность и холодна.

Куда же ты, Сурья?

Маленькая белая звезда сорвалась с неба.

Головни разлетелись по всему селению, расплескался горячий воск. До утра забрасывали талым снегом полыхнувшие дома.

Такая тишина стояла в Бамбуковой роще в те мгновения: не слышали своего дыхания, не слышали глухого стука капель, ударяющих в мягкую листву, не слышали Мотриной возни в глубине зарослей. Что-то такое сделала с ними размеренная речь мастера Хо, что они и ее как будто не слышали, а увидели всю историю прямо перед собой, как будто оказались внутри нее, рядом с Ашрой, рядом с его любовью и смертью, так близко, что обожгло холодом и огнем.

Ганна вытерла рукавом слезы.

– Бедный, я думала, такое только с девушками бывает: бросят, покрыткой станет, никому не нужная – и в речку… А эта сучка злая, Хо, поди знала, что с ним будет?

– Знала, – ровным голосом ответил Хо.

– А ей того и надо, чтобы сердце разорвалось, а господам ее – забава.

– А ей за это жизни дадут хоть немного, – сказал Видаль. – А она-то, смотри – за ним. В огонь за ним – с неба. Хотя ей то небо… Она же там рабой была, так, Хо?

– Рабой.

– Вот и добыла себе свободу. Другой-то, видать, для нее не было – только смерть. Это каковы же господа, что могут звезду рабой сделать?

– Да там той звезды! – фыркнула Ганна. – С ноготь!

Видаль отмахнулся.

– Какая ни есть. А хозяева, выходит, больше звезд. Против таких и не встанешь. Только умереть, так ведь, Хо?

– Говорят, что так – но мало ли что говорят. Она ведь звезда. Звезды – вечные.

– Думаешь, она…

Оглушительный визг раздался в чаще. Видаль втянул голову в плечи, Мак-Грегор зажал уши руками, остальные вскочили – но Ганна вперед всех кинулась к зарослям, откуда неслись душераздирающие двухголосые вопли.

– Ну наконец-то, – просветленно улыбнулся Хо. – Будут у меня здесь огромные вепри, как в самые старые времена! Так и мир начнется заново.

– Да он же и так едва начинается? – удивился Видаль. – Вон сколько всего еще не хватает!

– Не хватает, не хватает, – согласился Хо и больше ничего не сказал.

Ганна осталась в Бамбуковой роще: переждать, пока можно будет Мотре оставить подросший приплод, да помочь мастеру Хо с тем приплодом управиться, пока за ним уход нужен.

Вышла проводить Видаля в Семиозёрье. Он было притянул ее к себе – поцеловать на прощанье, а она оттолкнула:

– Со звездой своей и целуйся, коли заступник такой!

– Вот придумаешь, – улыбнулся Видаль. – Нет же ее на свете и не было. Сказка это.

И шагнул прямо во тьму.

А Ганна не сразу пошла обратно, постояла еще, хмуро глядя ему вслед.