Текст книги "Волчий капкан"

– Вы давно живете вместе?

Чамурлийский посмотрел на часы и улыбнулся:

– Наша беседа все больше становится похожа на допрос… Три года.

– Вы опаздываете… Если хотите, давайте сделаем вот что – после работы зайдите к нам. Нам будут необходимы ваши показания. Ничего не поделаешь – следствие!..

– Лучше уж сейчас. И так встреча в министерстве провалилась. Но что я могу написать? Я ведь по сути ничего толком не знаю, впечатление о Половянском у меня довольно поверхностное.

– Чистая формальность, товарищ Чамурлийский. Напишите только то, что вы мне рассказали, кратенько, всего несколько слов. Больше мы вас беспокоить не будем, обещаю.

– Пойдемте в мою комнату, – предложил он. – А то здесь… сами понимаете.

– Спасибо. Я и сам себя здесь чувствую неловко. Эти ботинки под кроватью…

Чамурлийский взглянул на меня с удивлением, но ничего не сказал.

Я последовал за ним, не переставая дивиться его широким плечам, крепкой, налитой шее. Он открыл застекленную дверь и пропустил меня вперед. Мы очутились будто в другом мире – здесь царили чистота и порядок. Пол блестел, и даже бахрома персидского ковра была словно гребешком расчесана. Синее бархатное покрывало на кровати – без единой морщинки. Только брюки Чамурлийского висели на спинке стула – все остальное лежало по местам. Он схватил их, извинился и ушел на кухню. Через минуту оттуда послышался его голос:

– Хотите кофе?

– Не откажусь. Только если быстро.

– Тогда сделаем растворимый. Вода вот-вот закипит.

– Если это только для меня, то не надо!

– Я уже пил, но за компанию с вами выпью еще чашечку. Мне это не навредит.

– Очень жаль, что нарушил ваши планы. Неприятная история!

– Да, ничего не скажешь. Просто не верится.

Он замешкался на кухне, как будто нарочно предоставляя мне возможность хорошенько рассмотреть комнату. Я крадучись подошел к стоящей возле кровати тумбочке и взял в руки те самые "железнодорожные" часы. Они шли, стекло было вставлено новое. Я открыл внешнюю крышку – под ней была еще одна. В ее блестящей поверхности мое лицо отразилось как в кривом зеркале. На внутренней крышке были и какие-то инициалы, выписанные, однако, с таким количеством загогулин и виньеток, что совершенно нельзя было их прочесть. Дорогая семейная реликвия, вспомнил я, и перед глазами у меня возникло расстроенное лицо Страшимира, отца Сони. Серебряная цепочка, змея, спиралью обвившаяся вокруг ветки, а глаза – чистые изумруды. Редкая работа, с другой цепочкой ее спутать невозможно. "И черт меня дернул скрыть от него правду! Сын мой продал ее за двадцать левов в комиссионку. За двадцать левов двести подзатыльников схлопотал, да что пользы? Цепочку-то не вернуть. Я уж все комиссионные магазины обошел, где только не спрашивал. Дома куда-то сунул – найдется… Зачем, спрашивается, соврал!? Об одном попросил меня Тодор, а я и этого не смог выполнить". Пырван тогда так внимательно слушал, будто записывал все до словечка. Похоже, что я тоже "записывал". Все помню – каждую интонацию, каждый жест. Лишняя нагрузка, сказал я себе. Засоряешь память сведениями, которые тебе никогда не понадобятся. Часы, казалось, жгли мне ладонь, словно были раскалены докрасна. А если Чамурлийский застанет меня за разглядыванием его вещи? Тогда я спрошу его: "Откуда это у вас? (надо, чтобы в голосе у меня звучала неподдельная зависть). – Такие часы теперь разве что в музее можно увидеть. И тикают! Хорошо работают?" Я взвесил часы на руке – тяжелые! А ведь не золотые! Я осторожно положил семейную реликвию на место и подошел к открытому окну. От повеявшего мне в лицо свежего воздуха слегка закружилась голова. Этой ночью я почти не спал. Меня вытащили из постели в половине четвертого, чтобы сообщить о смерти Половянского. Так, значит, здесь лежал "наш человек", изображая мертвецки пьяного гостя. Что будет, если и я здесь улягусь? Чамурлийский, наверное, примет меня за сумасшедшего и сразу же усомнится во всех моих рассказах. Половянский вовсе не убит, это просто идиотский розыгрыш, затеянный его дружками. И, наверное, еще раз попросит мое удостоверение и станет внимательно его разглядывать.

Я вернулся к столу и вытащил из портфеля формуляр для протокола допроса. Да, кофе меня освежит. Интересно, вернулся ли Пырван? Надо будет его наказать. Посадить под арест. "Ты должен был позвонить". Авторучка не писала. Я тряхнул ею – несколько чернильных капель упали на желтый лист. (Шариковых ручек я не признаю). Задавать ему новые вопросы или довольно и этих?

– Вы сказали, что прожили вместе три года?

– Да, недавно исполнились три.

Чамурлийский сидел напротив меня, готовый к выходу. Одет он был элегантно, а тонкая золотая игла у него на галстуке внушала особое уважение. На этот раз цезарь удобно расположился в кожаном кресле и, закинув ногу на ногу, спокойно высказывал свою точку зрения. Кофе давно был выпит, с показаниями мы покончили – самый подходящий момент, чтобы попрощаться, но он, будучи человеком воспитанным, ждал, чтобы я поднялся первым.

– Хотите, я подвезу вас до работы?

– Спасибо, очень любезно с вашей стороны, но я предпочитаю пройтись пешком. Здесь недалеко.

Он вдруг о чем-то задумался.

– Вы знаете, я, кажется, упустил одну деталь. Может быть, вам это покажется интересным…

Я улыбнулся в ответ:

– В подобных случаях нас интересуют мельчайшие подробности. Давайте я вас все же подброшу. Садитесь!

– Хорошо.

Мы тронулись. Чамурлийский закурил. Он не торопился.

– Все дело в том, – начал он немного смущаясь, – что это я позволил ему жить у себя дома. Из жалости, конечно. Просто удивительно, как его тогда пустили в клуб. Он попросил разрешения сесть за мой столик. Оборванный, тощий, он долго пересчитывал стотинки, прежде чем заказать себе рюмку виноградной ракии. А я в тот день как раз узнал о своем повышении и решил его угостить… – Чамурлийский наклонился ко мне поближе: – Вы ведь не заставите снова писать?

– Не беспокойтесь!

– Еще два слова, и я кончу. Он стал мне жаловаться, что ему негде жить, что он спит на скамейке в парке, но какой-то знакомый обещал в самом скором времени ему помочь. Откуда мне было знать, что он за человек. Он показался мне тогда тихим, кротким, из тех, что мухи не обидят. Я пригласил его к себе. Сказал, что одна комната у меня свободна и что он может погостить недельку.

– И эта "неделька" растянулась на три года, – добавил я, рассмеявшись.

– Вот именно. Он все собирался уйти не сегодня-завтра. Он не виноват, утверждал Милчо, – просто все его вечно обманывают. Что мне было делать? Потом он стал платить мне за квартиру. Я повторяю – любой другой выгнал бы его в три шеи. Пьянки, девицы, в собственном доме никакого покоя!

– Вы и вправду человек исключительно терпеливый.

– Не буду скрывать – я привык к нему. Какая-никакая, а все-таки компания. Друзьями мы, разумеется, не стали, но вот теперь мне его ужасно жаль, просто не могу примириться с этой мыслью. Не знаю, как другие, а я никогда бы не смог выгнать человека на улицу, раз уж его пустил к себе в дом.

– Насколько мне известно, у него есть мать и она живет здесь, в Софии.

– Да, я знаю. Я как-то с ней виделся. Бедная женщина!

– Надо будет и к ней зайти. Она, наверное, еще ничего не знает.

– Бедная! Это ее совсем…

– …доконает.

– Именно.

Чамурлийский попросил меня остановиться на площади Ленина. Мы дружески попрощались. Его высокая фигура быстро затерялась в толпе. Подумав, я решил, что, чтобы мне ни рассказывал Чамурлийский, а на человека, который подбирает людей с улицы, он совсем не похож. И зачем он мне все это рассказывал? Кто его об этом спрашивал?

Я снял трубку и попросил связать меня с Управлением.

– Все еще не появлялся. Поиски продолжаются. Разыскивали Пырвана. Убийца Половянского, казалось, никого сейчас не интересовал.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Шесть часов вечера. Только что закончился допрос последнего из дружков Половянского. Никто ничего не знает. Вчера около Полудня Половянского видели в кафе, тот сказал, что торопится вернуться домой и хорошенько выспаться, так как вечером ему предстоит «приятный экзамен». Так и сказал – «приятный». Он и вправду был без ума от Десиславы, что, однако, не мешало ему ухаживать за другими женщинами. Он постоянно вертелся около студенческих столовок, где часто можно было услышать его дежурное приглашение: "Талончик на обед я вам предложить не могу, но не хотели бы вы пообедать со мной в ресторане «Плиска»? Всегда найдется из десяти одна, которая согласится. Его искусное вранье совсем сбивало их с панталыку, а за углом обыкновенно уже поджидало такси, на котором они отправлялись прямиком в квартиру Половянского.

Итак, уже шесть часов. Мы все еще не смогли допросить Десиславу. То ли она притворяется, то ли действительно нервы у нее совсем сдали.

Телефон вдруг зазвонил продолжительно и настойчиво, прерывая на полуслове мой разговор со Златой. Совсем как человек, норовящий перехитрить длинную очередь и делающий вид, что не слышит протестов терпеливо ждущих людей.

– Говорит старший лейтенант Вылков…

Вы себе представить не можете, какой камень свалился у меня с души! Я с трудом сдержал волнение и спокойным, будничным тоном спросил его:

– Откуда звонишь?

– Из Русе. Не позднее одиннадцати буду у вас. И все объясню.

– А знаешь, что у нас здесь произошло?

– Нет, а что?

– Приедешь – узнаешь.

– Не мучайте меня! Скажите, что там стряслось?

Он немножко подождал, но я молчал. В трубке были слышны какие-то незнакомые голоса. До меня донеслись обрывки сентиментального любовного диалога.

– Может быть, вас интересует, чем я занимался? – начал Пырван неуверенно. – Играл в "казаки-разбойники". Пришлось здорово побегать, но в конце концов я его поймал. В последнюю секунду, как говорится. Алло, вы меня слышите?

– Слышу, слышу. Продолжай! Кого ты поймал!.. Алло, алло!..

В следующий момент телефонистка сообщила, что связь с Русе прервана по техническим причинам. "Продолжите разговор, как только восстановят связь".

Чем же мне заняться до одиннадцати? Я вдруг вспомнил, что сегодня не обедал, и отправился в ближайшую забегаловку. Было полным неблагоразумием с моей стороны заказывать печеную голову молодого барашка. Я к ней так и не притронулся. Ее вид ассоциировался у меня почему-то с Половянским. Я отпил глоток виноградной ракии. Видно, и мои нервы начинают сдавать.

Я рассчитался с официантом, вышел и на трамвае поехал к площади Славейкова. Кого Пырван там поймал? И каким ветром его занесло аж в Русе? Я решил больше не ломать голову надо всем этим. Одно было ясно – кого бы он ни поймал, я ему задам хорошую взбучку. Может быть, даже под арест посажу.

В кинотеатре "Культура" шла программа болгарских мультипликационных фильмов. Целый час я провел, любуясь на зайчиков, утят и цветочки, и еще больше обозлился на Пырвана. Ничего, ему и это зачтется!

Я стал прогуливаться по улицам, разглядывая витрины. Ничего не помогало. Время как будто остановилось. Позвонил Злате и предупредил ее, что Пырван вернется завтра утром, так что "прозрачное создание" может не беспокоиться. Привет ей от нас обоих. "Она как раз здесь, – радостно пропела Злата, – хочешь с ней сам поговорить?" "Нет!" "А ты когда вернешься?" "Черт его знает, золотко! Не жди меня. Спокойной ночи!" Я миновал Мавзолей и вышел на Русский бульвар. Его желтая мостовая блестела в свете уличных фонарей. А вот и кафе "Варшава". Именно здесь начинала свое "наступление" Десислава. Группа подростков о чем-то спорила со швейцаром. Тот не хотел их пускать. Меня же никто не остановил. Я нашел свободный столик и заказал кофе и коньяк. Две скучавшие в одиночестве девицы, одна из которых напомнила мне утенка из мультяшки, оглядев меня с ног до головы, равнодушно отвернулись. Да, мне сегодня определенно не везло. Даже кофе оказался паршивым.

Ровно в одиннадцать я вошел к себе в кабинет. Навстречу мне поднялся давно не бритый молодой человек в мятой одежде и грязных ботинках.

– Кто тебя пропустил в этом виде? Посмотри, и ковер весь испачкал.

Пырван взглянул на свои ботинки.

– Простите меня, я ужасно торопился. Про Половянского это правда?.. Я пока ничего не видел и толком ничего не знаю, но уверен, что убили его не из-за перстней и бумажника.

– Вид у тебя усталый, – сказал я довольно холодно.

– Очень сожалею, но у меня действительно не было никакой возможности предупредить вас. Конечно, я виноват…

Мое молчание его явно смутило, и он не знал, с чего начать.

– Все произошло совсем случайно. Иду я мимо университета и вдруг вижу в одной машине знакомое лицо. Где-то я его видел. Пока я пытался припомнить, регулировщик пропустил машину, и она исчезла в направлении Русского бульвара. Я посмотрел – номер не наш, западногерманский. Догадка меня осенила, лишь когда машина исчезла за углом. Я бегу обратно к милиционеру: "Извините, так, мол, и так, о чем эти люди вас спрашивали?" Про то, где дорога на Драгоман, отвечает он, к границе. Почему же тогда они поехали в противоположную сторону?..

– Уж не твои ли приятели из Мюнхена это были? – поинтересовался я, хоть и не хотел вступать в разговор.

– Как вы догадались? Нет, вы и вправду все время как в воду глядите!

– Я просто предположил.

– Товарищ полковник, за рулем был именно тот тип, который в Мюнхене вызвался подвезти меня до центра, а потом свернул в лес. Я сидел на переднем сиденье и поэтому хорошо запомнил его лицо. Бросился я было ловить такси, но везде очереди, никто и слушать не желает никаких просьб. Времени совсем не оставалось, я мог как пить дать их упустить.

– Короче говоря, ты их поймал.

– Да, поймал. Кончено, это стоило мне немалых трудов. На чем я только за ними не гнался – и на такси, и на грузовике, и даже на поезде. Так вот, они спрашивали дорогу на Драгоман, а сами отправились в сторону Русе. Хотели пересечь болгаро-румынскую границу по Мосту дружбы. Им, видно, каким-то образом удалось узнать, что в Драгоманской таможне работают опытные специалисты по наркотикам, вот они и решили ехать по другой дороге. Аж из Ирана к нам пожаловали.

– Значит, в этот раз они приехали не по твою душу, то есть кожу?

– Нет. – Пырван закатал рукав и с улыбкой поглядел на свою татуировку. – В первый момент и я так подумал, потому-то и стал их преследовать. Ну, теперь-то я с вами за все расквитаюсь, решил я тогда. Если бы вы только знали, как я был разъярен!

– Ярость я могу понять, но безответственность… Что, по-твоему, важнее – банда мошенников или наша работа?

– Виноват, товарищ полковник.

– Легко сказать – виноват! Наша работа, дорогой, напрямую связана с политикой. Надеюсь, хоть это тебе не нужно объяснять. Мы здесь в "казаки-разбойники" не играем. Впрочем, посидишь под арестом – поймешь. Времени подумать у тебя будет предостаточно.

– Под арестом?! – как эхо отозвался ошарашенный Пырван. Он никак не предполагал, что я способен на такое коварство.

– Да, под арестом. Ты прежде всего офицер, а уж потом борец, чемпион Европы и все такое прочее. Бросил все на свете и полетел сломя голову. Хоть бы предупредил кого-нибудь, ведь даже и о тренировках не вспомнил. Ничего, с Косолапым тебе придется дело иметь, не мне!

– Вина моя в том, что я не успел ничего сообщить вам. Хотя врать не буду: разрешили бы вы мне или нет, я все равно, как вы сказали, "полетел бы сломя голову" вслед за ними. Я же вам говорю, меня такая ярость охватила, когда я узнал в этом шофере того типа из Мюнхена… Те, кто были с ним в машине, мне не знакомы, это какие-то новые люди. Под сиденьями машины было спрятано огромное количество наркотиков. Товарищи из Русенской таможни остались мной очень довольны, я вам даже письмо от них привез. Хотелось бы, конечно, "прокатить" контрабандистов до Софии и побеседовать в спокойной обстановке с моим знакомым о городе Мюнхене и его окрестностях, да разве можно найти общий язык с таможенниками. Нет, сказали мне они, в нынешнем году это самая крупная партия наркотиков, и нам бы хотелось расследовать этот случай до мельчайших подробностей. Ведь эти друзья не впервые проезжают транзитом через Болгарию. Если хотите, я могу вам рассказать поподробнее.

– Нет, предпочитаю отложить этот разговор на завтра.

– Мне сказали, что Десислава отказалась давать показания. Вы думаете, она замешана в этом убийстве? Мне что-то не верится. Полчаса назад позвонил врач и сообщил, что ей уже лучше и что ее уже можно допрашивать. Вызвать ее?

– Нет, и это, пожалуй, отложим до завтрашнего утра. Пусть она выспится. Скажи доктору, чтобы дал ей снотворное.

Мучительная сцена. Похожая на многие другие и все-таки отличающаяся от них.

– Вы даете себе отчет в том, на какие мысли наводит нас ваше упорное молчание? Неужели вам трудно сказать, где вы провели ту ночь?

– Хоть распните меня, ничего не скажу. Я его не убивала. Господи, ладно, у меня мозги набекрень, но вы-то совсем спятили! Знали бы вы, как я вас ненавижу, – совсем меня замучили, житья от вас нет. Ничего не скажу. Назло вам. Раз уж вы такие умные и проницательные, то сами догадайтесь, где я провела ночь. Черта с два догадаетесь! Поглядите-ка на них – сидят и думают. Думайте, думайте. Дядюшка, вы мне так симпатичны! Угостите сигареткой, я вас еще больше любить стану… О-о! с фильтром! Какой прогресс… Мерси, дядя, у тебя хоть манеры изысканные. Медвежонок, ты действительно так хочешь узнать, где я была? А если тебя это расстроит? Да, с мужчиной! Всю ночь. И очень довольна. Всю жизнь буду помнить. Сумку мою, надеюсь, вы уже перерыли? Деньги там… это от него, платит человек. Не то что ты – голь перекатная. Дядя, у тебя-то хоть деньжата водятся?

Да, ничего не скажешь, действительно мучительная сцена. С одной стороны – двое здоровых, хорошо выспавшихся мужчин, румяных и свежевыбритых, спокойных и трезвых, а с другой, сломленная женщина с опухшими от слез глазами, изгрызенными до крови ногтями, в мятом платье и с размазавшейся по всему лицу косметикой. К тому же она почти на грани истерики и несет сплошной вздор, не понимая, что тайное постепенно становится явным. Десислава еще ни в чем не призналась, а мне уже было ясно, что ее рассказ – чистая правда. Она запирается не из-за упрямства или из-за вспышки внезапной ненависти к нам, ненависти, которая на фоне ее истерии придает ей силу фанатика, не думающего о последствиях своего поведения. Нет, молчать ее заставляет стыд – ей неудобно перед Пырваном, не случайно она так старается избежать его взгляда.

Решив проверить, правильно ли я рассуждаю, я попросил Пырвана выйти из комнаты. Результат был совершенно неожиданный: Десислава вскочила с места и бросилась к двери.

– Куда он ушел? Почему? Чего вы от меня хотите? Скажите ему, чтобы он вернулся! Умоляю вас, пусть он вернется!

Я еле-еле сумел ее успокоить. Она послушно вернулась на свое место, но по-прежнему вся дрожала, не спуская глаз с двери.

– Я боюсь. Он думает про меня… как будто это я убила Милчо.

– Это все выдумки. На вашем месте любой бы мог такое вообразить. Никто вас ни в чем не подозревает, вы просто себе внушаете. Вы только мне скажите, где вы были, и сразу кончим. Я никому не скажу. Обещаю, все останется между нами.

– Почему? Я теперь могу и в его присутствии, мне и так известно, что он думает обо мне. Раньше-то, конечно, он так не думал. Впрочем, он далеко не джентльмен, а такие только этого и заслуживают. Позовите его!

– Это необходимо?

– Позовите, говорю! Пусть он тоже послушает!

– Хорошо, но дайте слово, что больше торговаться не будем.

– Ладно. Дайте мне еще одну сигарету.

Я дал ей сигарету и направился к двери, но она вдруг остановила меня:

– Нет, не надо, я не буду говорить.

Я вырвал у нее изо рта сигарету, швырнул ее на пол и растоптал.

– Да это, в конце концов, ни в какие ворота не лезет! Вас словно и не касается, что убийца спокойно себе разгуливает на свободе?!

– Убийца… Вот с кого все началось! – Она нагнулась и протянула руку к растоптанной сигарете. Думала, что я ее остановлю, как-нибудь отреагирую, однако я не сдвинулся с места. Решил позволить ей унизиться окончательно.

Деси изо всех сил смяла окурок в пепельнице и тихо повторила:

– Позовите его, пусть послушает… Пырван вошел и остался стоять у двери.

– Можешь записывать, – обратилась к нему Десислава. Взгляд у нее при этом был испепеляющий. – Итак, вчерашнюю ночь я провела с одним типом по прозвищу Ванта. Ты с ним знаком?

– Нет, – ответил старший лейтенант совершенно спокойно.

– Как? Ты не знаешь Ванту? Да этого не может быть. Это самый отпетый мерзавец во всей Софии. Тебя это удивляет?

Пырван не ответил.

– Значит, не удивляет, – прошипела она сквозь зубы, снова на грани истерики. Я поспешил вмешаться:

– Все ясно, с Вантой. Этого достаточно.

– Как это – достаточно? Вы же сами хотели послушать… До полуночи мы с ним просидели в "Красном маке". Пили. Потом я сама предложила ему пойти куда угодно, только чтобы не на улице… Ну вот, он меня завел на какой-то чердак, потому у меня и вид такой, – она взглянула на свое платье, – всю ночь прокувыркались в пыли и паутине, даже и мыши там бегали. Но все было не так уж неприятно. Вот только адреса я, к сожалению, не помню, но вы можете расспросить Ванту. Там и вещественные доказательства остались – пустая бутылка из-под ракии и окурки по всему полу.

За все это время Пырван и бровью не повел. Я искренне позавидовал его самообладанию. Да, он остался совершенно спокоен, но я – давнишний свидетель всех его перипетий, связанных с этой женщиной, – вполне мог себе представить, что скрывается за его ледяным спокойствием. Именно это ледяное спокойствие выдавало его подлинное состояние, однако на Десиславу оно повлияло самым ужасным образом – она истолковала его как свидетельство полного безразличия и презрения и прочла в нем подтверждение тому приговору, который она сама себе вынесла. Что-то в ней надломилось, что-то еще живое мучительно корчилось. Оттого-то так горестно было смотреть на ее сгорбленные плечи, на руки, подпиравшие безвольно упавшую голову. Она плакала тихонько, как обиженный, всеми оставленный ребенок. Здесь расстроенные нервы были, пожалуй, уже не при чем. Я отвернулся, чтобы не видеть ее, и дал знак Пырвану выйти из комнаты, но он только покачал головой и, не стесняясь моего присутствия, молча подошел к ней и с невыразимой нежностью погладил по голове.

Мне трудно описывать этот момент. Единственное, что тогда мне стало совсем ясно, это то, что с этих пор для нас Десислава навсегда уходит со сцены, покидая ее с достоинством, как человек, осознавший всю глубину своего падения и из этой глубины увидевший вдруг проблески света где-то высоко-высоко над ним.

Похороны Половянского. На кладбище пришли все его дружки, за исключением Десиславы. Был там и Петр Чамурлийский, одетый в черный костюм и с такой же черной шляпой в руках. Он стоял в толпе близких и родственников покойного и на равных с ними принимал соболезнования. Небольшой хор, плакальщики, надгробные речи приятелей. Мать, как любая мать, не могла поверить в происходящее. Когда могильщики кончили свою работу, она ничком упала на свежую могилу. Большинство пришедших на похороны разошлись до неприличия быстро. К дому Половянского направились только родственники да самые близкие ему люди. Чамурлийский незаметно затерялся среди памятников и могил, потом сел в трамвай и к часу был в клубе, где с аппетитом отобедал. Вся компания в это же время справляла поминки в "Бамбуке". Новость быстро распространилась среди всех завсегдатаев кафе – "Кто этот Половянский? Я его знал?"

На следующий день я отправился к его матери. Потертая мягкая мебель (кое-где из-под обивки торчали пружины), какие-то коробки, сундуки, коврики, выцветшие от времени плюшевые подушечки и абажуры, кухонная посуда времен моей прабабушки – настоящий толкучий рынок. И надо всем этим – запах кислятины, застиранного белья и кошачьих испражнений. Со шкафа на меня скалились пыльные маски животных и печально глядели калеки-куклы. Потолок потемнел от сырости, а гнилые половицы скрипели под ногами, грозясь провалиться. Мать Половянского встретила меня причитаниями. Голос ее звучал так, будто она была одной из тех кладбищенских плакальщиц:

– Господи боже, и куда же это мои ключи подевались, что же мне теперь делать? Милчо… он на скрипке играл, пальцы у него… какой убийца? Милчо у меня такой добрый. При чем здесь какой-то убийца? Кто же мне теперь водички принесет?.. Ох, где же ключи, как я теперь из дому выйду? Нету ключей, куда я их подевала? Наверное, у него остались. Запер меня здесь и ушел… Милчо… Васко Абаджиев… Да, да, помню. Вы его приятель. Он мне о вас рассказывал. Но если вы за деньгами – у меня денег нет. Милчо никому не должен. Нет у меня денег, – тут она стала выворачивать карманы своего засаленного фартука, который как епитрахиль висел на ее тощей шее, – нету ни гроша…

– Я не за деньгами пришел, – ответил я ей. – Я водопроводчик. Пришел к вам насчет ремонта, где-то труба лопнула. Мне нужно стены как следует осмотреть, вообще весь дом…

Я понял, что ничего путного от нее не добьешься. Все мои вопросы – и заданные прямо, и косвенные – отскакивали как от стенки горох и тонули в ее плачущем речитативе. А водопроводчиком пришлось назваться, чтобы как-то оправдать свое присутствие. На что я надеялся? Что удастся найти тайник, где Половянский прятал доллары? Хотя почему бы и нет? Мошенники – народ недоверчивый. Брату, сестре, ближайшему другу такой всегда предпочтет родную мать. И в то же время, имея в виду состояние Половянской… А может быть, он и не посвящал ее в свои дела, а просто нашел среди всего этого барахла укромное местечко и там?.. Напрасные надежды. Как бы то ни было, я начал осмотр квартиры с простукивания стен, издавая при этом ничего не значащие возгласы. Я все время ждал, что старуха спросит, где мои инструменты, но постепенно дело приняло совсем другой оборот – вдруг оказалось, что мы оба ищем пропавшие ключи. Это позволило мне заглянуть во все углы, увидеть вещи, хранившиеся со времен царя Гороха (за некоторые из них любой антиквар заплатил бы солидную сумму). А Пырван еще говорил, будто Милчо и его приятель-картежник обобрали весь дом! Грязный как трубочист, я в конце концов влез на стул и начал шарить среди сваленных на шкафу масок.

– Там, там мои ключики… я все вспомнила, – взволнованно заверещала вдруг Половянская.

Ключей на шкафу не оказалось, тайника – тоже, но зато я обнаружил довольно большой деревянный сундучок, доверху набитый фотографиями. Я устало опустился на стул и закурил.

– Вы позволите мне их посмотреть?

Едва в этот момент во взгляде старухи промелькнуло что-то осмысленное.

– Кто вы такой? Что вам нужно?

У меня не было сил снова впускаться в объяснения. Я перевернул сундучок, и все фотографии высыпались на пол. Они были пожелтевшие от времени, с замусоленными краями и поблекшим глянцем. Я начал рассматривать их одну за другой. Мое упорство было вознаграждено самым неожиданным образом: я вдруг наткнулся на один групповой снимок. Внизу на полях химическим карандашом было написано: 5-й "Б" класс, 1936 г., Враца.

Четвертым слева в верхнем ряду был Милчо Половянский. Узнать его было совсем нетрудно – как вы уже знаете, такие характерные, хищные черты лица встречаются редко. В центре группы я вдруг увидел увидел лицо, которое показалось мне знакомым. Я вытащил из кармана лупу и стал его разглядывать. И тут у меня по спине забегали мурашки. Ученик в центре поразительно был похож на Петра Чамурлийского. В следующую секунду, однако, я уже не был в этом так уверен. Слово "поразительно" отпало с той же быстротой, с какой я сначала его было принял. Но в том, что сходство действительно есть, не было никаких сомнений… Господи, да это же все меняет, точнее, все ставит на свои места! Ведь везде, во всех сведениях о Петре Чамурлийском упоминается Софийская II мужская гимназия. При чем тут 5-й "Б" класс Врачанской гимназии? Что же получается? Если мальчик на фотографии и Петр Чамурлийский – одно и то же лицо, значит, Чамурлийский и Половянский учились в одном классе. А как они могли учиться в одном классе, раз Чамурлийский, согласно неопровержимым доказательствам, всегда учился в Софии? К тому же они знакомы всего три года. А что, если не три, а тридцать? Тогда… тогда выходит, что Петр Чамурлийский совсем не Петр Чамурлийский, а кто-то другой, кто присвоил себе имя героя. От этой догадки у меня снова по спине поползли мурашки. От волнения я не узнал собственного голоса.

– Пойдите сюда! – позвал я Половянскую. – Посмотрите в лупу, вот сюда!.. Узнаете? Может быть, это школьный товарищ вашего сына? Вы не могли бы вспомнить, как его зовут?

Половянская склонилась над лупой.

– Ничего не вижу. У меня все мутится перед глазами.

Я ткнул пальцем:

– Вот этот! Вам не кажется, что он похож на хозяина квартиры, где жил Милчо?

– Милчо! Вот он! Сыночек мой единственный. Чего вы хотите? Оставьте меня в покое!

Битых полчаса я пытался заставить ее что-нибудь вспомнить и сосредоточиться на фотографии. Напрасно! Она видела только Милчо. В какой-то момент в голове у нее все совсем перемешалось и она стала тыкать пальцем куда попало и во всех учениках узнавать черты своего погибшего сына.

Я оставил ее сокрушаться о пропавших ключах и прорванной водопроводной трубе и прямиком отправился в Управление, нимало не заботясь о том, что прохожие могут принять меня за мелкого воришку, орудующего по чердакам. По дороге я все время ощупывал внутренний карман пиджака, где спрятал свою неожиданную находку: мне все казалось, что в спешке я могу ее потерять.

У себя в кабинете я разложил на столе несколько фотографий Чамурлийского, снятых издалека с помощью телеобъектива: Чамурлийский перед входом в Министерство, у парадного его дома, вдвоем с Соней в парке, он же крупным планом в толпе на трамвайной остановке. В центре я поместил свою находку и дал лупу Пырвану:

– Сравнивай!

Пырван не замедлил с ответом:

– Это он!

Глаза его блеснули, как у напавшего на след охотника.

– Теперь мне все ясно!

– Ладно, дай мне подумать! Сядь там, в сторонке. Извини, если я сегодня малость грубоват, но сам понимаешь…

– Что вы, товарищ полковник. Может, мне выйти?

– Нет, останься, ты мне понадобишься. Посмотри-ка еще разок на эти фотографии. А то ишь – взглянул и отрезал! Так дело не пойдет. Знаешь, у меня у самого какая каша в голове?

Что и говорить – самая настоящая каша! Никогда вместе не учились, знакомы всего три года, однако, с другой стороны, – Половянский располагается в квартире высокопоставленного чиновника, ведет себя нагло, откуда-то берутся у него и доллары, и левы, надеется он получить и заграничный паспорт. А чего стоят его обмолвки о том, что у него есть сильный козырь против Чамурлийского? И при этом они сверстники, оба родились в 1920 году. А пребывание Чамурлийского в плену и его спасители-американцы, передавшие его через месяц в руки советской комендатуры? Добавим к этому и подозрительное одиночество, отсутствие друзей и любимой женщины, тихий, замкнутый образ жизни, который никак не соответствует его буйному характеру в молодости – один человек до Девятого сентября и совершенно другой в Военном училище, в армии, в институте, в министерстве? И наконец – убийство Половянского и застывшая предсмертная улыбка убитого. Кто мог его убить, за что? Было ли это обычным ограблением или же чем-то посерьезнее? А как оценить тот факт, что Чамурлийский вернулся после нашего разговора, чтобы подробно рассказать мне, где и как он познакомился с Половянским и почему приютил того у себя дома? Как неубедительно звучал тогда его рассказ!.. Почти как сказки Половянского о его тетке из Гамбурга. Кто поверит, что именно от нее получал он щедрые подачки в валюте. Ведь проверка показала, что она всего лишь скромная торговка, которая сама еле сводит концы с концами…