Текст книги "Волчий капкан"

Страшимир Максимов оказался крупным мужчиной лет шестидесяти с седой головой и нездоровым цветом лица.

– Да я готов головой отвечать за него! Это сын моего лучшего друга, с которым мы вместе были в тюрьме…

В комнату вошла Максимова – женщина с осанкой школьной директрисы и с глазами, которые так и сверлили тебя насквозь. Она принесла варенье из лепестков роз.

– Страшо, что же ты не пригласишь товарищей?.. Пожалуйста! Одну минутку, я только уберу подушечки. Соня сказала, что вернется к семи, она еще не пришла? Да вы говорите, говорите! – Она снова смерила нас взглядом, полным бесцеремонного любопытства, и вышла из комнаты.

Где-то, скорее всего на кухне, во всю мощь ревело радио. Мы с Пырваном сели, но Страшимир Максимов остался стоять, как будто подпирая тучи, собравшиеся над его головой.

– Давайте договоримся так, – сказал он, – вы спрашиваете – я отвечаю. Я готов.

И, скрестив руки на груди, насмешливо улыбнулся. Левой ногой он нервно отбивал такт на пушистом персидском ковре.

Когда кто-то с самого начала плохо тебя примет, то этот человек или плохо воспитан, или от природы зол. Пырван, чувствуя себя виноватым за этот визит, сидел, стиснув колени, на самом краешке кресла и пытался поймать мой взгляд. С блюдцем варенья в руках он выглядел ужасно смешно: блюдце это он держал на уровне груди, словно нищий тарелочку для подаяний. Я дал ему знак начать беседу.

– Так вы говорите, что это сын вашего лучшего друга, с которым вы вместе сидели в тюрьме? Означает ли это, что вы хорошо знакомы? Я хочу сказать, что…

– Ясно, – грубо перебил хозяин. – Как же нам не знать друг друга? Он к нам приходит, я у него в гостях бываю. Мы друзья, ладим друг с другом, и, в конце концов, – вдруг вспыхнул он, – может быть, вы все-таки объясните, с какой стати вы решили меня допрашивать? Ведь это ни в какие ворота не лезет…

– Мы же вас предупредили, – сказал я. – Ничего страшного. Мы просто хотели бы сопоставить факты, выяснить кое-какие подробности о другом человеке, которого вы не знаете, но, если вы чувствуете себя оскорбленным по этой причине, вы совсем не обязаны отвечать на наши вопросы. Мы можем сейчас же уйти.

– Нет уж, не увиливайте! Будьте спокойны, я вам ничего не стану рассказывать про нашего Петра… Хотя, может, и стоило бы, чтобы потом от всего сердца над вами посмеяться. Видишь, совсем они там с ума посходили, раз уж и о тебе начали собирать сведения… Вы уж меня извините, но если о ком-то и можно сказать, что это человек, достойный всяческого доверия, так это именно он, сын моего друга, с которым мы сидели в одной камере.

– Мы отнюдь не отрицаем заслуг Петра Чамурлийского. Кстати, вы давно знакомы? Может быть, еще с тех времен и с тех пор постоянно видитесь? Или эта дружба возникла лишь в последнее время?

Вспыльчивый, словно порох, старик снова обиделся, и кислая гримаса исказила его отечное лицо.

– Может, вы попросите меня рассказать вам о его отце? Да вы вообще слышали что-нибудь о Тодоре Чамурлийском?

– Слышали, конечно, но дело не в этом.

– Тодор был… эх, да таких людей теперь и не осталось! А с Петром мы и вправду только недавно сблизились. И года не прошло. Очень я жалею об этом.

– Но вы ведь давно знакомы? – спросил Пырван.

– Как это давно, почему давно? Я же вам сказал.

– Подождите, тут что-то неясно. Вы были друзьями с его отцом. Вместе сидели в тюрьме, но с сыном впервые познакомились в прошлом году. Мы вас правильно поняли?

– Ну да! С Тодором я познакомился в тюрьме и никого из его семьи никогда не видел. Знал только, что жена его умерла и что у него остался один сын. Но это долгая история, – махнул рукой он.

– Мы вам будем признательны, если вы нам ее расскажете, товарищ Максимов!

Наш хозяин перевел на меня взгляд и пожал плечами:

– Так и быть… В начале 1944 года я был приговорен к пятнадцати годам строгого режима согласно закону о защите государства. Так я оказался в Центральной тюрьме, в отделении для политических преступников. Там я встретил Тодора Чамурлийского, бывшего учителя географии. Мы подружились очень быстро. Он обладал способностью располагать к себе окружающих. Оптимизм этого человека был неиссякаем, его шутки переходили из уст в уста, и их знали все обитатели Центральной тюрьмы. Как-то раз…

Мы с Пырваном терпеливо выслушали несколько историй, подтверждающих исключительные качества бывшего учителя географии, ни разу не перебив рассказчика. Его лицо между тем изменилось – воспоминания смягчили его черты.

– Прежде чем его перевели в тюремную больницу, где он провел последние часы своей жизни, – продолжал старик, – Тодор дал мне цепочку для карманных часов и взял с меня обещание, что как только я окажусь на воле, то найду его сына и передам цепочку ему. Когда Петру исполнилось шестнадцать, он подарил ему эту цепочку вместе со своими карманными часами, которые считались семейной реликвией. Через два дня его сын исчез. Через месяц он прислал весточку из Марселя. Писал, что вступил в Интернациональную бригаду и едет сражаться в Испанию. Еще три года спустя прислал письмо из Парижа и после этого снова как в воду канул. Тодор уже и надежду потерял увидеться с ним когда-нибудь. Но вот как-то ночью – насколько мне помнится, зимой 1943 года – раздался стук в дверь. Это был он!.. Вы сами знаете, когда человек сильно взволнован… разговор у них вертелся все вокруг мелочей. Цепочка от часов Петра сломалась, и он отстегнул ее, чтобы показать отцу. Тодор спрятал ее в карман, чтобы на следующий день отнести ее в ювелирную мастерскую для ремонта… Они налили себе по стопке ракии. Тодор успел узнать, что сын его скрывался в горах Греции, партизаны проводили его до самой границы. "Ладно, завтра расскажешь мне все по порядку, а теперь давай спать, а то у тебя уже глаза слипаются". Однако на следующий день рано утром двери их дома задрожали под ударами прикладов. Полиция! Отец перепугался, но Петр и бровью не повел. "Дай лестницу, – только и сказал он. – Подержи, чтобы я не упал!" И вскарабкался по ней на чердак. Прежде чем закрыть чердачное окошко, Петр улыбнулся отцу: "До свидания, папа. Не бойся, как-нибудь выберусь!"

И действительно, он сумел выбраться без единого выстрела, перепрыгнув на крышу соседнего дома. Весь следующий день он провел в судебной палате и той же ночью на попутном грузовике отправился к югославской границе. Шоферу Петр сказал, что он агент полиции, даже показал ему какое-то удостоверение. После того, как он пересек границу, Петр известное время скитался по всей Шумадии, пока в конце концов не попал к югославским партизанам. В Болгарию он вернулся уже после Девятого сентября…

Об этих последних событиях, – сказал Максимов, – я узнал уже от самого Петра. Не помню точно когда, но как-то раз он повел меня на то место, где стоял их дом, чтобы показать, как он перепрыгнул с одной крыши на другую. Только теперь от дома и следа не осталось. "Вот здесь он был, – показал он мне на одно из новых жилых зданий. – Хотя, нет, не могу сказать с уверенностью". Мы посмеялись. "Так же, как и я теперь уже не уверен, где раньше был кинотеатр "Арда".

Он шутливо заметил, что прыжок его был чем-то исключительным, и все сравнивал себя с каким-то Тер… мер… Ованесяном.

"Папа, возмутился тогда мой собственный сын, как же ты можешь не знать, кто такой Тер-Ованесян, как тебе не стыдно!" Ну вот, теперь знаю… Да. А мой сын, кстати, подложил мне такую свинью, что до сих пор не могу выпутаться из этого неприятного положения…

– А что было дальше? – не вытерпел Пырван.

– Дальше? – Максимов насупил брови, собираясь с мыслями. – А что могло быть дальше? Жандармы совсем замучили Тодора. Мурыжили его недели две – то заберут, то дня на два отпустят, и в конце концов передали дело в суд. В тюрьму Тодора привели с одной сменой белья и с цепочкой сына. Он тогда все радовался, что не отнес ее к ювелиру. "Петр сам ее починит, только бы нашелся добрый человек, который смог бы передать ему цепочку. "Страшимир, – попросил он меня, – сделай мне одолжение, ни о чем тебя больше не прошу. Обними его вместо меня и накажи никогда не расставаться с этими часами, его деды и прадеды носили их с честью". Это и была его последняя просьба.

Как только я очутился на воле, то первым делом бросился искать Петра, чтобы исполнить предсмертную волю его отца и передать ему цепочку. Но я ничего не смог сделать. Он тогда вступил в Первую болгарскую армию и уехал в Венгрию. Я успокоился, что он жив и здоров, и решил, что все равно когда-нибудь мы встретимся. Даже, помнится, писал ему несколько раз, но ответа не получил. Это меня встревожило. Я обратился за помощью в Министерство обороны. Там навели справки и ответили мне, что пропал без вести. В плену или убит – неизвестно.

Старик вытащил аккуратно сложенный клетчатый носовой платок и вытер со лба несуществующие капли пота.

– Встретились мы с Петром совсем случайно. Произошло это примерно год тому назад. Я пошел в кино. Сижу в зале, и вдруг кто-то за моей спиной позвал: "Петр! Чамурлийский!" Повернул голову, смотрю – похож на Тодора. У меня сердце так и оборвалось: "Товарищ, – говорю, – можно вас на минуточку?" Он помахал рукой человеку, который его позвал, обернулся ко мне и ледяным тоном спросил: "Что вам угодно?" Однако, как только он понял, кто я, всю его сдержанность как рукой сняло, даже слегка попенял мне, что я так долго не мог его разыскать. Я пригласил его домой, хотел поговорить с ним и передать цепочку. Он, как услышал про цепочку, очень обрадовался и все просил меня поподробнее рассказать о последних днях его отца. Жалко, что фильм тогда уже начался. Мы договорились о встрече и расстались. В тот же вечер я стал искать цепочку в ящике комода, где она лежала все эти годы, но цепочки не было. Не нашел я ее и в ящике с документами. Я поднял на ноги всех домочадцев, и мы перевернули вверх дном весь дом по всем правилам проведения обыска. Нет и нет. В конце концов выяснилось, что мой красавец сын продал ее за 20 левов в комиссионку. Что делать? Выдрал я его, конечно, как следует, но делу-то этим не поможешь. Я гадал, как мне быть, – обещание есть обещание, человек будет ждать, надеяться. Признаться во всем сразу или соврать что-нибудь, чтобы отсрочить неприятный момент? Мне даже пришло в голову подменить цепочку другой, похожей – поискать по ювелирным мастерским и купить какую-нибудь, за любые деньги, – однако я сразу же отказался от этой мысли. Он бы сразу увидел, что это не та цепочка, и бог знает что обо мне подумал. Та цепочка была из кавказского серебра, исключительно редкой работы – змея, обвившаяся спиралью вокруг ветки и держащая во рту колечко часов, глаза у змеи были сделаны из настоящих изумрудов. Красивая, дорогая вещь – такую раз увидишь, и уж ни с чем не спутаешь. Как я тогда расстроился! Думал даже уехать в провинцию, чтобы не попадаться Петру на глаза. Нечего сказать, прекрасное начало знакомства с сыном моего лучшего боевого товарища! Об одном-единственном просил он тебя, а ты и этого не смог выполнить.

Страшимир Максимов тяжело вздохнул.

– Эта проблема так и осталась нерешенной. Хорошо еще, что Петр человек воспитанный, никогда и словом не обмолвился, хотя чувствуется, что и ему этот вопрос не дает покоя. Сам факт, что он не носит часов, а держит их на тумбочке в изголовье, достаточно красноречиво говорит о том, как ему дорога эта цепочка. И зачем я ему не признался? Вместо того, чтобы честно сказать, что сын мой цепочку продал, и поставить крест на этой истории, я соврал – да вот, запихнул куда-то, со временем отыщется.

Старший лейтенант глядел на меня настойчиво, явно хотел мне что-то подсказать. Я кивнул ему: "Понял, да, это те самые часы, которые разбил "наш человек"…

– …Где же теперь такую найдешь? – с горечью продолжал старик. – Я уж все комиссионные обошел, расспрашивал владельцев антикварных лавок, даже вознаграждение обещал вдобавок к стоимости цепочки, разве что только в милицию не обращался и объявления в газету не давал. Однако к чему я все это вам рассказываю, это все мои личные проблемы…

– Вы, разумеется, были дома у Петра Чамурлийского? – осторожно поинтересовался старший лейтенант. – На вас там ничего не произвело впечатление?

Максимов задумался.

– Я вас, кажется, не понял. Что должно было произвести на меня впечатление?

– Ну, это уж вы сами скажете, – дружелюбно улыбнулся Пырван.

– Вы хотите, чтобы я описал вам квартиру? Пожалуйста – две комнаты, кухня, ванная, кладовая…

– Чамурлийский живет один?

– Один. Он холостяк. – Глаза Максимова сузились. – Может быть, вас интересует его жилец? Да, я его видел и даже пожурил Петра: "Как ты можешь жить с таким типом?"

"Я его подобрал из жалости. Хочется как-то повлиять на него, перевоспитать, – сказал он мне. – Просто совесть не позволяет его выгнать".

А было это вот как… Мы с Петром беседовали, и вдруг в комнату ввалился без стука этот… его квартирант. Мне показалось, что он был пьян. Бухнулся он на колени около кровати и начал что-то искать. Одет ярко, что твой попугай. Ни "здравствуйте" не сказал, ни "добрый день" – только сопел и громко ругался. "Что ты там ищешь?" – спросил его Петр. "Что надо, то и ищу!" Вел себя так, как будто это его дом. Очень он мне не понравился. А когда он встал и начал отряхиваться, Петр вдруг вспылил. Никогда я не видел его таким рассерженным. "Ты опять взял мой галстук! Я же тебя просил не лазить в шкаф!" А тот, вместо того чтобы устыдиться, как заорет: "Да подавись ты своим галстуком, что я его съем, что ли?! На!" – ослабил узел одной рукой, сдернул галстук и швырнул его в угол. Петр попросил его выйти. Честное слово, никогда раньше я не видел его таким разъяренным. Он прямо-таки рвал и метал. Они ушли на кухню, и еще долго оттуда раздавались крики.

– А о чем они спорили? – спросил старший лейтенант. – Вы случайно не слышали? Все о галстуке?

– Я под дверью подслушивать не научен!

– А вас не удивило поведение вашего приятеля? Другой на его месте взял бы нахала за шиворот и вышвырнул бы в окно.

– Да, я бы, например, так и поступил… Но надо хорошо знать Петра, чтобы понять его. Он, как вам сказать, золотой души человек, характер у него мягкий, однако за этим кроются воспитание, сдержанность, благородство. Вернувшись из кухни, он стал извиняться, что поднял шум по такому пустячному поводу. Подумаешь – галстук! Еще он мне объяснил, что очень бережно относится к своим вещам и что одежда – его единственная слабость. А про своего квартиранта добавил, что тот становится невыносимым, когда напьется, хотя душа у него добрая. Именно тогда я решил его пожурить, мол, все имеет свои границы. Он сразу со мной согласился. "Я стараюсь перевоспитать его, но половую тряпку латать трудно!" Так и назвал его – "тряпка". Мне, однако, стало ясно, что говорит он это не всерьез и что выгонять его не собирается. Но в конце концов это его дело – он не мальчик, а я ему не опекун…

Страшимир Максимов вдруг замолчал и задумался. Казалось, тучи снова сгустились над его головой. Вот сейчас-то он и расскажет нам об отношениях Чамурлийского с его дочерью. Не может быть, чтобы он не догадывался. Частые посещения Петра, взгляды, которыми явно обмениваются влюбленные, разрыв Сони с баскетболистом, то, что она почти каждый вечер возвращается домой поздно. Сейчас он признается и попросит нас сказать ему всю правду. "Дочь замуж выдаю, товарищи, должен же я знать, за кого".

Наконец он поднял голову и внимательно посмотрел на каждого из нас. Сначала на меня, потом – на Пырвана – видно, понял, кто из нас начальник.

– Признайтесь, что вас интересует его квартирант, успокойте старика!

– Да, пожалуй, так.

– Я вас очень прошу, держите меня в курсе! Петр мне не чужой, я к нему как к сыну… Не дай бог, если он по глупости впутался в какую-нибудь историю. И этот квартирант… Я как-то раз столкнулся с ним на улице, вышагивает важно, как павлин, а на нем повисла какая-то девица с соломенными волосами. Оба пьяные – вдрызг! Ужасно мне не нравится вся эта история. Я завтра же постараюсь еще раз поговорить с Петром. Пусть он его выгонит!

Мы подождали еще немного, но о дочери он так и не заговорил.

– Я бы вам посоветовал оставить пока все как есть.

– Понятно.

– Вы сам сказали, что Чамурлийский не мальчик. Наверное, сумеет справиться и без вашей помощи.

– Эх, хорошие люди всю жизнь остаются детьми. Я тревожусь за Петра.

– Будем держать вас в курсе. Обещаем. Скорее всего мы вообще напрасно вас побеспокоили.

– Дай бог, чтоб так оно и было!

Страшимир Максимов проводил нас до самого парадного. Пока мы спускались по лестнице, я почти физически ощущал немую просьбу старика избавить его от неизвестности, не мучить напрасными сомнениями. Мы распрощались. Оглянувшись, я увидел, что он смотрит нам вслед, беспомощный и как будто даже ставший ниже ростом.

– Вот еще одно подтверждение тому, что отношения между Чамурлийским и Половянским действительно довольно странные, – сказал Пырван, как только мы завернули за угол.

– Да, тут уж спорить не приходится. Доказательств у нас достаточно, остается докопаться до подлинной причины. Есть у меня одна идейка, но пока я предпочитаю держать ее в тайне от тебя. Мне надо сначала все хорошенько обдумать.

– И у меня есть одна мысль – почему бы нам не использовать ревность баскетболиста?

– Слушай, давай сегодня больше не мешать друг другу. Пусть каждый думает самостоятельно, а завтра… Одним словом, утро вечера мудренее. Знаешь, когда Максимов рассказывал нам о тюрьме, об этой серебряной цепочке, мне все время казалось, что ты "записываешь". Значит ли это, что ты запомнил всё?

– По крайней мере, постарался запомнить, – засмеялся Пырван.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Так что же предлагал старший лейтенант?

Набравшись смелости, баскетболист Тони в конце концов отправляется к Максимовым (но отнюдь не для того, чтобы беседовать с родителями). Соня приглашает его к себе в комнату. Да, давно пора было друг другу во всем признаться. Но… первый сюрприз: Тони поворачивает ключ в замке, прячет его в карман и приближается к ней. Его крупная фигура выражает угрозу. Это он-то не мужчина?!

Соня чувствует себя настолько виноватой перед ним, что ей от этого становится даже легче. Он меня побьет, ну что же – я этого заслуживаю. Однако Тони опускает кулаки, его лицо искажает гримаса боли. Каждый имеет право на личную жизнь, произносит он, и я не был бы сейчас здесь, если бы не… Известно ли тебе, что представляет собой человек, с которым ты встречаешься? Неужели ты не могла найти кого-нибудь другого? Я уж не говорю о возрасте – в этих делах возраст значения не имеет, – но ты жестоко ошибаешься, если думаешь, будто ты у него единственная.

И тогда Тони в подробностях расскажет ей об оргиях с Половянским, о женщинах легкого поведения, которые как неиссякающий грязный поток проходят через эту квартиру. Тони груб и циничен. Да ведь он может заразить тебя какой-нибудь пакостью. Не такая уж ты плохая девушка и заслуживаешь лучшей участи. Я должен предупредить обо всем и твоих родителей.

Соня возмущена. Ее просто тошнит от брезгливости – как же низко нужно пасть, чтобы сочинить такую мерзость, – однако в душе у нее остается осадок и она непременно потребует у Чамурлийского объяснений по поводу Половянского. Быть может, даже захочет познакомиться с ним. Чамурлийский будет вынужден рассказать ей, что их связывает и почему он держит у себя дома такого типа; и поскольку Тони еще не раз встретится с Соней и не раз разговор у них будет вертеться около личности Чамурлийского, мы сможем окольными путями узнать именно то, что нас интересует, а также выяснить, какие у него намерения по отношению к Соне – действительно серьезные или он только притворяется.

Все это время баскетболисту придется изо всех сил стараться вести себя так, будто он совсем о себе и не думает – мол, мы люди современные, чувства – дело десятое. Между ним и Соней установятся новые отношения, основанные на современных взглядах. Это позволит им свободно и откровенно обсуждать все вопросы, даже самые интимные. Другими словами, они забудут все, что было между ними, и станут хорошими друзьями. Возможно ли это? Вполне – особенно если иметь в виду, что оба они родились во второй половине нашего века и что по натуре, мировоззрению и складу души вряд ли чем-то отличаются от других юных обитателей больших городов. Мы, пожалуй, немного поторопились, объявив Тони "слабым" человеком. Нет, он не слаб, не нерешителен; в сущности, может, он и таков, но все-таки его невмешательство я скорее склонен объяснить боязнью стать смешным в глазах товарищей. Тони мог бы нам очень помочь, я уверен в этом. Единственное, что меня смущает, так это то, что в таком случае придется и его посвятить в наши дела.

Теперь, когда все уже кончено и когда вся история от начала до последней точки по моему капризу записана, Пырван за многое на меня сердится, в том числе и за то, что я описал его план, включавший Тони, Соню, Чамурлийского и Половянского. Да, наивный был план, соглашается он, наивный, рискованный и безрезультатный, потому что даже при самом что ни на есть благоприятном развитии намеченных нами событий Чамурлийский сказал бы Соне правду только в том случае, если эта правда ничем бы ему не угрожала. Иначе он бы просто ей соврал что-нибудь и обеспокоенный тем, что имя Половянского все чаще и чаще упоминается, постарался бы сочинить правдоподобную легенду об их отношениях, которая могла бы удовлетворить всех любопытствующих. И вообще расспросы могли бы его насторожить и заставить быть начеку. И тогда, вполне вероятно, он бы заметил, что за ним ведется наблюдение и исчез бы, оставив нас ни с чем. Да, продолжал сердиться Пырван, мой план и вправду не выдерживал никакой критики, я согласен. Однако разве я так вам его описал? Вы меня делаете посмешищем в глазах читателей, представляете меня глупее и наивнее, чем я есть. Я и раньше ловил вас на том, что вы как будто нарочно искажаете мои мысли, что вы слишком смелы в своих оценках, а потому ошибочно объясняете и мотивы, которыми я руководствовался в том или ином случае. Но этот последний случай особенно возмутителен, так что я еще раз заявляю: описание моего проекта или плана – как вам будет угодно – остается на вашей совести. Я давно потерял вкус к школьным сочинениям. Другое дело польза! Разве ваш план, который мы осуществили без малейших отступлений, принес нам много пользы?.. Я никого не собираюсь обвинять, но не мы ли стали случайно причиной…

Нет, вряд ли, мы же знали, что он давно собирается свести с ним счеты, однако из-за своей любви к людям и так далее… Не сердитесь на меня, но ваши шаги, хотя и более обдуманные, чем мои, также были рискованны и чреваты нежелательными последствиями. Мы не торопились раскрывать карты, однако раскрыли их…

Пырван прав. В моем плане было много слабых мест. И хотя он был разработан более вдумчиво, с учетом реальных предпосылок, но в конце концов оказалось, что и мой план не выдерживает серьезной критики. Я опирался вот на что: Милчо Половянский болезненно ревнив, его постоянно терзаем мысль, что Десислава изменяет ему с кем попало; Десислава же, в свою очередь, панически боится милиции. Страх этот остался у нее еще с тех времен, когда ее отец, личность политически неблагонадежная, попал в тюрьму за подкуп чиновника, ведавшего выдачей заграничных паспортов. Задача ее будет не сложной: она должна будет выбрать удобный момент и пожаловаться Половянскому, что его хозяин, Чамурлийский, пытался ее соблазнить, предлагал ей деньги, тряпки и даже поездки за границу. Она еле вырвалась из его сильных лап, выбежала на улицу в разорванном платье и с синяками на шее – вот, взгляни, это он мне сделал, я тебе не сказки рассказываю. Половянский вряд ли спокойно отнесется к подобной новости и скорее всего вскипит, захочет немедленно отомстить. Тогда-то он и проболтается, раскроет перед Деси свой секрет – какие козыри у него есть против Чамурлийского и как он не станет церемониться, если тот продолжит к ней приставать. Мне, однако, было ясно, что Половянский непременно пойдет к Чамурлийскому за объяснениями, и тогда хитрость Десиславы выплывет наружу. Так и случится, но к тому моменту мы уже будем знать все, что нам нужно. Я рассчитывал именно на внезапность этого хода, на удар, который ошарашит Половянского, выведет его из равновесия. Естественно, все зависело от Деси, от того, как она справится со своей ролью; но за нее я был спокоен – женщина она опытная, стаж у нее в любовных делах большой, а под ее дудку плясали люди и похитрее Милчо Половянского. Ей ничего не стоит заставить стареющего самца с претензиями взбеситься от ревности.

Но прежде чем приступить к "обработке" Десиславы Стояновой, я решил узнать у Пырвана, давно ли ему стало известно о ее связи с Половянским. До того, как он "перехватил" это дело у уголовного розыска, или после? Меня все еще мучала мысль о том, что он взялся за это дело только для того, чтобы отомстить своему сопернику. Почему он так настаивал, чтобы я дал ему серьезное задание, даже грозился пойти жаловаться к генералу, если я ему откажу. Почему жаловался на свое положение в Управлении, хотел, чтобы я поставил знак равенства между ним и некоторыми его коллегами из тех, кто помоложе? Чем объяснить такое стремление к "верхам" у человека, который еще и первой ступеньки не одолел? Или он думает, что ему все позволено, раз он звезда в спорте? Нет, жаловаться мне на него, конечно, грех, совсем наоборот, и все же…

Пырван удивился. Видно было, что он хочет спросить меня, с какой стати я этим интересуюсь, какое отношение это имеет к нашей работе, так ли важно, когда он узнал об их отношениях?

Тронутый искренним выражением его лица, на котором был написан ответ на мой вопрос, я махнул рукой и спросил его:

– Ты готов заняться Десиславой?

– Десиславой?!

– Да, надо будет привести ее или сюда, или встретиться с ней в другом подходящем месте.

Я вкратце рассказал ему о своем плане.

– Если тебя что-то смущает, говори, не стесняйся!

– Во-первых, мне не нравится, что вы рассчитываете только на меня. Вы же знаете, что я ее терпеть не могу!

Я улыбнулся:

– Насколько я понял, она бы про тебя так не сказала.

Пырван долго не сводил с меня глаз.

– Тебе придется поддерживать с ней постоянную связь.

– Как раз этого-то я и не хочу!

– А если это приказ?

После краткой паузы Пырван было снова попытался отвертеться.

– Почему мы продолжаем церемониться с Половянским? По нему давно уже тюрьма плачет. Там-то уж он обо всем расскажет – и о долларах, и о своих отношениях с Чамурлийским. Что ни говорите, а на Десиславу мы рассчитывать не можем.

– Она заинтересована в том, чтобы не портить с нами отношения.

– Да, а потом? Она может попытаться использовать это в своих целях.

– Ты хочешь сказать, что она попытается водить нас за нос?

– Вот именно.

– Но ведь бывают случаи, когда такие случайные сотрудники вдруг задумываются о своей жизни и решают начать все заново, становятся примерными гражданами. Почему это не может случиться с Десиславой?

– Ну знаете! Вы бы еще сказали, что верите в загробную жизнь! – нервно рассмеялся Пырван.

Была почти половина восьмого, но день казался нескончаемым. Синее небо, прозрачный воздух, яркая зелень, и отовсюду доносится пение птиц. Одним словом, июнь, лучшее время для рыбалки, караси сейчас клюют даже на крючок без наживки… Но я сидел взаперти в комнате Пырвана и мрачно глядел в просвет между шторами на крышу дома напротив. Я курил одну сигарету за другой без передышки – эта была уже четвертой. Во рту у меня горчило, этот привкус появился уже после первой сигареты. Гири Пырвана, давно им забытые, стояли в углу около вешалки. Да, она, пожалуй, здорово удивится, увидев меня здесь!

Они появились в пять минут девятого. Опоздали почти на полчаса. По звуку ее шагов в коридоре я понял, что она здесь не впервые. Шаги Пырвана, кстати сказать, звучали куда более неуверенно. Дверь отворилась, и в проеме возникло резкое очертание ее фигуры.

– Зачем ты задвинул шторы? (Меня она пока не заметила). Ты меня сюда за этим привел?

Вдруг она резко отшатнулась и на секунду оказалась в объятиях Пырвана.

– Это еще кто?

Старший лейтенант включил свет и спокойно произнес:

– Мне кажется, вы знакомы.

– А-а, так это дядя! – Она явно была неприятно удивлена, хотя вряд ли могла предположить цель моего визита. С напускной любезностью Десислава протянула мне руку. – Как поживаете? Очень рада вас видеть.

Я посмотрел на нее так, как смотрю обычно на своих подчиненных, и указал ей на единственный в этой комнате стул:

– Садитесь, пожалуйста!

Только теперь она, кажется, все поняла. Закусив губу, она обернулась к Пырвану, глаза ее потемнели от ненависти:

– О! Я давно подозревала, что ты лягавый! Проклятая татуировка!

Темная юбка, тонкий шерстяной свитер, туфли без каблука, ненакрашенное лицо, никаких побрякушек – ничего общего с той распущенной пьяной дивой, которую мы видели в "Бамбуке", истерический смех которой так шокировал посетителей кафе. Сейчас перед нами была молодая девушка, которая заботится о своей внешности. Она слегка запыхалась, поднимаясь по лестнице, хотя – кто знает – может быть, ее учащенное дыхание объяснялось другими причинами… Ведь по лестнице рядом с ней шел Пырван. Возможно, это так взволновало ее.

– Что вам от меня надо? Я ни в чем не виновата.

– Может, закуришь? – предложил ей Пырван.

Деси глубоко затянулась. В полумраке огонек сигареты выглядел ярко-желтым. Ее мальчишескую голову окутал дым.

Допрос продолжался недолго. Десислава старалась отвечать ясно и точно, хотя нервы у нее были не в порядке и она то и дело сбивалась на самые неожиданные темы. Так нам стали известны подробности, о которых она вполне могла бы и не говорить. Все это время она смотрела только на меня, словно мы были одни в комнате. Все вопросы Пырвана просто повисали в воздухе.

– Да, я не раз пыталась выпытать, уж не Чамурлийский ли его "золотая жила", однако Милчо всегда отшучивался (вы ведь знаете его плоские шуточки). Он говорил, что главное, чтобы золотоискатель был не промах, а уж жила-то всегда найдется. Не так давно он мне признался, что собирается бежать за границу. Влиятельные знакомые обещали устроить ему паспорт. По сравнению с ними Чамурлийский – просто щенок, хотя если надо будет, то и ему придется помочь. А куда он денется? Милчо сказал, что мог бы и обо мне позаботиться, не так уж это сложно, но кто может ему гарантировать, что, оказавшись там, я не сбегу от него с первым же встречным. Тогда я ему сказала: "А если ты оставишь меня здесь, тебе что, легче будет?" и предложила ему пожениться. От этого он отказался, сославшись на то, что женитьба может усложнить вопрос с паспортом, решения которого он ждал буквально со дня на день… Должна вам сказать, что Милчо болезненно ревнив. Отелло перед ним – невинное дитя. Скандал у нас возник сразу, как только я ему заявила, что с ним лишь теряю понапрасну время и что нужно быть полной дурой, чтобы не попытаться окрутить Чамурлийского – он и богат, и собой недурен, и положение у него в обществе солидное. Уж Чамурлийский-то поехал бы со мной хоть на край света. Да и женская интуиция мне подсказывает, что он ко мне неравнодушен. "Ах так! Неравнодушен, значит? – клюнул на эту удочку Милчо. – Как бы ему не пришлось об этом пожалеть!"