Текст книги "Дергачевские чтения – 2014. Русская литература: типы художественного сознания и диалог культурно-национальных традиций"

В 1932 г. над А. А. Савичем нависло обвинение в неправильном методологическом освоении исторического прошлого. Профессор Пермского пединститута был обвинен в том, что он не обеспечивает «преподавание своего предмета на основе марксистско-ленинской методологии» и проводит «антимарксистские установки в своих научных трудах». Савич был «отчислен» от занимаемой должности, позднее переведен в Ярославский пединститут [26]. Столь же бесцеремонно был выдворен из сферы исследования пермской региональной культуры профессор П. С. Богословский – это оказалось связано с его участием в создании Уральской советской энциклопедии. Работа над энциклопедией шла с 1928 г., и в 1929 г. был выпущен первый том. На 1932 г. падает начало разгрома ее авторского коллектива1515
  Исследование причин и подробности разгрома проекта издания региональных советских энциклопедий см.: [8].


[Закрыть]. Исключение из его состава П. С. Богословского сопровождалось формулировкой: «…проф. Богословский подвизался на страницах Пермских научных изданий с явно антисоветскими, поповско-мракобесническими статьями» [8, с. 158]. Это стало сигналом к его травле, отсроченной до 1935 г., последовавшего увольнения и фактической ссылки в Караганду до 1940 г.

Местная историография становилась все более обезличенной, постоянно менялись концепция и состав исторических имен, что вынуждало сотрудников пересматривать уже вышедшие из печати издания. Над авторами, не успевшими отреагировать на изменившуюся конъюнктуру, висела угроза реальных преследований. В связи с начавшимися массовыми репрессиями редакции региональных энциклопедий не успевали убирать из материалов, подготовленных к печати, авторов, ставших persona non grata. Редуцировался список и сокращались статьи об исторических персонажах, не вошедших или со временем выпавших из номенклатуры лиц, признанных партийными структурами в качестве исторически значимых. Так, в 1932 г. отдел «Personalia» Уральской советской энциклопедии было решено сократить до минимума, редактор издания Я. Р. Елькович (позднее репрессированный) напомнил, что при создании словника «центр тяжести должен быть сосредоточен на героях гражданской войны, участниках большевистского подполья, героях труда, награжденных орденом Ленина» (ГАСО, ф. 292, оп. 1, д. 5, л. 35) [цит. по: 8, с. 160]. Таким образом, краеведческое направление оказалось в худшей ситуации, нежели просто забвение: выбор событий и героев локальной истории совершался исключительно в угоду политической линии партии.

Однако краеведческие традиции были сохранены в локальной культуре, немало для этого удалось сделать П. П. Бажову, его исторические воззрения, как явствует из его писем и заметок по уральской истории, были глубокими и прогрессивными [см.: 4].

Впоследствии Иван Алексеевич так и не вернулся к идее окончания произведения (возможно, рукопись погибла в трудные годы войны) и в своей первой довоенной диссертации занимался отнюдь не уральской литературой. Но многое перевернула война – после нее центральными интересами Дергачева становятся творчество Д. Н. Мамина-Сибиряк и вся уральская литература в целом.

Опыт писательского творчества наверняка для исследователя литературы не прошел даром. Окунувшись однажды в перипетии создания художественного текста, работы с редакторами, надежды на признание и мысли о возможном разочаровании, И. А. Дергачев был чуток к творческо-биографическому подтексту литературных произведений, умел проследить тонкие и неочевидные на первый взгляд связи обстоятельств жизни, психологии писателя и создаваемой художественной реальности текста.

В последующее время история Чёрмозского общества «Вольность» стала предметом исследования в связи с истоками народного протеста [21] и историей тюрем [3], историей Пермского края, историей образования [10] и т. п. В связи с проблемой народного свободомыслия к данной теме обращался Л. А. Коган [12]. Но смелой попытки представить страничку из реальной истории Пермской губернии о молодежном протесте 1836 г. в форме занимательного исторического нарратива после И. А. Дергачева никто не повторил.

Литература

1. Блажес В. В. Право на память. Андрей Ладейщиков // Литература Урала: история и современность. Вып. 7. Литература и история – грани единого (к проблеме междисциплинарных связей): в 2 т. Екатеринбург, 2013. Т. 1. С. 258–272.

2. Богословская О. И. П. С. Богословский // Профессора Пермского университета: биобиблиограф. указ. Пермь, 1991. С. 13–14.

3. Гернет М. Н. История царской тюрьмы. 2-е изд. Т. 2: 1825–1870. М., 1951. С. 322–331.

4. Григорьев Г. А. Исторические взгляды П. П. Бажова (на материале эпистолярного наследия) // Известия Урал. федер. ун-та. Сер. 2, Гуманитар. науки. 2014. № 2 (127). С. 32–44.

5. Дергачев И. А. Предварительные соображения о задачах библиографии русской литературы на Урале, ее границах и путях работы над ней // Дергачевские чтения – 2011: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: материалы Х Всерос. науч. конф.: в 3 т. Екатеринбург, 2012. Т. 1. С. 5–7.

6. Дергачева М. И. Архив профессора И. А. Дергачева: структура и исследовательский потенциал // Дергачевские чтения – 2011: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: материалы Х Всеросс. науч. конф.: в 3 т. Екатеринбург, 2012. Т. 1. С. 33–49.

7. Дмитриев А. А. Пермские заводовладельцы Лазаревы и их преемники князья Абемелек // Исторический вестник. 1893. Т. 52, № 5. С. 59–72.

8. Ефремова Е. Прерванный полет: несостоявшиеся издания региональных советских энциклопедий 1920–1930-х гг. // Quaestio Rossica. 2014. № 2. С. 151–166.

9. Иван Алексеевич Дергачев (1911–1991): библиография трудов / сост. В. Н. Алексеев, М. И. Дергачева, И. И. Степанова; вступ. ст. И. И. Дергачева, Г. К. Щенников. Свердловск, 1991 [Электронный ресурс]. URL: http://elar.urfu.ru/bitstream/10995/3466/2/ dergachev_1991.pdf (дата обращения: 17.03.2015).

10. Калинина Т. А. Развитие образования на Урале в первой половине XIX в. (школа в Чермозе Пермской губернии). Пермь, 2002.

11. Калинина Т. А. Чермозское училище // Пермский край: энцикл. [Электронный ресурс]. URL: http://enc.permculture.ru/showObject.do?object=1804036049&idParentObject= (дата обращения: 17.03.2015).

12. Коган Л. А. Крепостные вольнодумцы (XIX век). М., 1966.

13. Новокрещенных Н. Н. Чермозский завод, его прошлое, настоящее и летопись событий. СПб., 1889.

14. Пермский край: энцикл. 2008 [Электронный ресурс]. URL: http://enc.permculture.ru/ start.do (дата обращения: 12.03.2015).

15. Пирогова Е. П. Пермская ученая архивная комиссия и ее деятели // Уральский сборник.

История. Культура. Религия. Екатеринбург, 1999. [Вып. 3]. С. 197–232.

16. Савич А. А. Тайное «Общество вольности» на Чермозском вотчинном (Лазаревском)

заводе. 1836 // Пермский краеведческий сборник. 1926. Вып. 2. С. 29–43.

17. Серебров Л. В. Петр Иванович Поносов // Революционеры Прикамья. Пермь, 1966. С. 523–529.

18. Сидякина А. А. Богословский П. С. // Краеведы и краеведческие организации Перми: биобиблиогр. справ. Пермь, 2000. С. 83–85.

19. Соболева Л. С. Родословие профессора Уральского университета Ивана Алексеевича Дергачева в формате «3D» (Дерновы, Дергачевы, Дрягины) // Дергачевские чтения —

2011: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: материалы Х Всеросс. науч. конф.: в 3 т. Т. 1. Екатеринбург, 2012. С. 21–33.

20. Уральский государственный университет в биографиях. Екатеринбург, 1995, 2000, 2010 (изд. 1, 2, 3).

21. Ушаков И. Ф. К вопросу о возникновении Чермозского тайного общества «верных приверженцев свободы» // Учен. зап. Выборгского пед. ин-та. 1957. Т. 1. Вып. 1. С. 43–53. 22. Хроника литературной жизни Урала ХIV – первой половины ХХ века (Свердловская,

Челябинская, Курганская, Оренбургская области). Екатеринбург, 2009 [Электронный ресурс]. URL: http://www.litural.ru/khronika/ (дата обращения: 10.03.2015).

23. Черноухов Э. А. Какой «свободы» хотели учителя частных горнозаводских школ Урала в первой половине XIX века? // Проблемы истории России. Вып. 9: Россия и Запад в переходную эпоху от средневековья к новому времени. Екатеринбург, 2011. С. 416–422.

24. Шарц А. К. Богословский Павел Степанович: (Библиогр. материалы). Пермь, 1969.

25. Шилов А. В. Савич Александр Антонович // Пермский край: энцикл. 2008 [Электронный ресурс]. URL: http://enc.permculture.ru/showObject.do?object=1803700712 (дата обращения: 10.03.2015).

26. Шилов А. В. Савич Александр Антонович // Профессора Пермского гос. ун-та: (1916– 2001). Пермь, 2001. С. 166.

Раздел II
ТИПЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ И ДИАЛОГ КУЛЬТУРНО-НАЦИОНАЛЬНЫХ ТРАДИЦИЙ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Т. И. Подкорытова
Две концепции крушения культуры («Слово о полку Игореве» и цикл «На поле Куликовом» А. Блока)

Омск

Формулировка проблемы, вынесенная в название статьи, заимствована у А. Блока, концепция крушения культуры лежит в основе его историософии, наиболее обстоятельно изложенной в послеоктябрьских статьях «Катилина» (1918) и «Крушение гуманизма» (1919). В самом общем виде мысль Блока сводится к тому, что современная Европа завершает тот цикл своей истории, началом которого была эпоха Ренессанса; историческим концом гуманизма стало превращение живого бытия культуры в мертвую зону цивилизации, чему причиной – «духовное изнеможение», «вырождение» главной творческой силы гуманизма – индивидуалистической личности.

Но поздняя публицистика Блока – это отрефлектированный рационалистический итог ранних поэтических откровений, среди которых особое место занимает цикл «На поле Куликовом» (1908). Осмысление общеевропейской истории началось с выяснения истоков истории России: «Я должен восходить к истокам той реки, к бурному устью которой я пришел со стороны», – писал Блок в период создания цикла («Стихия и культура», 1908) [2, т. 5, с. 353]. Пять его стихотворений насыщены реминисценциями древнерусских текстов – московских памятников Куликовского цикла и «Слова о полку Игореве», эта генетическая связь отмечалась и блоковедами, и медиевистами прежде всего на уровне метафорики и системы мотивов [4; 7, с. 22–32; 10, с. 73–93]. Но особое влияние древнего киевского памятника обнаруживается и в самом характере лирической интонации (трагическая взволнованность, печаль «куликовских» стихов Блока более соответствуют вещему вдохновению Автора «Слова о полку Игореве», нежели деловитому тону московских памятников), и в сходном поэтическом видении истории как ритмической смены культурных циклов, их угасаний и возрождений.

Оба текста, древний и новейший, связаны между собой своим провиденциальным пафосом, они выявляют одну и ту же опасную склонность русской истории – все время выходить к крайней точке, к самой предельной границе, за которой культуру ожидает крушение; оба текста свидетельствуют о своем «пограничном» времени как «безвременье», вызванном исчерпанностью культуротворческих сил Руси-России.

Понятие «безвременья» принадлежит Блоку (у него есть статья с таким названием), Автор «Слова о полку Игореве» сходный смысл передает с помощью метафоры «изнаночного времени». Остановимся на ней подробнее.

Эта метафора из ключевой фразы «злата слова» Святослава является, на наш взгляд, концептуальным центром поэмы: «Нъ се зло – княже ми не пособие; на ниче ся годины обратиша» [22, с. 380]1616
  Далее текст «Слова» цит. по данному изд. ПЛДР. Курсив в цитатах наш.


[Закрыть]. Переводы этого места разнообразны и в основном рационализированы, метафора в них заменена понятием1717
  Переводы: «время все переиначило» (1-е изд.); «времена обратились на низкое» (В. А. Жуковский); «времена тяжелые настали» (Ап. Майков); «другое время» (К. Бальмонт); «время, что ли, двинулось назад?» (Н. А. Заболоцкий); «в ничто время давешнее оборотилось» (А. Степанов); «бедой времена обернулись» (И. Шкляревский) [см.: 23]; в академическом издании: «худо времена обернулись» (Д. С. Лихачев) [см.: 21]; «вспять времена повернули» (О. В. Творогов) [см.: 22].


[Закрыть]. Буквальный ее смысл, подтверждаемый однокоренными словами славянских языков, – «наизнанку (на оборотную сторону, вниз лицом) годы обратились»1818
  Однокоренные слова, связанные семой изнанки: ничком, навзничь, ника (тыл, испод, выворотная сторона), укр. ниць, белор. нiц – обратная сторона, польск. nic, nica – обратная сторона ткани.


[Закрыть]. Сохранен древний облик метафоры в его собственном виде в переводах Н. А. Мещерского: «наизнанку времена обернулись» и А. Чернова: «наизнанку времена вывернуты» [23, с. 41, 243]. Рационализированные переводы затушевывают стилевую специфику «Слова», модернизируют его стиль. На древний текст смотрят сквозь призму позднейших поэтик, сложившихся тропов и риторических фигур, уже забывших о своем мифологическом происхождении. Между тем «Слово о полку Игореве» – это феномен первозданной поэзии, он может обнаружить свою новизну лишь в свете тех закономерностей, которые характерны для стадии поэтического генезиса. Иначе говоря, точка зрения на поэтику «Слова» должна быть перенесена из будущего в прошлое, то есть во время, предшествующее этому памятнику, – в область мифопоэтики.

Языкотворческая инициатива Автора «Слова» как поэта заключалась в преобразовании мифопоэтической образности в метафорическую, безусловно, не без помощи книжной традиции (подробнее об этой специфике стиля «Слова» см. в наших статьях: [16–18]). Его поэтический образ – это первичная метафора, только что вышедшая из мифа. Как показали наблюдения О. М. Фрейденберг над стадией генезиса древнегреческой поэзии, перворожденная метафора представляет собой тот же старый мифологический образ, который на новой поэтической стадии выступает в функции «иного сказывания» самого себя; метафора – первая форма понятия, но понятийная отвлеченность ранней метафоры – не полная, в ней еще явственно ощутима не до конца снятая конкретность и одушевленность образа-мифа [28, с. 242–243]. Точно так же в «Слове о полку Игореве» связь с языком мифа еще настолько сильна, что подчас авторские метафоры понятийным сознанием вообще не прочитываются, воспринимаются «темным местом». Так, в частности, обстояло дело и с метафорикой времени, в том числе с метафорой «изнаночного времени». Но что она, в самом деле, означает?

С метафорой «изнанки времен» связаны в «Слове» еще два места, восходящие, очевидно, к одному мифологическому представлению.

Первое выражение – из обращения к Бояну в Большом зачине: «О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сиа плъкы ущекоталъ, скача, славию, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба пола сего времени, рища въ тропу Трояню чресъ поля на горы!» [22, с. 372].

Переводы выделенного места также разнообразны, наиболее точный, на наш взгляд, дан Л. А. Булаховским: «оба пола» – «с обеих сторон» [20, с. 127], но буквально это выражение означает: «свивая (сшивая) славы той и другой полы сего времени», то есть в данном случае время уподобляется свите – верхней одежде1919
  Соотнесение понятия «витья» с нитью, тканью и одеждой см.: [19, с. 351].


[Закрыть].

Какие две «полы» мыслило мифологическое сознание у времени-свиты, это помогает уточнить еще одна фраза, запечатлевшая след древнего представления о времени: «Мужаемся сами: преднюю славу сами похитимъ, а заднюю си сами подлимъ» [22, с. 380]. В эпоху «Слова» этими определениями обозначали время: переднее – то, что стоит впереди временного ряда, то есть прошлое; заднее – то, что стоит в конце, то есть настоящее [см. об этом: 11, с. 199–205; 12]. Но оба определения, совершенно очевидно, являются пространственными характеристиками. Эта метафора, как и предыдущая, вышла из мифа, в системе которого время воспринималось пространственно: Мир и Год – одно и то же. Нетрудно увидеть связь этих определений с метафорой «изнаночного» времени: переднее в языке может выступать в значении «лицевое» (о синонимии переда, лица, начала см.: [3, т. 3, с. 49]), заднее, соответственно, соотносится с семантикой «конца» и «изнанки».

Как отмечал М. Элиаде, изношенность – архетипический образ времени (человек «в раю» не случайно «нагой», райская «нагота» знаменует пребывание вне времени) [29, с. 86]. «Изношенность» одежд космоса-времени демонстрируется, к примеру, в обрядах календарного цикла, где акт смерти-обновления (то есть переход от конца цикла к началу нового) обыгрывается как переодевание:

мир-год старится, изнашивается, разрывается, после чего облекается в новую одежду, знаменуя новое свое рождение.

Вариантом того же концепта является переворачивание одежды с «лица» на «изнанку», что тоже широко использовалось в обрядовой практике и также означало смерть времени-космоса, возвращение в «испод», вниз, на нижнюю сторону (ср. слово «преисподняя»), то есть в исходную, предшествующую космогенезу стадию хаоса – в «безвременье»2020
  Переодевание, вывернутая наизнанку одежда присутствует в самых разных обрядах, фиксирующих смену циклов: в святочных, свадебных, погребальных, в ритуалах почитания умерших предков – любой переход в новый статус будет прохождением через «изнанку» или смерть (см., напр.: [6, с. 168, 255; 26; 13, с. 234–235]).


[Закрыть].

С привлечением контекста мифа центральная метафора поэмы «наниче ся годины обратиша» уточняет свою семантику: она имеет в виду не просто «иные», «худые», «тяжелые» времена и т. п., она указывает на конец исторического цикла.

Напомним еще раз, что слова о переворачивании времени наизнанку произносит великий киевский князь, и эта фраза может служить кратким резюме его сна, в котором он видит собственную смерть. Здесь важно иметь в виду, что это сон главы государства, он должен напомнить нам о вещих снах государственных лиц, рассказы о которых есть и в Библии, и в византийской литературе (в «Александрии», «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия, «Хронике» Георгия Амартола и др.) [11, с. 229–234]. Вещие сны являются, как правило, в момент, решающий судьбу государства, как, например, сон основателя Византии Константина о победе над Максенцием. Учитывая провиденциальную природу таких видений, можно прочитать сон великого киевского князя о собственной смерти как предчувствие поражения Киева, как знамение крушения государства.

Вместе с тем метафора «наниче ся годины обратиша» подводит итог общей картине Русской земли, представленной в «Слове» как пространство смерти, в этой картине все знаки перевернуты с «лицевой» стороны на «изнаночную», на ниц: тьма покрыла свет, море поглотило солнце, древо с тугою к земле преклонилось, веселие пониче, хула пала на хвалу, а нужда на волю и т. д.

В довершение к сказанному, отметим еще одну особенность поэтики «Слова», отсылающую к стадии генезиса поэзии. В тексте об одном и том же рассказывается двояким способом – посредством образа и нарратива, причем по принципу их соположения. Иначе говоря, стиль «Слова» являет собой параллелизм поэзии и прозы. Повествовательные фрагменты здесь – своего рода понятийные дубликаты мифа, ответ на его образную загадку.

Этот параллелизм помогают заметить выводы О. М. Фрейденберг о генезисе наррации (ее термин). Вкратце суть их такова: поэзия и проза, отмечает Фрейденберг, вышли из архаического двуединства пения-речи, отсюда первоначальная двуприродность античного способа повествования: об одном и том же рассказывается двояко: посредством образа и посредством отвлеченного понятия, причем наиболее древняя форма повествовательной конструкции – это рядоположение показа-картины и рассказа, другими словами, двучлен образа и наррации. Наррация, таким образом, – своего рода озвученная картина, отвлеченное дается посредством конкретного [28, с. 271–273].

Подобный же прием М. И. Стеблин-Каменский отмечал в скандинавских сагах. В прозаическое повествование саг внедрены висы – стихотворные строфы. Независимо от О. М. Фрейденберг М. И. Стеблин-Каменский делает тот же вывод: различие между скальдическими висами и прозой в сагах только формальное, часто в стихах «сообщается то же самое, что и в сопровождающей их прозе, и это может объясняться тем, что они были источником этой прозы» [25, с. 64] (курсив наш. – Т. П.).

Добавим к этому, что «Слово о полку Игореве» дает возможность увидеть, что именно сопутствующий образной картине нарратив и придает мифопоэтическому образу статус иносказания или, другими словами, является его реалистической расшифровкой, без параллельного нарративного пояснения образ оказался бы семантически закрытым («темным местом»).

Один из примеров такого двойного языка в «Слове о полку Игореве» – параллелизм мифологического образа «изнаночного времени» и его конкретноисторической, современной расшифровки. В качестве нарративного дубликата «изнанки времен» выступает реальность междоусобных княжеских раздоров и половецких набегов, причем они уравниваются между собой. Приведем два примера такого уравнения: «Усобица княземъ на поганые погыбе, рекоста бо братъ брату: “Се мое, а то мое же”. И начяша князи про малое “се великое” млъвити, а сами на себе крамолу ковати, а погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую»; «А князи сами на себя крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора» [22, с. 378].

Внутренние княжеские распри и внешние набеги половцев поставлены в одну логическую связь. Однако логика здесь вовсе не причинно-следственная, а отождествляющая: княжеские распри – не причина набегов, а то же самое, что и половецкий разбой. В том и другом случае нарратив строится в соответствии с отождествляющим синтаксисом мифа, по принципу нанизывания однородных конструкций: «А князи сами на себя крамолу коваху, а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора».

В буквальном смысле эти фразы должны означать подчиненное положение Руси по отношению к половцам, что является фактической неправдой, ни один русский город не был данником половцев, их обычные действия – неожиданные набеги, пожоги, опустошение земель и полон. Нагнетаемый мотив «половецких побед» – художественный вымысел, но искажение фактов в данном случае не только не противоречит, но, напротив, способствует точности смысла. Иначе говоря, «половецкими победами» на полном основании могут быть названы княжеские усобицы: во времена «Слова» половцы проникали вглубь государства, как правило, в составе междоусобных ратей самих русских князей, которые применяли те же «половецкие» приемы войны (набеги), и не только в походах на чужие земли (образная картина такого набега дана в «Слове» в эпизоде захвата Игорем половецких веж: «потопташа поганыя плъкы половецкыя, и рассушясь стрлами по полю, помчаша красныя двкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгые оксамиты» [22, с. 380]), но и во время усобиц по отношению к своим соотечественникам [9, с. 281–282; 14, с. 42–43, 97–98, 106–109].

Но есть в тексте еще одно любопытное соотнесение. Кажущееся странным утверждение – «а погании сами, победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань по беле со двора» – ассоциативно сближает эпоху усобиц с временами дохристианскими, действия половцев – с действиями первых русских князейязычников, «примучивающих» данью местные племена; делается это с помощью прямой отсылки к нарративу летописи, ср.: «Поча Олегъ воевати деревляны, и примучивъ à, имаше на них дань по черне куне» (ПВЛ, под 883 г.) [15, с. 38].

В целом цепь всех этих отождествлений (князья-христиане = половцы = князья-язычники) вносит в метафору «изнанки времен» конкретный исторический смысл: Автор оценивает ситуацию своего времени как возвращение в дохристианское прошлое, в эпоху обособленного племенного существования, как выход из христианского бытия в истории назад – в языческую сферу природных стихий. Русь христианская – не альтернатива кочевой Степи, незрелый христианский разум оказался не в состоянии противостоять развязанной стихии диких страстей. «Наниче ся годины обратиша» – наизнанку, в первоначальный хаос рассеянного существования, на стадию догосударственной предыстории, откуда путь на горы Киевские нужно будет начинать сначала. Так осмыслен Автором «Слова» конец того цикла христианского культуротворчества на Руси, который обозначен в поэме-повести по принципу летописи – «от» и «до»: «отъ стараго Владимера до ныншняго Игоря». Однако, заметим, в «Слове» вовсе нет апокалиптических намеков на «последние времена» (на конец истории), как иногда думают2121
  О толковании метафоры «изнаночных времен» как «последних времен» антихриста [см.: 8; 24].


[Закрыть], оно завершается «веселием» по поводу «освобождения из плена», и князь Игорь начинает свой «новый путь» возвращением в Киев (государственный центр) и обращением к Богородице-Путеводительнице (о возможности соотнесения упоминаемой в «Слове» Богородицы Пирогощей, к которой Автор отправляет своего героя, с иконографическим типом Одигитрии-Путеводительницы см.: [11, с. 222]). Финальный провиденциальный тон «Слова» позднее подхватит автор «Задонщины», начиная свое повествование о новом рождении русской государственности с радостного пафоса реванша: «Возв селим Рускую землю…» [5, с. 96].

Но вернемся к циклу А. Блока «На поле Куликовом». Он возник не как случайная прихоть поэта, тема эта, как известно, составляет целый этап в его творчестве, отражена в разных жанрах (статья «Народ и интеллигенция», драма «Песня судьбы» и цикл стихов) и, более того, является одной из фундаментальных тем в символистской историософии в целом [7, с. 32–41]. Блок, как никто другой из русских лириков, был поэтом прежде всего времени, угадывая его глубинный смысл, скрытый в недрах событий и в суете повседневности, к нему в полной мере можно отнести известные слова Пушкина: «История принадлежит поэту». Актуальность темы, казалось бы чрезвычайно далекой от проблем современности, заключалась для Блока не в том, что он мыслил Куликовскую битву прямым «прообразом» современной ситуации, как полагают авторы авторитетной статьи о цикле [10, с. 73], а в том, что свою эпоху он считал замыканием того витка русской истории, начало которого открывала Куликовская битва. В примечании к публикации цикла в первом издании своей трилогии Блок писал: «Куликовская битва принадлежит, по убеждению автора, к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение» [2, т. 3, с. 587]. Повторение такого «символического события» он ожидал в свое время (добавим, что это совсем не означает тождества разных эпох). Однако точкой отсчета в его цикле является не Куликовская битва, а эпоха «Слова о полку Игореве».

Цикл Блока составлен из пяти стихотворений, и если внимательно присмотреться к их датировкам, то можно заметить, что развитие замысла осуществлялось в два приема: сначала в июне 1908 г. возникли три первых стихотворения, затем в течение полугода к ним было добавлено еще два. Первые три стихотворения, в сущности, вполне законченная триада, она посвящена прошлой Куликовской битве, которая изображена как перелом в истории, как освобождение «плененного» духа для нового культуротворческого движения. Последние два стихотворения вводят тему современности: два – знак того, что новый поворот истории еще впереди; третий элемент, который дополнил бы триаду и стал ознаменованием свершения, – это, по существу, поэма «Двенадцать», неслучайно она в финале имеет точно такой же образ, что и третье стихотворение цикла «На поле Куликовом»: ср. «Был в щите Твой лик нерукотворный, / Светел навсегда» и «В белом венчике из роз, / Впереди Исус Христос» (женский Лик в первом случае, «женственный призрак», по выражению Блока, – во втором [2, т. 7, с. 330]).

Первая триада стихотворений выстроена как своего рода хронологическое продолжение «Слова о полку Игореве». Автор «Слова» охватил исторический цикл – «от старого Владимира до нынешнего Игоря», закончившийся срывом в доначальный хаос, к исходной догосударственной границе истории, Блок в первых трех стихотворениях рисует дальнейший путь: от степного плена – до Куликова поля.

Влияние «Слова» угадывается в скрещении двух мотивов – безбрежной тоски и безудержной разнузданности, образующих амбивалентный образ Руси в ее крайних свойствах. Со «Словом» же, как можно заметить, соотнесена переделка чернового варианта строки «Но как стрела – татарской древней воли – / Мой правый путь» [2, т. 3, с. 588], на окончательный вариант «Наш путь – стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь» [2, т. 3, с. 249], последний подразумевает поражение перед Степью, плененность степной стихией, ставшей частью русской души («наш путь степной»). И в целом обрисованная в первом стихотворении ситуация отвечает той картине русской жизни, что воспроизведена в «Слове», Блок передает ту же неудержимую динамику распада сходным комплексом образов: «Летит, летит степная кобылица / И мнет ковыль… / И нет конца! Мелькают версты, кручи… / Останови! / Идут, идут испуганные тучи, / Закат в крови!».

Возглас «Останови!» – это, в сущности, голос Автора «Слова о полку Игореве». По Блоку, такой границей, останавливающей развязанную стихию, становится в истории Куликовская битва. Второе стихотворение цикла, рисующее ночь перед битвой, начато строкой «Мы, сам-друг, над степью в полночь стали». Эта «остановка» – альтернатива несущейся вскачь «степной кобылице». Символический смысл Куликовской битвы, останавливающей неудержимость распада, заключен в готовности к жертве – «За святое дело мертвым лечь»; неслучайно картины самого сражения в цикле нет (христианская готовность к жертве – альтернатива языческой стихии страстей, поведение – обратное по отношению к «обиде-раздору» князей в «Слове о полку Игореве»).

Последние два стихотворения блоковского цикла рисуют ситуацию накануне новой, повторной Куликовской битвы, с которой Блок соотносил свою эпоху нарастающих мятежей и революций. Но смысл грядущей Куликовской битвы оказывается у Блока зеркально перевернутым. Новое повторение «символического события» ожидается в атмосфере «безвременья», и это понятие у Блока подразумевает ситуацию оцепенения, бездействия, невозмутимой тишины сна и т. п. В статье «Безвременье» (1906) в качестве аналогий этому понятию выступают такие метафоры, как «необъятная серая паучиха скуки», «тишина пошлости», «злая тишина», «остановившиеся глаза», «самое время остановилось» и т. п. [2, т. 5, с. 67–70]. В цикле «На поле Куликовом» присутствуют сходные мотивы неподвижности и «тишины», но окрашены они не сатирически, а трагически: «Опять с вековою тоскою / Пригнулись к земле ковыли…», «Умчались, пропали без вести / Степных кобылиц табуны…», «За тишиною непробудной, / За разливающейся мглой / Не слышно грома битвы чудной, / Не видно молньи боевой».

В связи с мотивом «тишины» приведем для сравнения одно «темное место» из «Слова о полку Игореве»: «Въстала Обида въ силахъ Дажь-Божа внука, вступила двою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синмъ море, у Дону; плещучи, убуди жирня времена». Последнее выражение (букв. «разбудила тучные времена») с точки зрения нашего понятийного мышления лишено всякой логики: каким образом могла «дева Обида» – персонификация раздора, мести, войны – «разбудить» времена изобилия (то есть, как мы сейчас это понимаем, – способствовать их явлению)? Поэтому здесь видят искажение текста и вставляют конъектуру «упуди» (прогнала) [23, с. 449, 459].

Однако конъектура здесь не нужна, в «Слове» задействован мифологический образ времени, не утративший еще своей предметности и одушевленности: живое, тучное время, похожее на спящего зверя. В самом определении «жирня времена» заложен семантический отзвук сна-покоя, см. в словаре Даля: жировать – жить в избытке, ни в чем не нуждаться, но и – отдыхать, покоиться [3, т. 1, с. 543]. Позднее мифологический образ «спящего времени» претворился в метафору государственной «тишины», означающую состояние мира, покоя и благоденствия; ср. у Державина («На шведский мир»):