Текст книги "Бегство от волшебника"

Глава 9

А на самом деле у Розы было все из рук вон плохо. Отношения с братьями Лисевичами подходили все ближе и ближе к какой-то опасной черте. И она понимала – сейчас как раз то самое время, которое она потом будет вспоминать и удивляться собственной медлительности. Сейчас еще можно действовать. Инициатива еще не совсем утрачена. Но чем дальше, тем меньше у нее будет сил. Сейчас какие-то силы еще есть. И надо ими воспользоваться. Но как?

Она беспокоилась и о Хантере. Несомненно, брат нуждается в ее помощи. Он не знает, как поступить с «Артемидой», и всей душой жаждет, чтобы сестра подала ему руку. Роза любила брата, и ей было больно при мысли, что он ждет напрасно. Но она и в самом деле чувствовала себя страшно скованной. Никто не решался заговорить первым. А все другое стало неважным. Поэтому, бывало, за весь день они едва обменивались словами. Только взгляд Хантера, укоризненный и печальный, постоянно напоминал Розе, что она сама втянула его в эту нелепицу, а когда все завертелось, бросила без поддержки.

К «Артемиде» Розы никакой особой привязанности не питала. Когда-то ей показалось, что она сможет превратить журнал в достойное периодическое издание и издавать самостоятельно. Но, проведя некоторое время на Флит-стрит, убедилась, что, во-первых, нужны невероятные усилия, чтобы серьезное издание и в самом деле перестало быть убыточным; во-вторых, требуется особая «издательская» хватка, которой она, увы, лишена. Журнал требовал финансовых вложений, и если бы у нее были деньги, все пошло бы по-другому. «Артемида» боролась из последних сил, а Роза, уже ничего хорошего не ожидая, надеялась лишь на то, что опыт участия в этом гиблом предприятии окажется хоть в каком-то смысле полезным для Хантера, подготовит его к вступлению на новую, более успешную стезю. Вот если бы раньше он получил от кого-либо такое же выгодное предложение, как сейчас от Миши Фокса. Тогда Роза, чувствуя ответственность за благополучие брата, несомненно, посоветовала бы ему согласиться. О том, что вопрос покупки «Артемиды» возникал, и не раз, в самых респектабельных кругах, она знала и всегда разочаровывалась, когда такого рода разговоры стихали.

Роза не сомневалась, что Миша тщательно обдумал, когда именно выдвинуть свое предложение. Ясно ей было и то, что он не столько хочет приобрести «Артемиду», сколько поставить ее и Хантера перед неким выбором. Для него такой поступок в порядке вещей. До этого момента она видела ясно, а дальше расстилался туман. Чего хочет Фокс? Действительно начать торг или отомстить? Прошло десять лет, но Миша и сейчас вполне способен нанести тщательно продуманный ответный удар. «Я так мало, катастрофически мало знаю», – говорила себе Роза. Она всем бы пожертвовала, только бы понять, что задумал Фокс. Но горше всего было то, что в глубине души ей страстно хотелось, чтобы Миша и в самом деле начал торги. Это желание пугало ее. Ведь десять лет назад она решила, что любые отношения с Мишей могут принести ей только вред, и с тех пор у нее не было никакого повода передумать. И вот оказывается, пусть неясно, пусть обрывочно, но Миша по-прежнему живет в ее сердце. Она боялась возможного соблазна. Но еще больше боялась бесконечной череды мучений, которыми эта ситуация грозила.

Осознав, насколько оказывается сильна, даже спустя годы, ее привязанность к Фоксу, Роза все больше начинала ощущать свои отношения с Лисевичами как некий невыносимый груз. Ей до боли хотелось освободиться; отчасти из-за того, чтобы потом, уже без всяких помех, отдаться безнадежным и в чем-то греховным мыслям о Мише Фоксе; отчасти из-за боязни, и эта причина была, возможно, самой важной, что Миша обнаружит братьев. До сих пор Роза не сомневалась, что о ее связи с братьями никто не знает. У Лисевичей были свои причины держать все в тайне. В кругу знакомых Роза о братьях давно уже не упоминала. И за ней, куда она ходит и к кому, мог проследить разве что Хантер. Но если он что и заподозрил, то уж наверняка всеми силами сохранит это в тайне. Ну а что, если Миша обнаружил? Вот тогда уж наверняка он выберет не заурядную коммерческую сделку, а месть. Тогда в его руках окажется оружие невероятной силы. Страшно представить, что будет, если он этим оружием воспользуется.

Роза все это понимала. Но понимала и то, что у нее нет сил избавиться от власти братьев. И не имеет значения, что эта власть, может быть, зовется «любовь». Тьма, которой эти двое окутали ее, по сути своей безымянна. И нет сил уничтожить заклинание. А потом она начала спрашивать у себя: а надо ли уничтожать? Какое мне дело до пересудов. Я ведь не совершаю ничего плохого! Неужели я должна пожертвовать этой истинной любовью? И братья не виноваты ни в чем, разве что в привязанности к ней. Они были такими жалкими и беспомощными, они стали ее детьми. По здравому размышлению, их не в чем упрекнуть. А вот о Мише она знала, и еще больше подозревала столько плохого, что в иные моменты он превращался для нее в истинное воплощение зла. Так уговаривала себя Роза. Но из уговоров мало что получалось.

Роза знала, что Хантер так и не простил ей отказа выйти замуж за Мишу. И, возможно, в нынешних обстоятельствах у мальчика могли возникнуть какие-то надежды, какие-то мечты. Иногда ей казалось, что братец просто жаждет, чтобы она полностью отдалась во власть Фоксу. Но догадки догадками, а несомненно одно – сейчас Хантер бредет наугад. Он даже не осведомлен о степени ее привязанности к «Артемиде». Что уж говорить о существовании в ней каких-то былых чувств к Мише. Здесь Хантер может лишь строить предположения. И, возможно, воображает, что Роза и в самом деле хочет, только тщательно это скрывает, чтобы он продал журнал. Ведь тогда они вновь в некотором смысле окажутся в сфере влияния Миши Фокса. Именно так Розе виделась ситуация. Вот как, она предугадывала, могут развиваться события: сбитый с толку ее упорным молчанием, Хантер не решится продать «Артемиду». Так он поступит отчасти из-за желания сохранить независимость. Но главным образом из-за страха оскорбить чувства сестры, которая, по всей видимости, не желает иметь ничего общего с Мишей Фоксом.

Ежегодное собрание акционеров «Артемиды» должно было состояться в течение недели. Если Хантер захочет продать издание, то вопрос будет поднят и, откровенно говоря, тут же решен. В уставе «Артемиды» присутствовал такой пункт: для принятия решения на созванном в положенное время собрании кворума не требуется. Энергичные женщины, когда-то основавшие журнал и полагавшие, что их любовь к «Артемиде» никогда не иссякнет, договорились между собой: если придет время, когда они станут настолько равнодушны, что даже перестанут посещать собрания, то решение об «Артемиде» следует вручить судьбе. И это время, в приход которого они просто не верили, наступило. И теперь каждый год, пока они дремали у своих каминов, Хантер в пустом зале зачитывал ежегодный доклад, и если нужно было принять решение, то принимал его с помощью Розы, которая очень часто оказывалась единственной присутствовавшей вкладчицей. В таких обстоятельствах решение о продаже прошло бы как по маслу. И с житейской точки зрения это был бы вполне разумный шаг. Однако Роза молчала, и Хантер продолжал страдать. Но ведь, прежде чем помочь ему, она сама должна хоть как-то упорядочить свое отношение ко всем скопившимся вопросам, одна мысль о которых вселяла в нее страх, а уж о решении и говорить не стоило.

Неожиданно Роза вспомнила об одном варианте, обещающем, по крайней мере, облегчить напряжение. Она страстно хотела действовать, предпринимать хоть какие-то шаги. И с воодушевлением ухватилась за идею, которую мимоходом высказал тогда, в комнате у Сейуарда, Джон Рейнбери, а именно: обратиться за поддержкой к одной из основательниц «Артемиды». Брат и сестра даже обсудили эту возможность. И нашли множество «против». Хантер сказал так: «Стоит разбудить этих старушек, и от них уже покоя не будет». А Розе еще и гордость мешала обратиться с просьбой о пожертвованиях к этим престарелым состоятельным дамам. Эти давние поклонницы и соратницы ее матери, должны были сами, как она считала, услышать зов «Артемиды» и в едином порыве броситься на помощь.

И вот теперь, в минуту смятения, эта мысль показалась Розе очень разумной. Если крупная сумма денег неожиданно вольется в издание, то тем самым пусть и не разрешится окончательно, но, несомненно, упростится ситуация vis-à-vis с Мишей Фоксом. Роза честно признавалась самой себе: в сложившихся обстоятельствах она не может утверждать, что благополучие Хантера есть одна из главных ее забот. Вот если бы потом, когда все завершится, взглянуть на ситуацию как бы сверху, тогда, возможно, и откроется, что здесь было важным, а что – второстепенным. Спасение «Артемиды» от финансового краха – в представлении Розы – стало бы огромным облегчением и для нее, и для Хантера. А уж потом могло совершиться еще одно чудо: к ним бы вновь вернулась способность самостоятельно мыслить и действовать. Если сумма позволит, то можно будет подумать и о постоянном жалованье для Хантера, и об улучшении журнала. Хотя оптимизм Розы был не настолько огромен, чтобы уж вовсе не сомневаться, что деньги решают все, она тем не менее была целиком захвачена радостным чувством: найдено наконец поле деятельности, на котором можно двигаться без помех. И мысль, что она способна, пусть чуть-чуть, но все же изменить ситуацию, в которую ее поставил Миша Фокс, – эта мысль убедила ее, что путь к свободе уже начат.

Вернувшись вечером с фабрики и ничего не сказав Хантеру о своих планах, она взяла книгу акционеров и унесла к себе в комнату. Изучив список фамилий, Роза решила остановиться на двух кандидатурах: миссис Каррингтон-Моррис, которая всю жизнь и по сию пору оставалась ярой рационалисткой, и миссис Камилле Уингфилд, эксцентричной леди, о которой упомянул Рейнбери. Поразмыслив, выбрала миссис Уингфилд. Вполне возможно, что миссис Уингфилд окажется уж слишком сумасшедшей, но еще вероятней, что миссис Каррингтон-Моррис проявит излишнее здравомыслие. И Роза решила сделать ставку на щедрость миссис Уингфилд, хотя та может вовсе не оказаться таковой, а может, наоборот, – щедрой до безумия. Роза припоминала, что видела обеих дам лет тридцать тому назад. И тогда, кажется, миссис Уингфилд понравилась ей больше. Отыскивая ее имя в телефонной книге, Роза с удивлением обнаружила, что миссис Уингфилд также проживает в Кампден-Хилл-сквер, более того – в доме на противоположной стороне площади, видном из ее окна. Роза сочла это добрым предзнаменованием.

Она решила начать кампанию не письмом, а личным визитом, рассчитывая на эффект неожиданности, а также фамилию матери и сходство с ней; все вместе, возможно, приведет к тому, что миссис Уингфилд тут же капитулирует. И вот на следующий день, это была суббота, около четырех часов дня Роза постучала в дверь дома напротив. Она намеренно выбрала время вечернего чая. Ведь в этом случае замешательство, вызванное появлением неожиданного гостя, можно будет легко скрасить возней с чашечками и блюдечками.

Роза постучала несколько раз, но за дверью не раздалось ни звука; тогда она отступила на несколько шагов, чтобы взглянуть на занавешенные окна. В этот момент дверь осторожно приоткрыли, и чье-то бледное лицо уставилось на нее. Роза бросилась вперед так азартно, что лицо поспешно захлопнуло дверь и изнутри раздалось позвякивание дверной цепочки. Обезопасив таким образом вход, дверь снова приоткрыли. И Роза обнаружила, что бледно-голубой глаз внимательно изучает ее.

– Извините, – произнесла Роза, сбитая с толку таким началом. – Мне хотелось бы видеть миссис Камиллу Уингфилд. Не будете ли вы так любезны сказать, есть ли она сейчас дома?

Дверь снова плотно затворили, и Роза в отчаянии уже собралась уходить, но тут снова зазвякала цепочка – и дверь распахнулась. На пороге стояла дама с фантастической взлохмаченной прической, одетая в халат.

– О, простите! – обласкав Розу улыбкой, воскликнула странная особа. – Я приняла вас за цыганку. Вы должны меня простить. Их, цыган, так много здесь в это время года. Зимой они выступают в цирках, вы знаете, летом нанимаются на фермы, а в это время года, между зимой и летом, странствуют по городам и продают разные вещи. На прошлой неделе постучала одна, такая проти-и-вная. Ногу в дверь сунула и не уходит. Пришлось купить у нее какую-то шерсть, чтобы избавиться. Ну, продавали бы что-нибудь полезное, какие-нибудь щетки, но шерсть, да еще по такой цене! Это просто грабеж. Не обижайтесь, что я вас приняла за цыганку. Как только вы заговорили, я тут же поняла свою ошибку. Но сначала я увидала ваши черные волосы и тут же решила – опять они! Нет, теперь разглядев вас хорошо, я, конечно же, вижу, что никакая вы не цыганка. Это я просто мельком вас увидала и поэтому ошиблась. В наше время такие длинные волосы большая редкость. Но у них-то длинные, у цыганок, я подразумеваю. А у вас волосы просто прекрасные, если позволено мне будет так сказать, и прическа очень вам идет. Хотелось бы, чтобы и молодые девушки ценили длинные волосы. Но для них это слишком хлопотно, они все у нас сейчас такие бегуньи, дай им бог здоровья.

Слушая эту речь, Роза совершенно успокоилась и даже заулыбалась. Ей нравилась эта говорливая особа, чье общественное положение она никак не могла определить. Роза гордилась своим умением, общаясь с кем-либо, мгновенно угадывать, кто он и какое место занимает на общественной лестнице; эту способность она унаследовала от матери. Эта выдающаяся социалистка обладала почти сверхъестественным даром чувствовать социальные различия. Да, халат и шерстяные чулки, гармошкой спускающиеся вниз. Тогда это наверняка какая-то компаньонка миссис Уингфилд. Осталось догадаться, сколько ей лет. Сероватую кожу лица и шеи покрывала сеть тонких морщинок, настолько густая, что из-за нее трудно было рассмотреть черты. Отчего глаза, бледно-голубые, почти бесцветные, как линялый ситец, смотрели на Розу как бы с некоего дряблого мешочка, висящего между похожими на матрацную вату волосами и круглым вырезом заношенного халата, ниже которого, наверное, начиналось туловище.

– Я – мисс Фой, – произнесла особа так торжественно, словно имя ее было прославлено на весь мир. При этом ее сухая кожа пошла складками, как кожа аллигатора.

– О! – воскликнула Роза с надеждой, что это прозвучало надлежащим образом.

– Да! – подтвердила мисс Фой тоном триумфатора. – Я как раз занимаюсь уборкой, – сообщила она. Через руку у нее и в самом деле было переброшено полотенце.

– Мне бы хотелось поговорить с миссис Уингфилд, – сказала Роза. – Удобно ли это сейчас?

– Вы не предупредили о своем визите? – строго спросила мисс Фой.

– Увы, – призналась Роза. – Ну что ж, тогда в другой раз… – Она обругала себя за то, что не захватила визитной карточки.

– Ничего страшного! – неожиданно радостно вскричала мисс Фой. – Ей приятно будет вас видеть. Пройдите прямо наверх. Входите же, моя дорогая, не бойтесь.

Мисс Фой затворила дверь, и вокруг стало почти темно. Роза смогла различить стоящие вдоль стен громоздкие штуковины, а над головой – растения, шелестящие, дышащие. А откуда-то из глубины доносился странный воющий звук, словно там работал какой-то механизм.

– Простите, но я не буду сообщать о вашем приходе, – заявила мисс Фой. – Она сердится, когда видит меня с тряпками. Гостиная на втором этаже. Возможно, вы услышите, как она поет, вот на звук и идите. Не волнуйтесь, дорогая. И… – тут мисс Фой притянула к себе Розу и перешла на шепот, – …если она что-нибудь этакое забавное скажет, не удивляйтесь: это она просто так говорит, чтобы удивить, а вовсе так не думает, учтите.

С этими словами мисс Фой растворилась во мраке, а Роза осталась одна перед лестницей. Она пошла наверх и вдруг поняла, что звук, сопровождавший ее беседу с мисс Фой, создается человеческим голосом. Глубокий, довольно приятный голос, хотя мотив какой-то странно монотонный. Роза постучала в дверь. Ей не терпелось увидеть, что там, внутри. Никто не ответил, но пение продолжалось. Тогда она постучала еще раз, громче. И вошла.

Она оказалась в обширной, ярко освещенной, заставленной вещами комнате. Мебели и разных вещиц здесь было так много, что Роза в первую минуту ничего не смогла различить. Потом она заметила, что из-за высокой спинки софы торчит пара крепких мужских ботинок, и каблуки их направлены в ее сторону. Владелец ботинок и голоса, отнюдь не смолкающего, очевидно, был там, за спинкой. Старательно маневрируя, Роза наконец оказалась возле софы. Там лежала какая-то длинная седоволосая дама, одетая в твидовый жакет и вельветовые брюки, лежала вытянувшись, положив ноги на спинку, а возле нее, на полу, стояла бутылка шампанского и бокал. Когда Роза появилась в ее поле зрения, владелица ботинок повернула к ней свое чрезвычайно энергичное лицо, и с его иссохшей, густо напудренной поверхности невозмутимо взглянули темно-карие глаза.

– Вы как раз вовремя. Займите ваше место в зале.

– Простите, что вы сказали? – смутилась Роза.

– Я сказала, займите место в зале, – повторила миссис Уингфилд. – Просто некое выражение, уже вышедшее из употребления, я полагаю. Мода на фразы проходит так скоро.

Миссис Уингфилд произносила слова глубоким, грудным, совсем не старческим голосом.

– Мне так неловко, что я зашла без предупреждения, – заметила Роза и тут же пожалела, ведь здесь мог содержаться некий намек на мисс Фой.

– Наверное, эта старая вобла впустила вас? – спросила миссис Уингфилд. – Все в порядке. Она там убирает. Хотите шампанского? Теперь, чтобы не дразнить желудок, могу пить только шампанское. Простите, но бокалов больше нет.

С удивительной легкостью, одним махом, она спустила ноги на пол, налила шампанского и протянула бокал Розе. Потом, так же непринужденно, вернула ноги в прежнее положение и затянула себе под нос: «На за-за-закате, прекрасном закате».

– Мне навечно запомнились песни, которые я слышала до 1910 года, и начисто забылись все остальные, – разъяснила миссис Уингфилд.

– Я считаю, это небольшая потеря, – вежливо ответила Роза. Миссис Уингфилд была для нее еще не совсем понятна, и поэтому она следила за каждым своим словом.

– Но, черт побери, откройте, наконец, кто вы такая? – воскликнула миссис Уингфилд. – И все эта проклятая эпоха. Какие-то люди появляются, незваные, в твоей гостиной, не представившись, пьют твое шампанское, а ты остаешься в полной растерянности.

Роза уже собралась назвать свое имя, но миссис Уингфилд вдруг закричала:

– Молчите! Позвольте мне догадаться!

Она повернула голову, и два темных глаза критически оглядели Розу.

– Будьте так любезны, повернитесь в профиль, – попросила миссис Уингфилд. – Благодарю. Да, думаю, я не ошиблась. Вы – мисс Кип, дочка Маргарет Ричардсон, и живете на противоположной стороне площади, не так ли?

– Вы не ошиблись, – сказала Роза. – Мы встречались однажды, очень давно, когда я была еще ребенком. Вы наверняка забыли.

– Нисколько я не забыла, – ответила миссис Уингфилд, – жаль вас разочаровывать, но я не такая ветхая, как вам, очевидно, кажется. Мы встретились в Уимблдоне. Вам было лет восемь, и манеры у вас и тогда были шокирующие. Но, проклятие, имя ваше начисто вылетело у меня из головы.

– Роза.

– Да, верно, – отозвалась миссис Уингфилд. – А маменька ваша ведь была чистой воды большевичка. Но неизвестно, что бы она запела, если бы дожила до нынешних времен.

У Розы от обиды кровь прилила к лицу, и она уже хотела ответить, но миссис Уингфилд вскричала:

– Не сердитесь! Я преклонялась перед вашей матерью. Я ценила ее, возможно, куда больше, чем вы. Признаюсь, иногда меня разбирало любопытство: когда же дочь Маргарет явится ко мне с визитом? Полагаю, вы нуждаетесь в деньгах? Ну да, о чем я спрашиваю; нынче если ко мне кто-то и приходит, то именно за деньгами. Нет, это вы зря затеяли. Разве вас не предупреждали? Я ведь старая скупердяйка. Но я разрешаю вам остаться. Мы можем провести время в беседе, покуда я не пойду спать. Возможно, вы дурно воспитаны, но вам не удастся вот так вдруг взять и уйти; теперь, когда вы оказались здесь, я вас не отпущу. А вдруг вы никогда больше не придете. Хотите шампанского?

Роза, которая разрывалась между обидой, смущением и отчаянием, поблагодарила и протянула бокал.

– О, так вы хотите еще? – неожиданно удивилась миссис Уингфилд. – Отдайте же мне бокал. Вы будете пить из чашки. Там еще одна осталась, я думаю, в буфете.

Маневрируя между всеми этими столиками, пуфиками, подушечками, которыми был просто забросан пол, Роза приблизилась к буфету. Она вытащила прекрасную чашку дрезденского фарфора и принесла миссис Уингфилд; та уже успела, на удивление быстро, осушить один бокал и, с усилием оторвав голову от софы, сосредоточенно наполняла следующий.

– Советую протереть носовым платком, – произнесла миссис Уингфилд, когда Роза протянула чашку, – там пыль еще со времен Потопа.

Должно быть, так и было. Роза провела по фарфору платком, и миссис Уингфилд вылила в чашку остаток вина.

– Ни капли не осталось, а это ведь последняя бутылка, – вздохнула миссис Уингфилд. – Нет, лгу, не последняя. Но для меня, а не для вас.

– Красивая чашка, – решив сказать что-нибудь приятное, заметила Роза.

– Да, согласна, прекрасная, – отозвалась миссис Уингфилд. – У меня много красивых вещиц, но в этой свалке вам не разглядеть. Если бы старая вобла была здесь, я бы ее попросила показать. Но она сейчас моет посуду, что я позволяю ей раз в три недели. Именно к этому времени чистая посуда заканчивается. Я ненавижу, когда тут же после еды Фой подскакивает и мчится мыть тарелки, от этого у меня наступает расстройство пищеварения. Поэтому мы сначала пачкаем всю посуду, а потом она берет и разом моет.

– Что ж, разумное устройство, – проговорила Роза.

– Это не разумное устройство, а то устройство, которое мы приняли, – поправила миссис Уингфилд.

И тут мисс Фой вошла в комнату, неся бокал для шампанского.

– Я подумала, вам может понадобиться бокал, – объяснила она.

– Ты подумала правильно, – сказала миссис Уингфилд, – хотя и с некоторым опозданием, как обычно. Ну, куда же ты уходишь, неразумное создание? Раз уж принесла, оставь. Вот эту чашку заберешь, не знаю, как мы ее проглядели. Ну что, милочка, вы еще не выпили? Тогда перелейте остаток в бокал, а чашку отдайте Фой. Вот так.

Мисс Фой снова направилась к двери.

– Кстати, Фой! – крикнула ей вслед миссис Уингфилд. – Это Роза Кип.

Мисс Фой стремительно повернулась: в ее выцветших глазах блеснуло воодушевление.

– О, мисс Роза! – воскликнула она. – Какая радость и какая честь!

– Честь, да нечем есть, – проворчала миссис Уингфилд. – Это же мисс Кип, а не ее мать.

– Вашу маму я очень хорошо помню, – радостно сообщила мисс Фой. – Много раз я слушала ее выступления в залах поблизости от Холборна и Кингсвей. Замечательным оратором она была! Конечно, я тогда была совсем юной.

– Не такой уж и юной, – ввернула миссис Уингфилд. – Как вы думаете, сколько Фой лет? – обратилась она к Розе.

– Я не слишком хорошо умею отгадывать возраст, – смутившись, ответила Роза.

– Только взгляните на нее! – призвала миссис Уингфилд. – Ну же, выскажите ваше предположение. Но сначала приглядитесь хорошенечко. Она похожа на старую швабру, а, как на ваш взгляд? Можно ли поверить, что человек может быть так похож на швабру? А взгляните на ее ноги. Поднимите юбку, Фой! У них вообще нет никакой формы. Просто как два валика. Вам прежде доводилось видеть ноги, похожие на валики?

– Не обращайте внимания, мисс Роза, – сказала мисс Фой, очевидно давно привыкшая к подобным сценам. – На самом деле она добрая.

– Это я-то добрая? – возопила миссис Уингфилд и, в очередной раз энергично переместив ноги, уселась на софе перед мисс Фой, которая несколько побледнела. – А что у нее на голове, полюбуйтесь! Матрацная вата, да еще вставшая дыбом! Внимание, приступ близится. У сумасшедших волосы всегда торчат. У ненормальных, как говорится, все ненормальное, даже волосы.

– Прекратите! – воскликнула мисс Фой. – Прошу, прекратите! От вас просто в дрожь бросает.

Она повернулась и поспешно удалилась из комнаты.

– Все-таки обиделась, – констатировала миссис Уингфилд. – Глупая старушенция! До встречи с ней я вообще была ужасной шутницей. И все же, если бы не она, грелась бы я сейчас на солнышке, на балконе какого-нибудь паршивенького отеля. А знаете, ведь старуха Фой – девственница. Что вы на это скажете?

– У меня нет никакого мнения на этот счет, – резко отозвалась Роза. Сцена издевательства над мисс Фой ее просто возмутила. Теперь она уже не сомневалась в том, что Уингфилд сумасшедшая.

– Что значит «нет никакого мнения»? – удивилась миссис Уингфилд. – Так или иначе, но вы должны что-то об этом думать.

– Да, я думаю, что вы чрезвычайно жестоко обошлись с мисс Фой.

– Ну вот, теперь я знаю, что вы думаете, – произнесла миссис Уингфилд. – А иначе откуда мне знать, я ведь не умею читать мысли. Я вам что-то сейчас скажу. Конечно, вы сразу так и подумали: она девственница. И все так думают. А я вам открою кое-что другое. Не девственница она! А, удивились? Я вам все расскажу как-нибудь в другой раз. Вас не затруднит подойти к буфету и взять еще бутылку шампанского? Вот, хорошо. Знаете, как открывать шампанское? Ну, открывайте, только осторожно, мебель не замочите.

Миссис Уингфилд теперь полулежала, откинувшись на подушки. Наливая шампанское, Роза близко увидела ее лицо и поразилась тому, насколько оно сухое, какое-то ненастоящее, больше похожее на картонную маску. И посреди этой пустыни темнели глаза, тревожно, как два заросших водорослями прудика. Роза с какой-то дрожью подумала: а если бы из этих глаз выкатились слезы, то они бы потекли вниз, оставляя за собой дорожку – и что же открылось бы под слоем пыли? Вокруг стоял душный сладкий запах, как от старого льняного белья, хранимого в лаванде.

– Да, я знаю, о чем вы думаете, – подтвердила миссис Уингфилд: – «С кем, с кем, а с ней можно вести разговоры о возрасте». Я не скрываю свой возраст. Мне восемьдесят три года. И лицо, вы думаете, у нее покрыто эмалью, как у королевы… как бишь ее? Хотите взглянуть, какая я была в двадцать лет? Дайте-ка мне вон тот альбом.

Роза передала ей толстенную книжищу в красном вельветовом переплете, лежащую на пианино, среди разнообразных вазочек и сделанных из меди зверушек.

– Вот я, – показала миссис Уингфилд.

С фотографии на Розу глянула хорошенькая, темноволосая, темноглазая девушка в широкополой шляпе.

– Вы были красивой, – заметила Роза. – Но и сейчас не очень изменились, – добавила она серьезно. Ей вдруг почудилось, как в волшебном видении, то юное личико, проступающее сквозь лицо старой миссис Уингфилд. Это было потрясающе.

– Вы маленькая льстица, – проговорила миссис Уингфилд, – а льстецы – все обманщики. В этом вы не похожи на свою мать. Она никогда никому не льстила. Но я понимаю, вам надо что-то из меня выудить. А вот я снова, чуть позднее.

Уингфилд перевернула страницу, и Роза увидала несколько смазанный снимок какой-то высокой женщины, в юбке по щиколотку, руки у нее были как-то неестественно вытянуты, а вокруг толпилась куча народа.

– Это когда я приковала себя к изгороди у казарм Веллингтона. До сих пор остался знак.

И Уингфилд показала Розе свое левое запястье, на котором виднелось маленькое красное пятнышко.

– Действительно! – поглядев, сказала Роза.

– Так вы мне верите? – сардонически рассмеялась миссис Уингфилд. – Хорошо, идем дальше! Вот, смотрите, здесь я арестантка в Эскот. Это фото было в газетах. К нам всегда на следующий день являлись какие-то весьма обходительные люди и спрашивали, не желаем ли мы получить фото. У вашей матери наверняка тоже была целая коллекция снимков.

– Да, была, – отозвалась Роза. – Вспоминаю, там был такой: вы вместе с мамой разбрасываете листовки в каком-то театре.

– Верно! – растрогавшись, воскликнула миссис Уингфилд. – В Ковент-Гардене. На «Трубадуре». Королевская семья присутствовала. Ах, какая же вы умница, делаете все, чтобы мое сердце растаяло! – и она снова перевернула страницу. – А вот мы беседуем с Бернардом Шоу.

Роза почтительно рассматривала фотографию.

– Уингфилд ревновал меня к Бернарду, – прокомментировала миссис Уингфилд. – А потом я прикончила этого старого дурака… Уингфилда, разумеется. Я всадила в него нож, да будет вам известно. И с чего это ему вздумалось ревновать меня? Как же я его презирала, этого тщеславного осла. Все его денежки отдала на Орфографическую реформу. А теперь, должно быть, вас интересует, – продолжила миссис Уингфилд, – кому я собираюсь оставить свои денежки? Нет, я вам не скажу. Старуха Фой надеется, что ей достанутся, но я ей не оставлю ни пенни! – миссис Уингфилд загоготала, повернувшись на бок среди подушек.

Роза чуть попятилась и уселась на стул. Ей не хотелось, чтобы ситуация вышла из-под контроля.

– И не надо меня спрашивать, – продолжала миссис Уингфилд, – какая тебе, мол, разница, что с твоими деньгами случится потом. Потом мне будет все равно, но сейчас – далеко не все равно. В конце концов, мы все живем будущим, даже если это то будущее, где нас и в помине не будет. Мы все живем будущим, пока вообще дышим, что в моем случае продлится весьма недолго. Еще несколько месяцев, и толпа ринется с лопатами к моим документам в надежде откопать завещание. Ну как, вы верите тому, что я сказала?

– Чему именно? – спросила Роза. Ей становилось все хуже в обществе миссис Уингфилд, у которой явно начинались завихрения.

– Что я огрела старого скрягу Уингфилда топором!

– Нет, – ответила Роза.

– Как же вы правы! – давясь кашлем, прокричала миссис Уингфилд. – Когда люди доживают до такой дряхлости, они становятся ужасными лгунами! Нет, я не топором его ударила, а… размозжила ему башку утюгом! – миссис Уингфилд теперь просто задыхалась от смеха.

– Миссис Уингфилд, пожалуйста! – взмолилась Роза. – Пожалуйста, успокойтесь!

– А я совершенно спокойна, – заявила миссис Уингфилд. – Вы что же думаете, я как-то невероятно волнуюсь? Буря и натиск! Буря и натиск, как писал поэт! На старости лет все становятся на одно лицо. Ну какая, по сути, разница между мной и какой-нибудь старой калошей с Байсуэтер-роуд, кроме воспоминаний, хвостом тянущихся за нами? Этих баек, никому, кроме нас, не нужных, да и нам, пожалуй, тоже. Старые байки и фотографии. И не говорите мне, что та бедолага с Байсуэтер все же лучше. Это ваша мама любила твердить: «Бедные достойней». Большевичка была, с головы до пят!

– Прошу прощения, миссис Уингфилд, – чувствуя, что разговор идет совсем не по тому руслу, произнесла Роза, – возможно, я слишком у вас засиделась, и поэтому…