Текст книги "Бегство от волшебника"

Незадолго до этого Рейнбери как раз начал уделять особое внимание мисс Кейсмент. Сначала он был поражен ее старательностью. От начала рабочего дня и до завершения, каждую свободную минуту, а их у нее хватало, ее видели за одним и тем же занятием: изучением документации финансового управления. Среди документов, иногда перепутанных, сложенных в многочисленные папки, попадались бумаги, доставшиеся ОЕКИРСу в эпоху его формирования от других международных благотворительных организаций. Во всех этих сложностях мисс Кейсмент старалась разобраться, попутно делая заметки. Она называла это «вхождением в курс дела». Рейнбери восхищался ее скрупулезностью. Он ведь и сам когда-то, только поступив сюда, собирался этим заняться, но, обнаружив горы бумаг, столь непохожие на аккуратненькие, под линеечку расставленные папочки министерства внутренних дел, растерял весь свой задор и решил, что не стоит тратить силы. К тому же мисс Кейсмент была очаровательна. Ради справедливости надо сказать, что все здешние молодые сотрудницы были таковы. Но мисс Кейсмент, несомненно, превосходила всех. Рейнбери указывал на это Эвансу с некоторой гордостью. У нее была нежная кожа, маленькие губки, словно у красавиц начала девятнадцатого века, и пышные темные волосы; уложенная рукой опытного парикмахера в нечто напоминающее изысканный сад, состоящая из бесчисленных локонов, колечек, завитков сложнейшая прическа всегда оставалась на удивление прочной. Сзади, пониже прически открывался участочек гладкой, чуть смугловатой кожи, в последнее время вызывавший особый интерес у Рейнбери. Аккуратно нарисованный яркий ротик открывался в улыбке, ярчайшей, просто ослепительной. Глаза мисс Кейсмент вряд ли можно отнести к ее достоинствам, поскольку они были узковаты, но вот ресницы! – то ли здесь постаралась сама природа, то ли рука мастера, Рейнбери наверняка сказать не мог – они были невероятно длинные и пушистые. И вот из этих прельстительных зарослей мисс Кейсмент, когда не смотрела на лист в пишущей машинке или на очередной документ, теперь все чаще бросала взгляд на Рейнбери.

Именно из-за мисс Кейсмент перед Джоном начало открываться с абсолютно новой стороны такое понятие, как женское очарование. Он замечал, например, что, усаживаясь, мисс Кейсмент приподнимает юбку таким образом, что показывались и ее обтянутые шелком чулок колени, и даже краешек нижней юбки. Этот жест, характерный, как полагал Рейнбери, только для кинозвезд, позирующих перед репортерами вечерних газет, бесил его и одновременно восхищал. Потом он обратил внимание, что и все прочие управленческие барышни кокетничают таким образом. Постепенно Рейнбери, который раньше, влюбляясь, обращал внимание прежде всего на ум избранницы, ее речь, а уж потом на кое-какие, самые простейшие, изгибы тела, превращался в знатока таких материй, как духи, помада, туфельки, браслеты, серьги, лак для ногтей. И что любопытно: стоило ему замереть при виде чего-то нового и восхитительного у своей подчиненной, как тут же он обнаруживал это «новое» у всех прочих молодых сотрудниц; словно эхо взрыва, затухая, прокатывалось по всем коридорам и кабинетам. И со временем ему начало казаться, что ОЕКИРС заполонен ордой женщин, ужасных и притягательных своей искусственностью.

Когда Рейнбери дал себе отчет, что питает интерес к мисс Кейсмент, он решил побольше узнать о ней и обратился с запросом к верхам позволить ознакомиться с ее личным делом. Верхи просьбу удовлетворить отказались, сочтя ее неуместной. Прошлое сотрудников ОЕКИРСа являлось, по их мнению, неким священным и мистическим секретом, доступным только им, членам касты жрецов. Эту закрытость, которая, очевидно, стала следствием неустойчивой социальной иерархии ОЕКИРСа, Джон принял как должное, потому что чувство исторической необходимости было сильно развито в нем. И он решил прибегнуть к другим методам. Начал с того, что задал мисс Кейсмент несколько вопросов напрямик, но желаемого результата не достиг. Однажды он спросил ее о том, где она училась, на что мисс Кейсмент ответила кратко: «состояла ученицей колледжа»; эта фраза показалась Рейнбери очень неприятной и к тому же наполнила его подозрением. Исходя из некоторых особенностей словарного запаса мисс Кейсмент, он сделал вывод, что и она когда-то служила в государственном учреждении; впрочем, мисс Кейсмент упоминала, что выполняла задачи, «относящиеся к сфере министерства труда», но какие именно задачи, Рейнбери определить не удалось. И вскоре, устав от бесплодных поисков в этих непроницаемых сферах, Рейнбери переключился на более простую задачу: начал доискиваться, как же зовут мисс Кейсмент.

Но и тут, к своему удивлению, он натолкнулся на препятствия. В обязанности мисс Кейсмент входило ставить подпись на документах, но всякий раз она оставляла на бумаге какую-то совершенно неразборчивую закорючку. И доведенный до отчаяния Рейнбери однажды, когда она отлучилась куда-то, залез к ней в сумочку, извлек паспорт и прочел: Агнес Мэй Кейсмент. Открытие повергло его в еще большее недоумение. Так на какое же из этих одинаково сладостно звучащих имен мисс Кейсмент обычно откликается? Каждый день, в одиннадцать утра и в четыре часа дня, происходили собрания персональных помощниц; эти собрания уважительно именовались «встречей за чашечкой кофе» и «встречей за чашечкой чая», а председательствовали на них мисс Кейсмент и мисс Перкинс; собираясь вместе, «разумницы», как их называл Эванс, обсуждали различные вопросы – и производственные, и чисто женские. Раз или два после начала собрания Рейнбери на цыпочках приближался к двери и начинал прислушиваться, надеясь услышать желаемое; но все, чего он достиг этим методом, – от которого ему пришлось, впрочем, отказаться, так как однажды некая опоздавшая барышня застала его у дверей в позе шпиона, – все, чего он достиг, – это узнал, что все без исключения молодые женщины обращаются друг к другу «мисс такая-то». После этого трепет Рейнбери перед ними возрос неимоверно.

Курьер по фамилии Стогдон стал тем, кто открыл Рейнбери, что к мисс Кейсмент лучше всего обращаться – Агнес. Однажды Джон застал Стогдона дружески болтающим с мисс Кейсмент и называющим ее именно так – чрезвычайно фамильярно; но этот Стогдон, как оказалось, и со всеми прочими учрежденческими красавицами был в чрезвычайно непринужденных отношениях. В свою очередь, они души в нем не чаяли и ласково называли «Стогги». К Рейнбери Стогдон относился бесцеремонно-дружески и как бы все время заговорщически подмигивал ему, что тот воспринимал чрезвычайно болезненно. «Ох уж эта молодежь, до чего сообразительна!» – восклицал иногда Стогдон, намекая на юных сотрудниц, и Рейнбери чувствовал, что здесь содержится намек на принадлежность их обоих, его и Стогдона, к иному, «старому» поколению. «Горы свернуть – это им по силам!» – также любил повторять Стогдон с нажимом, в котором Рейнбери слышалось нечто угрожающее, направленное прямо против него. Стогдон, кажется, искренне полагал, что теперь в организации большая часть решений зависит от мисс Кейсмент и ее подружек; а Рейнбери это предположение бесило, и тем больше, чем сильнее ощущалось здесь присутствие истины. «Сэр Эдвард Гест – директор, а не мисс Кейсмент», – холодно указывал он Стогдону, но тот в ответ посылал этакий остренький взгляд, словно говорящий: ты да я, уж мы-то знаем – кто есть кто! Как-то Стогдон обратился к Рейнбери, произнеся со вздохом: «Ах эти юные женщины, у них вся жизнь впереди. Вы понимаете, как это, когда вся жизнь впереди, а?» Это «а», которым Стогдон завершал обычно свои сентенции, приводило Рейнбери в ярость не меньшую, чем само высказывание. Ему хотелось закричать, что и у него вся жизнь впереди и будущее сулит ему дары, о которых Стогдон не может и мечтать. Этот господин явно не понимает, кто перед ним, думал Рейнбери с отчаянием человека, встретившегося с тем, против которого у него нет защиты. Обезоружить Стогдона он был не в силах. А следом пришла, во всей своей безысходности, мысль: «Да и кто я такой на самом деле?»

На раннем этапе того, что Рейнбери и Эванс назвали «блицкригом мисс Кейсмент», она продолжала выполнять работу машинистки, которая занимала совсем немного времени, а потом погружалась в другие дела. Однако позднее, когда все больше и больше работы перетекало от Рейнбери к ней, когда от этапа сопровождения шефа на конференциях она перешла к этапу выступлений от его лица, в ней проснулось упрямство. И тоном, не терпящим возражений, она заявила: «Нам нужна машинистка».

– Мне кажется, у нас уже есть одна, – заметил Рейнбери, который в тот день был в плохом настроении.

Пропустив мимо ушей эти слова, она продолжила:

– Надо всего лишь послать запрос наверх.

Мисс Кейсмент знала, что говорила. К вопросам расширения штата наверху относились весьма чутко и доброжелательно.

– Вот вы и похлопочите, – сказал Рейнбери и отправился на уик-энд.

Вернувшись, Джон обнаружил, что вокруг произошли перемены. До этого он занимал большую комнату, дверь которой открывалась в коридор, а мисс Кейсмент – комнату маленькую, выходившую только в кабинет шефа. Теперь же его стол перенесли в эту внутреннюю комнатушку, в то время как мисс Кейсмент разместилась в обширном кабинете.

– Мне показалось, вам будет по душе уединение, – мимоходом объяснила мисс Кейсмент. Рейнбери промолчал; в сущности, новое устройство его вполне устраивало: отныне его жизнь должна была стать еще более спокойной.

Джон некоторое время с интересом присматривался к новой машинистке. Он подозревал, что мисс Кейсмент получила ее отнюдь не «сверху», а нашла где-то сама. Исходя из нескольких услышанных реплик, Рейнбери сделал заключение, что, возможно, эти две особы когда-то учились вместе: машинистка, не исключено, несколькими классами ниже. Как бы там ни было, но командовала мисс Кейсмент девушкой безбожно. В облике новой сотрудницы было что-то неаккуратное, словно неприлаженное, от ее одежды то и дело что-нибудь отрывалось и падало на пол, как перья с линяющей птицы; и мисс Кейсмент, которая, как подозревал Рейнбери, именно из-за этих качеств и выбрала девушку, не уставала самым жестоким образом попрекать ее и учить. Рейнбери до такой степени расстраивали эти непрерывные окрики, что он, не желая больше их слышать, как можно плотнее запирал дверь. Девушку, которую мисс Кейсмент, а вскоре и Рейнбери, звали не иначе как «машинисточкой», очень часто заставали в слезах.

С ее появлением мисс Кейсмент стала вести себя еще более вызывающе. Рейнбери, который был всегда по отношению к ней предельно корректен, вдруг начал понимать, что и аромат ее духов, и ее обнаженная шея, и окурки, измазанные алой помадой, оставляемые ею в пепельнице на столе, – все, что прежде просто волновало, теперь по-настоящему сводит его с ума. Сначала он приписывал это изменение собственного настроения кумулятивному эффекту, возникшему в итоге слишком долгого пребывания вблизи такого множества провоцирующих гарпий; но позднее понял, что основную роль сыграло все же не столько это, сколько тонкое изменение тактики со стороны мисс Кейсмент. Она теперь, как ему казалось, подольше задерживалась в дверях его комнаты и стояла там, как-то этак покачивая своим стройным телом; приносила ему совершенно ненужные документы, которые требовалось якобы срочно разобрать, и они приступали к этому вместе. При этом мисс Кейсмент почти касалась его щеки своей напудренной щечкой. И настал день, когда она окончательно огорошила его, назвав Джоном.

Насколько Рейнбери понимал, этот шаг не был связан ни с какими иными изменениями в их отношениях и поэтому мог быть интерпретирован только как неспровоцированная лобовая атака, которой он был бессилен противостоять. Он, конечно, делал вид, что ничего особенного не происходит, а мисс Кейсмент, как говорится, вошла во вкус. И Рейнбери был благодарен ей за то, что хотя бы в присутствии третьего лица она удерживается от подобной фамильярности. Неудивительно, если бы в ответ он стал звать ее «Агнес» – но у него не получалось. Для Джона, как он ни старался, она оставалась по-прежнему «мисс Кейсмент»; а поскольку официальное обращение к ней стало невозможным, ведь она его называла теперь только по имени, он в конце концов начал использовать разные способы привлечения внимания, как-то: покашливание, роняние книги на пол, возгласы наподобие: «О, послушайте!» Рейнбери в складывающихся обстоятельствах чувствовал себя все более жалким и загоняемым в угол, а мисс Кейсмент словно ничего не замечала. Она порхала вокруг, оживленная, изящная, день ото дня все более элегантная, и непрерывный повтор его имени звучал в ушах Рейнбери, как монотонное голубиное воркование.

На каком-то отрезке времени он сказал себе: «Следует, в конце концов, навести порядок». Но как навести, на этот счет Рейнбери не имел никакого представления. Мисс Кейсмент занимала теперь все его помыслы; и в часы, проводимые на службе, он, в сущности, только о ней и думал. Она стала для него объектом созерцания и вместе с тем исследования; и в ходе этих штудий Рейнбери с язвительной усмешкой говорил самому себе: «Нынешнее твое занятие, возможно, ничуть не бессмысленней всех тех изысканий, которые ведутся сейчас на прочих этажах ОЕКИРСа». В последнее время Джон помешался на том, что не знает возраста мисс Кейсмент. И проклинал себя, поскольку, заглянув в ее паспорт, не догадался посмотреть нужную запись. Но своей цели он все же собирался добиться – путем тщательно продуманной системы вопросов, которые надо будет задавать с некоторыми перерывами; затем скомпоновать полученные ответы и попробовать извлечь из них нужную информацию. Исходным пунктом предполагалось сделать тот факт, что брат мисс Кейсмент на три года старше ее. Окольными путями обнаружить возраст брата – вот какой план, вооружившись ручкой, Рейнбери собирался теперь доверить листу бумаги.

И тут раздался стук в дверь. Мисс Кейсмент и машинистка, наверное, отправились пить чай, и кто-то, воспользовавшись этим обстоятельством, проник к дверям кабинета Рейнбери. С досадой опустив ручку, он крикнул: «Войдите!»

Это был Хантер Кип. Рейнбери окинул его досадливо-удивленным взглядом.

– Рад тебя видеть! – сказал он.

– Здравствуйте, – ответил Хантер.

Молодой человек был, кажется, чем-то сбит с толку и взволнован. Он взглядом поискал, где бы сесть, и плюхнулся на стул, торопливо и неловко, как игрок в забаве «музыкальные стулья».

Откинувшись на спинку кресла, Джон вопросительно посмотрел на Хантера. Рейнбери чувствовал себя совершенно свободно из-за холодного превосходства, которое он неизменно испытывал к Розиному не очень образованному и не очень удачливому брату. Но Хантер невольно напомнил ему о Розе, и, мысленно сопоставив Розу и мисс Кейсмент, Рейнбери испытал легкое чувство вины. Для него было аксиомой, что Роза стоит выше всех прочих женщин; Роза, объяснял он себе, – это духовное, а мисс Кейсмент – всего лишь плотское; но при этом он боялся признаться самому себе, что его интерес к мисс Кейсмент усложнился теперь настолько, что заслуживает, пожалуй, более красивого названия. Из-за этой двусмысленности он, думая о Розе, по-настоящему презирал себя.

К Хантеру Рейнбери если и испытывал какое-то чувство, то, скорее всего, неприязненное. Он не сомневался, что Хантер о его интересе к Розе знает и наверняка этот интерес в своем воображении преувеличивает. Кип враждебно относился ко всякому, кто дерзал быть любезным с Розой – об этом Джон тоже знал и научился предугадывать те маленькие акты агрессии, которыми было испещрено поведение Хантера. В настоящий момент тот, сидя на краешке стула, явно горел нетерпением что-то сообщить и прямо весь покраснел от волнения, как школьник. «Чего же он хочет?» – подумал Рейнбери.

– По какому делу ты явился? – спросил он. – То есть чем я могу быть полезен? – несколько иначе сформулировал вопрос. И подумал: возможно, что-то связанное с Мишей Фоксом?

Хантеру явно не терпелось побыстрее объяснить. Но сначала он тревожно обвел глазами комнату, словно ожидал обнаружить нечто, затаившееся в углу. «Полагаю, вы очень заняты» – такова была его первая фраза.

Рейнбери, усомнившись, нет ли в ней сарказма, произнес довольно невнятно: «Дел, как ты знаешь, всегда хватает».

– Я тут проходил мимо, – сказал Хантер, – ну и решил заглянуть на минуту, просто поболтать.

Это была фальшь настолько очевидная, что Рейнбери, не найдя, что ответить, просто промолчал.

– Роза говорила, вы на днях были у мистера Сейуарда, – продолжил Хантер.

– Да, был, – подтвердил Рейнбери.

– До чего славный человек этот доктор Сейуард, почти святой.

– Доктор Сейуард действительно хороший человек, но, думаю, он первый указал бы тебе на то, что ошибочно путать ученого с религиозным аскетом, – наставительно произнес Рейнбери.

– Вот только здоровьем слаб, – несколько невпопад продолжил Хантер.

Рейнбери начал думать, хотел добавить еще что-нибудь лестное о Сейуарде, но Хантер опередил его:

– Доктор Сейуард и Миша Фокс виделись на прошлой неделе.

– Вполне возможно, – заметил Рейнбери. Ему хотелось понять, какие именно сведения понадобились Хантеру.

– И вы его видели? – поинтересовался Хантер.

– Кого? – спросил Рейнбери, только чтобы помучить Хантера.

– Мишу Фокса.

Рейнбери не хотел, чтобы думали, что он не встречался с Мишей, поэтому ответил:

– Да я встретился с ним, но лишь на минуту. Меня ждали дела.

– И он ничего особенного не сказал?

– Нет, ничего особенного.

Насколько Рейнбери успел заметить, людей, заговаривающих с ним о Фоксе, будто что-то толкало задавать именно этот вопрос, хотя ответ всегда был одинаково сдержан и невнятен.

– А, – только и выдавил Хантер и вновь с притворным вниманием начал рассматривать комнату. Рейнбери, наблюдая за ним, чувствовал раздражение из-за его бесцеремонности и зависть к его густым волосам.

– Наверное, интересная эта ваша работа, – произнес Хантер. – А вот скажите, – продолжил он, – когда люди с вашей помощью приезжают сюда, они получают право работать только временно или могут рассчитывать на постоянное место?

Старается быть вежливым, подумал Рейнбери.

– На постоянное, – ответил он, – если не возникает особых причин их выдворить. В первые пять лет они должны получать особое разрешение, выдаваемое ОЕКИРСом. Потом достаточно простого разрешения министерства труда. К тому же за это время они могут подать запрос о гражданстве.

– Я думал… что есть как бы испытательный срок, – сказал Хантер.

– В каком-то смысле, да, – заметил Рейнбери, – но, по большому счету, их пребывание здесь зависит только от наличия разрешения на занятие рабочего места. Считается, раз уж они оказались здесь и ведут себя при этом надлежащим образом, то ничто не мешает им остаться тут навсегда.

– А, вот как, – словно чему-то огорчившись, уныло произнес Хантер. – Навсегда.

– Хотя в целом все довольно абсурдно, – продолжил Рейнбери, ощутив неожиданный интерес к вопросу. – Говоря строго, половины этих прибывших здесь вообще быть не должно.

– Как же так? – удивился Хантер.

– Да будет тебе известно, что ОЕКИРС – организация в некотором смысле гибридная, – начал объяснять Рейнбери, – наполовину государственная, наполовину благотворительная. Большая часть пожертвований поступает из Америки. И в самом начале было оговорено, что получаемые нами суммы должны использоваться исключительно на устройство лиц, рожденных к западу от некой линии.

– Именно рожденных к западу от некой линии? – переспросил Хантер.

– Именно, – подтвердил Рейнбери. – Это безумно, это жестоко, но нам нужны ориентиры, простые и четкие. Ты ведь понимаешь, что есть определенные условия игры. Организация, подобная нашей, должна уметь вести политику. И с той и с другой стороны на нас в любую минуту могут посыпаться обвинения в том, что мы тратим деньги на политические цели. В Америке, конечно, существуют разные силы. Но нас поддерживают, главным образом, либеральные организации, квакеры и тому подобное, а они очень щепетильно относятся к вопросу траты денег. В уставе ОЕКИРСа говорится о нашей цели так: оказывать поддержку лицам, эмигрирующим по сугубо экономическим причинам. Весьма искусственное разделение, тебе не кажется? Надо же сначала выработать критерии этих самых экономических причин! На каждой конференции кто-нибудь непременно затрагивает эту тему. Но различие должно быть определено, раз и навсегда. И появилась линия. Вот она.

Рейнбери встал и повернулся к огромной карте, висевшей за его спиной. Он указал пальцем на пунктирную красную линию, перерезающую Европу с севера на юг.

– Мы называем ее СДВП, – сказал Рейнбери. – Самый Дальний Восточный Пункт.

– Но насколько я понял, множество людей, приехавших сюда с помощью ОЕКИРСа, родились к востоку от линии? – спросил Хантер.

– Да, – согласился Рейнбери, – но мы предпочитаем об этом не распространяться. Как и о многом, происходящем в Англии, в верхах об этом знают, но официально все в полном порядке.

– Но ведь может и всплыть?

– Безусловно, если кто-нибудь напишет в «Таймс», или будет задан вопрос в парламенте, или какой-нибудь министр проявит интерес, тогда уж шума не избежать. Но фактически никому не выгодно поднимать этот вопрос.

– Неужели никому? – удивился Хантер.

– Никому, – уверенно произнес Рейнбери. – Ни нынешнее правительство, ни оппозиция не станут ввязываться в скандал, в результате которого Великобритания подверглась бы нападкам с обеих сторон. – Рейнбери постепенно впадал в тон, который его коллеги называли «патетическим». Это и в самом деле был его любимый конек.

– А как же вы узнаёте, где кто родился? – спросил Хантер.

– В некоторых случаях, когда документы утеряны, это и в самом деле нелегко установить. Есть большое число субъектов с явно поддельными паспортами, – Рейнбери подошел к стоящему в углу большому шкафу, отворил и вытащил несколько ящичков. – Их удостоверения личности мы храним здесь. Вот, взгляни, – и он протянул Хантеру какую-то зеленоватую книжечку, – несомненно, грубая подделка. Мы попросту закрываем на это глаза. Но попадаются лица, которые ничего не скрывают. Из их документов тут же становится ясно, что они родились восточнее линии.

– Как все это печально, – вздохнул Хантер. – Ведь никто не выбирает, где ему родиться.

– Ты прав, разделять человеческие существа по такому принципу – занятие отнюдь не радостное, – сказал Рейнбери, – но что есть, то есть. И надо как-то справляться. Увы, жизнь полна несправедливости. И мы вынуждены принимать поставленные нам условия. – Рейнбери снова взглянул на волосы Хантера.

– Предположим, разразился бы скандал, – вновь заговорил Хантер. – И что тогда случилось бы с людьми, которые уже получили работу?

Раздался стук в дверь.

– Не знаю, – ответил Рейнбери. – Полагаю, их выдворили бы из страны. Войдите!

Эванс сунул голову в дверь.

– О, простите, – смутился он, – я не предполагал, что вы заняты. Тут как обычно.

Как обычно – был кроссворд в «Таймс», относительно которого Рейнбери и Эванс, как правило, обменивались сведениями в это время дня.

Рейнбери не хотел, чтобы Хантер знал об этом, и поспешил сказать Эвансу:

– Я к вам зайду через минуту. – Эванс удалился.

– Извини, – бросил Рейнбери Хантеру. – Деловое совещание. Я сейчас вернусь.

Как только дверь за ним затворилась, Хантер встал со стула и направился к шкафу. Он весь дрожал, ему трудно было дышать. Трепещущей рукой он провел по ряду ящичков. Поиск нужного не занял много времени, и несколько минут он внимательно изучал содержимое. Потом вернул ящичек на место, отошел от шкафа и приблизился к карте.

Когда Рейнбери вернулся в кабинет, Хантер все еще изучал карту. Он был просто поглощен этим занятием.

– Отличная карта, – заметил Рейнбери. – Обозначено все, вплоть до мельчайших населенных пунктов. Хочешь что-то найти?

– Нет, – ответил Хантер. Он медленно вел пальцем по восточной Польше. Наконец, глубоко вздохнув, он с улыбкой повернулся к Рейнбери:

– Жаль, но мне уже надо идти.

Услыхав это, тот даже огорчился. Ему хотелось поговорить с Хантером.

– Что же, заглядывай, когда время будет, – сказал он. – А как там Роза?

Хантер тут же перестал улыбаться.

– У нее все хорошо, – сухо произнес он.

– Чрезвычайно занята на фабрике, я полагаю? – спросил Рейнбери.

– Да, у нее все хорошо, – повторил Хантер. – Ну, спасибо за беседу и до свидания.

С этими словами он исчез.

А Рейнбери сел и взглянул на часы. Скоро конец рабочего дня. Глупый мальчишка, подумал Рейнбери; любопытно, чего он хотел? Затем его мысли вновь вернулись к мисс Кейсмент.