Текст книги "Бегство от волшебника"

Миша с улыбкой остановился посреди комнаты. «Если бы удалось увести его в сад, – думал Рейнбери, – девчонка могла бы тогда выскользнуть, или я сам под каким-то предлогом вернулся и вывел бы ее из дома. Только бы выпроводить ее, и все будет хорошо… о, только бы избавиться от нее!..» Если бы одной силой мысли Рейнбери мог превратить Анетту в пылинку, он тут же сделал бы это. А пока Джон ощущал ее присутствие в нескольких шагах от себя, тяжкое, весомое, осуждающее.

– Идем, Миша, я покажу тебе сад, – заговорил Рейнбери. – У меня там несколько новых альпийских растений, тебе наверняка будет интересно!

– Благодарю, Джон, – ответил Миша. – Если позволишь, я немного здесь побуду, погляжу в окно.

Он подвинул стул, на котором прежде сидела Анетта, таким образом, что он оказался напротив буфета, и уселся, положив ногу на ногу. Рейнбери внутренне весь сжался. На ватных ногах он подошел к другому стулу и тоже сел. «Я веду себя как ни в чем не бывало», – успокоил он себя. А чтобы выглядеть еще естественней, он обратился к Мише с вопросом, не хочет ли тот чего-нибудь выпить.

– С удовольствием, – согласился Миша.

И тут Рейнбери опять будто током ударило: нигде в доме чистых бокалов не осталось, кроме как в буфете! В котором сидит Анетта!

С головоломной скоростью пронеслись у него в голове разные варианты – и он налил шерри в свой бокал, который по-прежнему стоял на столе. Налил и протянул Мише.

– Благодарю, – сказал тот и добавил: – А ты разве не выпьешь, Джон?

– Нет! – в отчаянии крикнул Рейнбери. – Я бросил, то есть я хочу сказать, у меня сейчас как-то неважно с пищеварением, и доктор порекомендовал воздерживаться…

– Прискорбно это слышать, Джон, – заметил Миша, и взгляд его остановился на графине с вином. – Значит, ты ждал гостей?

– Нет… то есть да, – промямлил Рейнбери. – Я ждал одного коллегу, сотрудника, но уже слишком поздно. Он наверняка не придет. – Рейнбери произнес это и сразу же пожалел. Надо было, наоборот, намекнуть, что сейчас кто-то явится, и таким образом удалось бы Мишу выдворить. О, сколько замыслов, теперь никуда не годных, толпилось в его голове!

– Что ж, не боясь показаться эгоистом, я скажу, что это прекрасно, – заявил Миша. – Значит, нас никто не побеспокоит. И мы сможем поговорить обстоятельно.

Рейнбери поглядел на него в отчаянии. Ему все сильнее хотелось напиться. Только бы успокоить нервы, а уж потом как-нибудь выпутается. С мукой он наблюдал, как Миша потягивает шерри, неторопливо, глоточками, словно кошка.

– По пути сюда я стал свидетелем печального зрелища, – сообщил Миша.

– Какого же?

– Птица на одной ноге, – пояснил Миша. – С одной ногой на ветке в бурю, как трудно ей, наверное, держаться?

Рейнбери не знал, что сказать, да и не искал ответа. Его уже начало охватывать то мистическое чувство, которое возникало и прежде в разговорах с Мишей. Он никогда не знал, как воспринимать Мишины замечания. Не исключено, что Миша говорит так намеренно, чтобы собеседник начал волноваться и трепетать. Рейнбери теперь также казалось, – о! несомненно, это только фантазия, несомненно, это лишь плод его воображения! – что Миша пристально смотрит на дверцу буфета; и тут он вспомнил, что эта дверца никогда не закрывается плотно, всегда остается небольшая щель. Ему с ужасом представилось, как она тихо открывается и полуголая Анетта является перед Мишей. Рейнбери не мог отвести взгляд от буфета. Нет, показалось, дверца плотно закрыта! Он встал, чтобы взять коробку сигарет, и под этим предлогом передвинул стул прямо к дверце буфета. Ему казалось, он чувствует внутри что-то мягкое. Он бухнулся на стул и дрожащими руками зажег сигарету.

– Как здесь хорошо! – очевидно решив оставить тему одноногой птицы, вздохнул Миша. – Как спокойно ты живешь, Джон. Я люблю тишину этой комнаты, этого сада. Вокруг шумит Лондон… даже не верится.

– Да, здесь хорошо, – кивнул Рейнбери, украдкой осматривая комнату – не осталось ли еще каких-нибудь следов борьбы?

– А какая великолепная бабочка сидит здесь на стене! – восхитился Миша. – Ты только взгляни, Джон!

– Я ее видел, – отозвался Рейнбери. – Это леопардица. Их не так-то часто можно увидеть в это время года.

– Вид у тебя какой-то усталый, – заметил Миша. – Как дела в ОЕКИРСе?

– О, преужасно! – вскричал Рейнбери, страшно обрадовавшись, что нашлась наконец тема, позволяющая хоть как-то рассеять скопившийся внутри страх, гнев и негодование. – Прескверно! Невыносимо! Тошнотворно!

– Но из-за чего? – спросил Миша.

– Из-за женщин! – выпалил Рейнбери. Эта мысль осенила его совершенно неожиданно. Целый легион умных и коварных женщин, каждая чем-то похожа и на Анетту, и на мисс Кейсмент, заполнил пространство перед его внутренним взором. Они наводнили все вокруг, делая пребывание на службе невыносимым. А теперь еще и в его собственном доме не дают покоя. О, как бы ему хотелось объяснить все это Мише!

– И чем же провинились женщины? – поинтересовался Миша.

– Это фурии, маскирующиеся под секретарш, – сказал Рейнбери. – Фурии, именуемые «помощниками». Их много, целая толпа, целая армия. Они похищают у других инициативу, но сами не трудятся, а просто делают пребывание на службе абсолютно бессмысленным.

Рейнбери чувствовал, что речь его звучит диковато, но Миша с интересом прислушивался и даже сочувственно кивал головой.

– Предполагаю, что они еще и красотки? – заметил Миша. – Очаровательные птички с острыми клювиками?

– Беспощадные, – продолжал Рейнбери. – Изысканные и холодные, как сталь, с жестокими глазами.

– Такие могут вскружить голову, – снова заметил Миша.

– Вскружить? О, несомненно, – согласился Рейнбери. – Но еще поработить и уничтожить.

– Но ты, конечно, всячески борешься против их чар?

– Я борюсь… но какой в этом толк? Бежать все равно некуда. Эти создания окружают меня. Что же мне делать? – «Что за бред я несу, – мелькнуло в голове у Рейнбери, – а впрочем, не все ли равно?» От того, что он говорил, что на ум взбредет, становилось как-то легче.

– Что тебе делать? – Очевидно, Миша вполне серьезно воспринял последний вопрос Рейнбери. – Смотря по обстоятельствам. Отнюдь не каждая женщина достойна того, чтобы мужчина с ней боролся. Лишь женщина со сложным строением достойна того, чтобы с ней бороться.

«А мисс Кейсмент со сложным строением? – немедленно спросил себя Рейнбери. – Кто ее знает».

– У большинства женщин вообще нет четкого строения, – продолжал рассуждение Миша. – Они напоминают эмбрионов в биологическом эксперименте: любой орган может вырасти в каком угодно месте. Поместите ногу туда, где должен быть глаз, и нога там вырастет, а глаз вырастет на месте ноги. В лучшем случае они просто бесформенны, в худшем – напоминают чудовищ.

Рейнбери вздрогнул.

– С другой стороны, – размышлял Миша, – представим себе юную девушку, лет девятнадцати, совсем еще ребенка и…

Рейнбери свирепо прилепился спинкой стула к буфетной дверце. Ему вдруг представилось, что Анетта сейчас выйдет из стены, как ищущий возмездия призрак.

– Представим себе очень юную девушку, – повторил Миша. – С таким созданием вообще бессмысленно бороться. Женщина не существует, пока ей не исполнится двадцать пять, даже тридцать.

– Бессмысленно бороться, – пробормотал Рейнбери. – Да. Несомненно, ты прав.

– Юные девушки сотканы из мечты, – продолжал Миша. – Именно поэтому они так трогательны и так опасны. Каждая юная девушка мечтает о победе над силами зла. Она полагает, что ее целомудрие – это ее щит и меч. Девушка может оставаться в душе девственницей даже после многих испытаний и по-прежнему будет верить в сказку о невинности. Именно поэтому она соглашается отправиться к дракону. Потому что воображает, что у нее есть защита.

– И что происходит потом? – поинтересовался Рейнбери.

– Бедняге дракону остается одно – съесть ее. Оттого у драконов такая плохая репутация. Но на этом история девицы не заканчивается.

– Неужели? – спросил Рейнбери, чувствуя, как холодный пот стекает ему на брови, а также испытывая безумное желание выпить.

– Вслед за девицей-единорогом приходит сирена, женщина-разрушительница, – произнес Миша. – Она понимает, что будет разоблачена мужчиной, что она не может спасти мужчину, потому что в ней нет невинности. И поэтому она начинает их уничтожать. Гарпия, птица с головой женщины. Такие женщины по-своему тоже опасны.

– А с ними имеет смысл бороться? – Рейнбери обратил внимание, что вина в Мишином бокале сколько было, столько и осталось: если Миша отпил, то лишь чуть-чуть. Рейнбери снова закурил.

– Когда как, – задумчиво отозвался Миша. – Женщина – существо изменчивое. Может пройти через длинный ряд превращений; в этом случае, борясь с женщиной, вы способствуете ее превращению. Но есть женщины, застывающие навсегда на первой или второй стадии. Это так называемые вечные девственницы, или вечные сирены.

Любопытно, во что превратится мисс Кейсмент, если вступить с ней в борьбу, промелькнуло в голове у Рейнбери. Вполне возможно, прежнее существо показалось бы ему ангельским по сравнению с новым.

– Но есть женщины, рождающиеся сиренами, – продолжал Миша. – От таких лучше держаться подальше. Такую женщину нельзя победить; разве только ранить, но потом она вас отравит, как та лягушка, чья кожа при нападении выделяет яд.

Пока Миша говорил, Рейнбери усиленно размышлял – а что, если под каким-то предлогом удалиться на кухню и быстро отхлебнуть из какой-нибудь бутылки, стоящей в кладовой? Но ему было страшно оставлять Мишу один на один с содержимым буфета. Он чувствовал: пока спинка стула крепко прижата к дверце, Анетта будет сидеть тихо.

– Возможно, сражаться необходимо всегда, – заявил Миша. – Вспомни, как можно было одолеть Протея? Не выпускать его, держать до тех пор, пока не сделается тем, кем он есть. Женщину надо мучить, постоянно, если потребуется – годами. И только после этого ты увидишь, кто она такая.

Рейнбери заметил, что в комнате стало темней и чуть прохладней. Голос Миши звучал монотонно, как бесцветный, сонный голос священника. Может, Миша сошел с ума, пронеслось в голове у Рейнбери. Но тут же припомнил, что такие мысли насчет Миши совершенно неожиданно посещали его и раньше.

– Тебе не кажется удивительным то, насколько женщины похожи на рыб? – спросил вдруг Миша. – Гладкокожая русалка – это женский эквивалент Пана. О, эти струящиеся формы! Они гордятся ими, а не стыдятся, как ошибочно утверждают психологи. Настоящие женщины гордятся этим.

– Настоящие женщины. Где их взять? – вздохнул Рейнбери.

– Встречаются и мудрые женщины, – продолжал Миша, – такие, которые однажды пережили разрушение, претерпели катастрофу. Вся их структура распалась, и не осталось ничего, кроме оболочки, земли, мудрости плоти. Иногда такую женщину удается создать, если ее разрушить…

Джон чувствовал, что Миша внимательно смотрит на него. Рейнбери быстро поднял глаза, но в комнате стало уже так темно, что глаз Миши он не рассмотрел. В Рейнбери ожил всегдашний страх перед Мишей, к которому прибавилось и раздражение.

– Ну, к чему ты несешь весь этот вздор, Миша? – не выдержал он. – Да еще и меня заставляешь высказываться. Если верить твоим словам, то женщины либо губительны, либо скучны!

– О, – произнес Миша, и Рейнбери увидел, как белоснежные зубы блеснули под усами, – всегда есть возможность обрести свободную женщину.

– Это еще что такое? – спросил Рейнбери. «Как же его отсюда выдворить?» – в бешенстве размышлял он.

– Начать надо, – вновь вступил Миша, – с разрушения сердца. Женщины, по простоте своей, обычно верят в него. Любовь женщины ничего не стоит, пока из нее не выметут весь этот романтизм. А это едва ли возможно. Если она переживет гибель сердца и у нее еще останутся силы любить…

В отчаянии Рейнбери протянул руку и схватил графин. Наклонил и выпил часть содержимого – немного попало в рот, кое-что на лицо и шею.

– Бедный Джон! – сочувственно воскликнул Миша. – Наверняка я отчаянно утомил тебя!

– Извини… – проговорил Рейнбери, – …сумерки всегда действуют мне на нервы. – Он потянулся и зажег лампу.

Разбуженная неожиданно вспыхнувшим светом, леопардица оставила свое место на стене, растерянно облетела комнату и опустилась на Мишину руку. Рейнбери, на секунду замерев от странности этого портрета, сделал движение, словно хотел кинуться на защиту бабочки, потому что ему показалось, что Миша сейчас прихлопнет ее. Но Миша, уловив его попытку, рассмеялся и встал.

– Не волнуйся, – сказал он. – Мне дороги все существа.

Он направился к двери гостиной и вышел в сад, где в угасающих лучах заката краски и аромат цветов сливались вместе в виде некоего воздушного облака. Очень осторожно Миша заставил бабочку перебраться с его руки на лист. Какое-то время он еще постоял в дверях, и его лицо и руки были видны в свете лампы. И тут Рейнбери заметил нечто. Он и раньше, еще во время разговора, обратил внимание, что Миша держит что-то в руках, но тогда Рейнбери подумал, что это носовой платок. Теперь, при свете лампы, он разглядел, что это такое. Это был Анеттин шарф!

Рейнбери прислонился к двери.

– Миша, тебе придется уйти, – слабым голосом произнес он. – Мне и самому надо будет выйти, у меня назначена встреча.

– Не волнуйся, Джон. Я уже ухожу, – отозвался тот. – Я пройду через калитку, не возражаешь? Мне доставил истинное удовольствие наш разговор. Но не всему, сказанному мной, верь. Мне дороги все существа. – С этими словами он пошел по тропинке в вечерних сумерках. – Я всех люблю, мне все дороги! – крикнул он, подойдя к калитке. Рассмеявшись, он помахал шарфом и вышел за калитку. Но какое-то время Рейнбери слышал, как он смеется, уходя все дальше и дальше по улице.

Рейнбери вернулся в гостиную… и лишь через несколько секунд вспомнил об Анетте. И тогда он стремительно задернул шторы и сказал вполголоса: «Можно выходить!» Он не верил, что Миша может вернуться, но все же предпочел соблюдать осторожность. За дверцей буфета никто не пошевелился. Рейнбери охватила паника. А что, если девушка задохнулась? Что тогда делать? Он бросился и распахнул дверцу.

Анетта безвольно повалилась вперед, и Рейнбери вынужден был подхватить ее, чтобы она не ударилась об пол. А ведь она все еще наполовину голая! – поймал себя на глупом удивлении Рейнбери. Он взял ее за плечи и изо всех сил встряхнул. Несомненно, она была жива. Глаза у нее были открыты, хотя смотрели как-то стеклянно. Рейнбери обратил внимание, что щеки у нее мокрые… значит, она плакала? И мысль, что она беззвучно рыдала там, в буфете, – эта мысль показалась ему нелепой и почти невозможной.

– Анетта! – крикнул он ей прямо в ухо. – Анетта!

Обхватив ее руками, он начал похлопывать ее по спине, пытаясь привести в сознание. Он ощущал, какая она холодная и обмякшая, как тесто. Наконец она застонала и поднесла руки к лицу.

– Вот так лучше! – произнес Рейнбери. Он открыл буфет, вытащил оттуда с нижней полки толстую бархатную скатерть и закутал девушку. Потом включил обогреватель и подвел Анетту поближе. Какое-то время он обнимал громоздкий сверток, в глубине которого находилась девушка, и в эти минуты чувствовал в себе какое-то странное умиротворение. Затем он наполнил вином бокал, из которого недавно пил Миша, отпил немного сам и протянул Анетте.

Теперь она пришла в себя. И снова разрыдалась. Кинулась к буфету и начала искать там блузку, а слезы каплями падали перед ней на пол. Рейнбери помог ей отыскать одежду, помог одеться. Она взяла сумочку и приготовилась уходить. Рейнбери обрадовался, что она не спросила о шарфе. Она все время молчала и, только подойдя к дверям, сказала хрипло: «Вы не виноваты, Джон».

– На самом деле виноват, – ответил Рейнбери, – но не буду спорить. – Он поцеловал ее в холодную щеку. Она вышла, и он тут же закрыл дверь.

Он вернулся в тишину дома. Прошел через гостиную в сад. И в догорающем свете дня увидал, как закрываются цветы; и еще он увидел леопардицу; она слетела с листка, на котором ее оставил Миша, и продвигалась по тропинке. Минуту или две Рейнбери наблюдал за ней, а потом прижал каблуком.

Глава 11

Нина сидела за швейной машинкой старого образца, с ножным приводом. Ногами она нажимала на педаль, а руки оставались свободными, и она могла направлять ими пропускаемый через машину материал. Одно время Нина пыталась работать на машинке с электрическим приводом, но вскоре оставила эти усилия, так как нервничала и волновалась, каждую минуту боясь все испортить. Старая машина требовала физических усилий, но Нине как раз нравилась эта необходимость приспосабливать ритм движений тела к ритму работы механизма, ей нравилось возникающее потом чувство усталости, потому что оно напоминало ей о годах детства: точно такую же усталость она испытывала много-много лет назад после работы в поле.

Сейчас она трудилась над чрезвычайно длинным лоскутом хлопчатобумажной ткани с асимметричным узором, но не смотрела на него; все ее внимание было поглощено наблюдением за стальными челюстями машины, с невероятной быстротой сжимающими и разжимающими движущуюся между ними полосу материи. Машина все больше и больше становилась похожа на неведомое животное, через хищную пасть которого Нина пропускала хлопчатобумажную ленту; вопреки усталости руки подтягивали ткань, а ноги нажимали на педаль: все двигалось в едином ритме.

Но потом она начала замечать, что машина работает как-то не так. Может, нитка кончилась или игла сломалась, но только Нина вдруг увидела, что с ткани, по-прежнему рекой текущей из клацающего рта машины и скользящей под ее руками, исчезли стежки. Чувствуя неладное, Нина не могла понять, что же случилось. Она не могла вспомнить: зачем взяла этот кусок ткани? что именно собирается из него сшить? да и вообще, каким образом к ней попала эта ткань с таким странным рисунком? Нажимать на педаль, все быстрее и быстрее – это как будто помогало избавиться от сомнений. Быстрее, еще быстрее, с сумасшедшей скоростью… челюсти клацают… отворяются… захлопываются так молниеносно, что движение смазывается и кажется, что и нет его вовсе. Ритмическое биение машины переходит в несмолкаемый гул, а ткань течет и течет бесконечным потоком.

И вдруг Нине поняла, что бежит по какому-то темному лесу. Бежит с отчаянной скоростью, едва касаясь ногами земли. А рядом с ней… машина! Нина видит, как время от времени стальной глаз вспыхивает в темноте. И на бегу она все еще протягивает ту самую хлопчатобумажную ткань сквозь челюсти машины. Чудовище непрестанно открывает и закрывает пасть, из которой вырывается высокий воющий звук; и Нине не дает покоя страх: что будет, если оно слишком сильно стиснет челюсти? Если она не сможет протягивать ткань, случится что-то ужасное. Вот если бы та закончилась, думает она, тогда я могла бы остановиться. Но ткани нет, кажется, ни конца ни края. Поэтому портниха и машина бегут все быстрее и быстрее, и все темнее и темнее становится лес вокруг. Тьма становится гуще, сквозь нее труднее пробираться. Какие-то полотна свисают с ветвей, бархатные, шелковые… мягко окутывают ей лицо, коготками цепляются за руки, за плечи. И тот хлопчатобумажный кусок материи… вьется за ней… обматывается вокруг ног. «Я же сейчас упаду!» – понимает она и поворачивает голову, чтобы взглянуть на чудовище, бегущее рядом с ней. И действительно падает, и хлопчатобумажная ткань вздымается над ней, как парус, а потом опадает и начинает обматываться вокруг ее тела, как саван. И в последний миг она наконец различает, что это за узор: географическая карта стран мира. И в ту же минуту чудовище впадает в ярость – челюстями начинает рвать материал, а потом набрасывается на нее. Она чувствует тяжелые лапы у себя на груди и слышит оглушительный, несмолкающий лай.

Проснувшись словно от толчка, она испуганно села на постели. Сердце колотилось. На улице уже было светлым-светло. Кто-то стучал в дверь. Нина встала, накинула халат и подошла к дверям. Это принесли телеграмму. Она распечатала ее дрожащими пальцами, хотя заранее знала, что там написано: «Извини, сегодня прийти не смогу». Подписи не было, но она знала – телеграмма от Миши Фокса.

Нина разорвала ее на мелкие кусочки и сожгла. Так Миша наказывал поступать с любой его корреспонденцией, пусть и безымянной. Потом она медленно оделась и, собрав постель, затолкала ее в стенной шкаф. Сегодня она проспала, но это ее не так уж и расстроило. Будет время поработать – весь день свободен. Она ведь ожидала Мишу и даже ради этого послала записку одной состоятельной клиентке с известием, что примерка не состоится; та, возможно, обиделась, а Миша взял и передумал. Но Нина не беспокоилась: ничего не поделаешь. И прежде сколько раз так случалось.

Она раздвинула висящие перед окном платья, и в комнате сразу стало светлее. Узкие окна располагались высоко над полом. Нина встала на стул и толкнула раму вверх. Потом, по заведенной привычке, уселась на подоконник. Но она не видела ни улицы, там, на дне головокружительной пропасти, ни зеленеющих деревьев, заполняющих пространство между ее домом и рекой. Прохладный ветерок обвевал лицо. Но Нина, отрешенно глядя перед собой, сознавала лишь одно: в душе ее царит мрак. В эту минуту она, сидящая неподвижно, была похожа на слепую.

«Пойду сегодня к мисс Кип», – подумала Нина. Потому что дальше так продолжаться не может. И как только она это решила, ей стало немного легче. Нина понимала, сколь многим она обязана Мише Фоксу. Когда тот нашел ее, она работала на текстильной фабрике и занималась шитьем лишь в свободное время. Без его помощи ей, разумеется, не удалось бы ни завести свое дело, ни заполучить клиентов. Он отыскал для нее это помещение, плату за которое вносил сам, а потом ухитрился, не разглашая собственного имени, известить о ней большое число людей. Один клиент сообщал о мастерице другому, и вскоре работы у портнихи стало просто невпроворот.

С некоторого времени Нина забросила попытку определить, что же это за отношения сложились у нее с Мишей Фоксом. С первой же минуты знакомства она слушалась его во всем. Судя по всему, он был облечен великой властью, и в его невнятной чужеземности чувствовался привкус восточной магии. Она была согласна стать его рабой, не помышляя даже о более важном месте в его жизни. Она готова была к тому, что к ней будут относиться небрежно и в конце концов бросят. Но та странная роль, которую ей в конечном счете пришлось играть, – нет, такого она не ожидала!

После того как Миша поселил ее в этой квартире в Челси, Нине показалось, что его мотивы ей абсолютно ясны; в это время она любила его так страстно и самозабвенно, что ей было не до опасений. Но время шло, и Нина чувствовала, что Миша становится для нее все непонятней. Он появлялся совершенно неожиданно и вежливо интересовался, как ей живется. А иногда вдруг пускался в разговоры о своих делах – рассказывал то о какой-то сделке, то о коллеге, у которого что-то неприятное случилось, то о каком-то путешествии; но все эти истории звучали настолько общо, настолько были лишены подробностей, что Нина всякий раз спрашивала себя: а правду ли он говорит? А если придумывает, опять же – зачем, с какой целью? А случалось, что он приходил и долго, не произнеся ни слова, сидел у нее в комнате. Во время таких визитов он всегда просил Нину продолжать работу, но без машины. И тогда Нина бралась вручную что-нибудь подшивать или обметывать петли. Она занималась этим и украдкой посматривала на Мишу, а тот, вольно откинувшись на спинку стула, смотрел куда-то в пространство и время от времени что-то шептал, беззвучно шевеля губами. Дважды Миша приходил особенно чем-то взволнованный; и тогда Нина откладывала шитье и просто сидела рядом с ним. В один из таких случаев он взял ее за руку и держал минут десять, думая при этом о чем-то своем. Во второй раз он прижал ее ладонь к своему лбу и только потом опустил. И эти моменты были, возможно, счастливейшими в Нининой жизни. Но дальнейшего развития событий не было.

Не было в том смысле, в каком Нине хотелось бы, в каком, она надеялась, они станут развиваться. Взамен этого в ней со временем крепло убеждение, хотя откуда оно взялось, ей трудно было сказать, что в странном спектакле Мишиной жизни ей отвели некую вполне определенную роль, но опять же – что это за роль, ей, возможно, никогда не суждено будет узнать. Чуть погодя он начал обращаться к ней с просьбами оказать ту или иную услугу. Несколько раз у нее ночевали какие-то люди, мужчины и женщины. Эти незнакомцы стучались к ней поздно вечером, и при них были записки от Миши Фокса. Он, кажется, нисколько не сомневался, что она все будет выполнять безропотно, так же, как не сомневался, что она дома всегда, когда ему нужно появиться; и она, действительно, на все соглашалась и никогда не роптала. А однажды он велел ей надеть самое нарядное платье, после чего в открытой машине они стрелой домчались до Ричмонда, где начали очень медленно кружить по парку, а потом он отвез ее домой. Нина не сомневалась, что это было зрелище, предназначенное для чьих-то глаз; но вопросов не задавала.

«Это и все, что Мише от меня требуется?» – вопрошала она у самой себя. Бессонными ночами она искала ответ на этот вопрос. Временами ей казалось: он ждет, чтобы она поняла что-то, разглядела некую необходимость, о которой он умалчивает и которую она бессильна уловить. Предположение, что так оно и есть, не давало ей покоя. В другие минуты, особенно после того, как она раз или два была молчаливой свидетельницей споров о Мишином характере, ей стало чудиться, что он хранит ее, так сказать, про запас, для будущей роли в какой-то интриге, которая, очевидно, еще не созрела и еще, может быть, долгие годы будет зреть. Время шло. А она не приходила ни к какому решению, и случая узнать Мишу поближе не представлялось. Он никогда не предлагал ей посетить свою лондонскую квартиру. Она много думала об этой баснословной, окруженной столькими толками резиденции, но даже приблизиться к ней не дерзала.

Как-то Миша объявил, что помимо платы за квартиру будет еще выдавать ей раз в месяц нечто вроде жалованья. Она, конечно, стала возражать, но он объяснил, что своими «нелепыми», как он выразился, выходками наверняка наносит ущерб ее бизнесу; и поэтому на душе у него станет хоть немного спокойней, если она согласится на этот маленький подарок. Нина понимала, что не имеет сил сопротивляться и все равно согласится со всем, что Миша для нее придумает; тут не она решает, а он; и что пожелает, то и сделает, и как ему вздумается повернуть ее жизнь, так он ее и повернет; к тому же тогда ее вовсе не настораживала мысль, что она оказывается все больше и больше в Мишиной власти. Прошло еще какое-то время, пока она впервые почувствовала тревогу.

Нина была честолюбива, к тому же обладала всеми задатками деловой женщины. Она успела обзавестись богатой клиентурой, и у нее стали рождаться планы расширить помещение, нанять несколько работниц… это помогло бы удвоить капитал и создать основу для прибыльного предприятия. И однажды она поделилась своими мыслями с Мишей. Сразу стало ясно, что идея ему не понравилась; такого рода планы, поняла Нина, идут, вероятно, вразрез с той таинственной целью, к которой Миша, наверное, ее предназначил. Ему нужны были только три вещи: чтобы она жила одна; чтобы в любое время суток с ней можно было встретиться в ее квартире и поговорить без свидетелей; наконец, чтобы она имела возможность давать приют безымянным знакомым Миши. Кратко, но без всякого раздражения, Миша попросил, чтобы она не строила такого рода планы, а он со своей стороны позаботится о ее финансовом благополучии. Нина действительно больше об этом не упоминала, но ее жалованье значительно возросло.

Итак, ее принудили жить в одиночестве. После того как лихорадка любви к Мише уступила место чувствам, больше похожим на любопытство и изумление, этот пункт негласного соглашения стал все больше и больше досаждать ей. Странные отношения с Мишей разом лишили ее всякой личной жизни. Он являлся, когда ему вздумается, но она всякий раз обязана была находиться дома; и суровый приказ хранить молчание, который исходил не из слов Миши, а от всей его личности, отнимал у нее возможность открыть кому-либо свое сердце.

С некоторых пор Нина стала замечать, что и клиентки, и просто знакомые говорят с ней как-то по-особенному. И это натолкнуло ее на подозрение, что, вопреки их с Мишей осторожности, уже ползут слухи, что она – креатура Фокса. Такая репутация могла повредить ее делу, но расстраивало ее не только это. Ее глубоко оскорбляло само звание «креатура». До нее доходили слухи, а они кружили постоянно, что у Миши вроде бы есть десятки рабов всех мастей, которыми он вертит, как ему заблагорассудится. Тем не менее ее потрясла и ранила догадка, что и ее относят к их числу. «Нет, – успокаивала она себя, – я совсем другая. Я люблю Мишу». Но чем же таким особенным ты отличаешься от тех? – поразмыслив, спрашивала она себя. Миша приговорил ее любовь к молчанию, лишил права выразить себя – и любовь, тихая и невысказанная, превратилась постепенно в нечто странное, похожее больше на ужас и благоговение, чем на нежность. Раз или два Нина пыталась набраться мужества и поговорить с Мишей откровенно. Но, вспомнив обо всех тех благах, которыми обязана ему, тут же чувствовала себя виноватой… более того, она ведь настолько его боялась, что вряд ли способна была пуститься в объяснения, содержащие явный намек на нелояльность.

Потом к Нине пришла одна мысль. Она давно поняла: убежать от Миши можно только в том случае, если оставить Англию. Но дальше эту мысль она никогда не развивала, потому что ей казалось невозможным покинуть Англию. Спасаясь бегством, она оказалась здесь, а отсюда бежать было некуда, в мире не осталось места, где можно было бы скрыться. Но спустя какое-то время она вдруг обнаружила выход. Можно уехать в Австралию! И чем дальше, тем заманчивей казался этот вариант. Сначала Нина подумывала об Америке, но потом передумала, и не столько из-за того, что в Америку не так-то легко попасть, сколько из-за несмолкающих разговоров о том, что Миша постоянно летает на самолете в Нью-Йорк и обратно. Нина знала себя и поэтому не сомневалась, что в открытом бою ей Фокса не победить, да и вообще, что бы она ни делала, как бы она ни сопротивлялась, выиграет всегда он. Поэтому у нее оставался лишь один выход – бежать; и бежать именно туда, где она уж наверняка вновь не встретится с Мишей. Америка для этих целей казалась ей уж слишком маленькой. А вот Австралия как будто сулила безопасность. Она никогда не слышала, чтобы Миша навещал Австралию.