Текст книги "Бегство от волшебника"

– Конечно, сидите здесь битый час и молчите! – воскликнула миссис Уингфилд. – Вы же зачем-то пришли! Ну, выкладывайте!

– Я пришла к вам посоветоваться по одному делу, – начала Роза.

– Денежному? – тут же поинтересовалась миссис Уингфилд. – Но я уже объяснила – не получите. А теперь ступайте. Я устала.

– Очень жаль, – поднимаясь со стула, пробормотала Роза. Ей было горько и досадно. – Если позволите, я загляну в другой раз.

– И думать не смейте! – прокричала миссис Уингфилд. – Другой раз! В другой раз меня, может, уже похоронят! Я просто вне себя от любопытства – чего же вы хотите? Что же это за дело? Сегодня ночью не усну, если не узнаю. Сядьте, моя дорогая, и успокойтесь. Я не такая сумасшедшая, как вам кажется.

Роза вновь опустилась на стул и с сомнением взглянула на миссис Уингфилд.

– Вопрос касается «Артемиды», – еле слышно сообщила Роза. Она чувствовала, что очень устала.

– Чего касается? – будто не вполне расслышав, переспросила старая дама.

– «Артемиды», – повторила Роза. – Это такой журнал.

– Ах, «Артемиды»! – воскликнула миссис Уингфилд. – Но вы так странно произнесли. И что же там с ней случилось?

– Нужны деньги, – начала Роза. Она решила изложить все как можно проще. – Если мы не получим финансовой поддержки, то вынуждены будем прекратить издание. И я подумала, может быть, вы согласитесь сделать вклад. Вы ведь один из главных акционеров.

– Я это прекрасно знаю, – сказала миссис Уингфилд. – Не надо обращаться со мной так, будто я родилась еще при египетских фараонах. Предполагаю, что вы сами ведете дела?

– Не совсем, – ответила Роза. – Фактически дела ведет мой младший брат.

– Ваш младший брат! – произнесла миссис Уингфилд. – Такой светловолосый глупыш, насколько я припоминаю. Похож на своего отца. Почему именно за него Мэгги выскочила замуж, мы так и не поняли. Мне довелось видеть вашего братца несколько лет тому назад в Оксфорде. Да, как видите, я и в Оксфорде бываю. Там был какой-то студенческий спектакль. И кто-то указал мне на него. Он был занят в спектакле. По Шекспиру. Он играл кого-то, какая-то проходная роль. Всего три строчки нужно было произнести, и одну из них он умудрился забыть. Значит, я должна спасти «Артемиду», иначе вашему братцу не с чем будет играться? Не обольщайтесь, мисс Кип, не спасу, и пальцем не пошевелю.

– Мой брат вполне сведущ в издательских делах, – заметила Роза. – Все, что ему требуется, это средства. Да не в моем брате тут дело. Спасти «Артемиду» от банкротства – вот главное.

– Но почему вы обратились именно ко мне? – спросила миссис Уингфилд. – Продайте с аукциона на Флит-стрит.

Последняя реплика убедила Розу, что миссис Уингфилд действительно не «современница фараонов» и знает, что к чему.

– Именно сейчас на Флит-стрит никто журнал не купит, – с бледной улыбкой отозвалась Роза, – то есть никто, кому мы согласились бы продать.

– А, получается, у вас были предложения? – ухватилась за последнюю фразу миссис Уингфилд. И, наклонившись вперед, она уставилась на Розу слегка даже выпучившимися глазами. – Ну, карты на стол!

– Да, – не стала возражать Роза, – у нас было предложение от Миши Фокса. Но мы не захотели его принять. Мы хотим, чтобы «Артемида» и впредь оставалась независимой, ибо это для нас важнее продажи кому-либо. Если мы уступим Фоксу, то журнал изменится до неузнаваемости.

– Ваш брат наверняка уже изменил его, – заявила старая дама.

– Вы бесплатно получаете экземпляр каждый месяц. Полюбопытствуйте, – холодно ответила Роза.

– Получаю экземпляр? – удивилась миссис Уингфилд. – Вот так новость. Куда же он девается? Должно быть, Фой утаскивает к себе в комнату. Так все же, с какой стати именно ко мне вы явились с этой трогательной историей? Вы думаете, меня заботит, кому достанется «Артемида», Фоксу или самому дьяволу? Почему бы вам не направить свои стопы к Аде Каррингтон-Моррис? У нее все еще есть идеалы. А я просто старая развалина. Страсть и трепет, страсть и трепет, мисс Кип!

Роза понимала, что все это миссис Уингфилд говорит только для того, чтобы проверить, как она поступит дальше.

– Мы не хотим помощи миссис Каррингтон-Моррис, – постаравшись, чтобы слова прозвучали непринужденно, ответила Роза. – Мы предпочли обратиться к вам.

– О, новая лесть! – воскликнула миссис Уингфилд. – Хотите шампанского, я совсем позабыла вам предложить, или, может быть, желаете чаю?

– Не беспокойтесь о чае, – сказала Роза. – Я выпью шампанского.

– Нет, вы слышите, что она говорит! – всплеснула руками старая дама. – Не беспокойтесь о чае, я выпью шампанского! Да знаете ли вы, сколько стоит бутылка шампанского? А чай мы покупаем по одиннадцать пенсов за четверть. Зовите Фой, и пусть несет чай! Сказано ведь вам – я скряга!

– Пожалуйста, не беспокойтесь, – поспешно возразила Роза. – На самом деле не надо мне ни чаю, ни шампанского.

– А, так вы собирались пить мое шампанское, да еще и без особой надобности! – прокричала миссис Уингфилд.

– Я очень прошу вас, подумайте об «Артемиде», – вернулась к главной теме Роза. – Годовое собрание акционеров обязано состояться в течение недели, и решение должно быть принято. Мой брат отдает очень много сил этому журналу, хотя не получает никакого жалованья и фактически вкладывает в издание, чтобы оно совсем не умерло, свои сбережения. Если не произойдет существенного денежного вложения, то мы вынуждены будем продать «Артемиду» Мише Фоксу. «Артемида» кругом в долгах.

– Журнал можно просто закрыть, но не продавать, – проворчала миссис Уингфилд.

– То или другое, но это все равно будет означать смерть «Артемиды», такой, какой вы ее знали, журнала, основанного моей матерью и вами, – страстно проговорила Роза.

– Лесть! Умасливание! С чего вы решили, что мне понравится сравнение с этой большевичкой? Вижу, вы заботитесь о братце. Вполне естественно. Животные и те заботятся о младших. А этот господин Фокс, он ваш друг или что-то в этом роде?

Роза внимательно посмотрела на старую даму.

– Нет, – ответила она.

– Я о нем слышала, – сказала миссис Уингфилд. – Кажется, он крупный делец и столь же крупный интриган, верно?

– Да, – согласилась Роза.

– Как-то уж слишком много мужчин в этой истории, – заметила миссис Уингфилд. – «Артемида», насколько я знаю, женский журнал. Ну все, мне время укладываться спать. Денек сегодня выдался бурный. Если лягу здесь, то, пожалуй, уже ни за что не встану. Так что надо брести в спальню. Будьте так добры, по пути скажите этой в кудряшках, чтобы шла сюда.

Роза встала и приготовилась уходить.

– Мы будем чрезвычайно признательны вам, – обратилась она к старой даме, – если вы согласитесь нам помочь.

– Конечно, стоит мне пальцем пошевелить, и все наладится, – проворчала миссис Уингфилд. – Я богата, как Крез! – С этими словами она вновь легла и забросила ноги на спинку софы. – А вот захочу я или нет, это другой вопрос.

– Могу ли я надеяться… – начала Роза.

– Надеяться можете, – согласилась Уингфилд, – это мне ничего не стоит! Но ни слова вашему светловолосому братцу! – тут она закрыла глаза и сложила руки на животе.

Роза вдруг поняла, что в комнате стало совсем темно. Стараясь не натыкаться на мебель, она добралась до двери.

– До свидания, – сказала она, отворив дверь. Но миссис Уингфилд не открыла глаз и не ответила. Роза на цыпочках вышла из комнаты.

Глава 10

Джон Рейнбери стоял у себя в саду. Был воскресный полдень, и солнце, вот уже несколько часов не прячущееся за облака, начинало пригревать землю. Рейнбери всегда старался, и до сих пор ему это удавалось, дома забывать об ОЕКИРСе. Его дом был надежной твердыней, полный воспоминаний детства и милых теней прошлого, чей ласковый шепот начинал звучать всякий раз, как только Джон, успокаиваясь, отгонял прочь суетные заботы дня. Тени стекались к нему, окружали, на лету касаясь своими бесплотными ладонями, и он постепенно засыпал, погружался в сладостное оцепенение, в ту стихию, которая неизмеримо глубже всякой мысли, всякого знания. Уже немало лет прошло с тех пор, как Рейнбери решил для себя: единственное, что для него в жизни важно, – это достижение мудрости. Иногда он называл это по-иному: достижение добродетели, но сейчас, по различным причинам, он предпочитал первое название.

Рейнбери не мог не согласиться, что с появлением в его жизни мисс Кейсмент ему с некоторым трудом дается соблюдение выработанного прежде закона: возвращаясь домой, переставать думать о службе. А сегодня, в воскресенье, это казалось особенно трудным. Накануне мисс Кейсмент просто ошеломила его: оказывается, она написала длиннейший доклад на тему реорганизации ОЕКИРСа. Этот доклад, в основе которого, несомненно, лежало изучение документации не только финансового ведомства, но и многих других подразделений, поражал своей детальностью и тщательностью. Открываясь обзором нынешнего штата ОЕКИРСа, доклад содержал анализ функций организации, включая и исторический аспект вопроса, а затем, после главы о международном значении ОЕКИРСа, переходил к множеству конкретных предложений: каким образом провести реорганизацию и, не затрачивая больших усилий, получить значительный результат. При этом указывалось на полезность полного упразднения одних отделений и на значительное сокращение других; и Рейнбери сразу же обратил внимание, что при новом режиме, вытекающем из доклада мисс Кейсмент, финансовое ведомство должно занять ведущую позицию, а это было именно то, о чем Рейнбери так часто мечтал.

Представляя доклад, мисс Кейсмент вела себя чрезвычайно скромно, даже униженно. Создавалось впечатление, что ей приходится бороться с значительным внутренним сопротивлением и неловкостью; она все время подчеркивала, что это писалось в свободное время, исключительно для себя, но может и пригодиться в качестве грубого наброска, когда он, Рейнбери, будет обсуждать с сэром Эдвардом вопрос реорганизации учреждения. Джон не понимал, откуда мисс Кейсмент взяла, что он когда-либо собирается обсуждать эту тему; хотя, вполне возможно, давно, когда мисс Кейсмент только появилась здесь, он мог что-то мимоходом сказать, и это было истолковано именно в таком духе. Беря документ, Рейнбери как-то невнятно поблагодарил и с некоторым сомнением приступил к чтению. Но вскоре с удивлением понял, что это действительно очень хорошо написано. Несмотря на небольшие стилистические погрешности, все было выполнено настолько умело, что Рейнбери даже позавидовал, что это создал не он. Фактически, именно такой доклад Джон мечтал сочинить в первое время своего пребывания в ОЕКИРСе. В этом документе соединились дотошное знание устройства организации и воображение, помогающие интерпретировать основные функции учреждения. Некоторые главы, к примеру посвященные деятельности ОЕКИРСа на международном уровне, сделали бы честь даже государственному мужу. Единственное но заключалось в следующем: преданный гласности, доклад мисс Кейсмент нанес бы урон слишком многим самолюбиям. Рейнбери отметил, например, что ведомство Эванса при новом устройстве должно быть полностью ликвидировано.

Джон хорошо понимал: поставив свою подпись под рапортом мисс Кейсмент и отправив документ сэру Эдварду, он тем самым возвестит о начале эпохи войн и революций, о жестокости которых ему страшно было и думать; и выживет ли он в этой борьбе? Доклад ставит под угрозу благоденствие стольких лиц, что ответные меры, несомненно, последуют тут же. Короче говоря, Рейнбери отдавал себе отчет, что, выступив сторонником доклада, он и нарушит некое джентльменское соглашение, обязывающее сотрудников ОЕКИРСа удерживаться от взаимных обвинений, и подставит себя под удар тех, у кого в руках сила, и, насколько он знал, немалая. Внешне он как бы все еще не знал, как поступить, но внутренне уже не сомневался: доклад мисс Кейсмент следует спрятать и как можно дальше; и чем раньше она об этом узнает, тем будет лучше. Он уже приготовил несколько фраз о «юном энтузиазме», о «спящей собаке» и так далее. Единственное, в чем он был не уверен и с некоторой тревогой об этом думал: как мисс Кейсмент отнесется к предложению отодвинуть ее доклад sinedie[15]15
  На неопределенное время (лат.).


[Закрыть]. Любопытно, знает ли она, насколько это талантливо сделано? Что-то Рейнбери подсказывало – знает.

Вот такого рода мысли смущали мир и покой его уик-энда. Но сейчас они почти поблекли, оставив лишь небольшое чувство обиды, которое, смешавшись с воспоминанием о духах мисс Кейсмент и об измазанных красной помадой концах сигарет, улетело ввысь легким облачком желания. Теперь, стоя в саду и чувствуя, как весеннее солнце все сильнее печет затылок, он размышлял о других, не менее хлопотных делах. Рейнбери проживал в большом доме на Итон-сквер; это было в некотором роде его наследственное поместье, окруженное садом, по лондонским меркам немалым, а сад, в свою очередь, отделялся от прочего мира высокой стеной из серого камня. У этой стены, напротив дверей, ведущих из гостиной на террасу, с незапамятных времен рос куст глицинии, чьи искривленные золотисто-коричневые стебли изгибались причудливыми завитками, а кисти запыленных синих цветков свисали над цветочным бордюром. Глициния связывалась для Рейнбери не только с воспоминаниями детства, но и с его, как он считал, самыми потаенными мыслями. Сквозь эти фантомы, как сквозь прозрачные тела призраков, он, сидя на террасе, часами всматривался в спутанные ветви и похожие на перья листья, и постепенно внешний мир куда-то отходил, соединяясь с мыслями и трансформируясь в некую внутреннюю субстанцию.

За стеной, по которой тянулась глициния, располагались постройки какой-то больницы; и вот шесть месяцев назад Рейнбери получил некую открытку, прочел и похолодел от ужаса: вежливо и с множеством извинений местный совет объяснял ему, что для завершения строительства столь необходимого больнице рентгенологического корпуса требуется участок земли, футов пять шириной и семьдесят пять футов длиной, и все упирается… в стену его сада. Совет обещал, что это ни в коей мере не будет для хозяина хлопотно и что если его участок и уменьшится, то всего лишь на какой-то очень незначительный кусочек. Разумеется, нынешняя стена будет снесена за их счет и за их же счет возведена новая, там, где укажет владелец; к тому же прежняя стена настолько обветшала, что новая, из прочного камня, разве не будет кстати? И, безусловно, будет выплачена компенсация за потерю земли в размерах, предусмотренных законом для таких случаев принудительного отторжения.

Когда все эти новости обрушились на Рейнбери, он почувствовал себя настолько несчастным, словно его приговорили к смертной казни. Так бесцеремонно, так жестоко с ним еще никто никогда не поступал. Сначала он просто не знал, что делать. Потом неделю ходил с жалобами по всем тем местам, где, как ему казалось, может получить помощь. Он написал своему депутату, он написал даже в «Таймс», правда, письмо не напечатали. Одним словом, он не только ничего не достиг, но и не получил ни малейшей надежды. В итоге впал в глубокую тоску и запретил своим знакомым даже упоминать об этом деле.

До разрушения стены теперь оставалось около двух недель. В это время больничные власти всячески старались установить теплые отношения с жертвами конфискации, а в их число входили жильцы около полдюжины домов, располагающихся слева и справа от дома Рейнбери; их хозяев приглашали осмотреть больницу, своими глазами увидеть ставший непригодным старый рентгенологический корпус и ознакомиться с проектом нового. Рейнбери не захотел идти. В этом вопросе он отказался быть филантропом; и когда одна из его соседок, дама, исполненная благих побуждений, в разговоре с ним воскликнула, что, да, если бы вы только увидели, как они там теснятся, бедные, вы бы наверняка смягчились, он ответил грубо. Ему и в самом деле было очень горько.

Рейнбери хорошо сознавал, что так быть не должно, должно быть, в сущности, совсем иначе. Тихо упрекнув себя за такое отношение, он тем не менее отыскал и ему место в круге реальности, беспощадное видение которой с недавних пор стало заменять ему такую ценность, как добродетель. В конце концов, самопознание и было его идеалом; и не в силах ли познание своим собственным ярким светом изменить смысл того, что оно открывает? Рейнбери не чувствовал необходимости в этот период своей жизни вкладывать в развитие своей личности больше сил, чем требуется для того, чтобы просто подробно комментировать, как именно это развитие происходит. Вмешиваться в этот процесс он не собирался. В том, что касается морали, а также разума, Рейнбери придерживался следующей точки зрения: зрелость – есть понимание того, что человеческие усилия в большинстве своем неизбежно завершаются мыслью о собственной заурядности, и все благие порывы в итоге приводят нас к убеждению, что такие, какие мы есть, мы уже собой представляем élite[16]16
  Элита (фр.).


[Закрыть]. Безрадостность этого знания смягчается лишь мыслью, что это все же хоть какое-то знание.

Тепло, которым был наполнен сад, соединялось с тишиной, и все вместе создавало ощущение, что уже лето. Он чувствовал впервые в этом году, как солнце жаркими лучами касается его шеи, и память о прошлых летах всколыхнулась в нем; и сквозь все свои размышления он наконец начал видеть цветы. Гиацинты, нарциссы, примула росли перед ним, стремясь к солнцу, венчаясь тычинками, то сжимающимися в плотные шарики, то разворачивающимися в виде звезд. Он заглядывал в их черные и золотистые сердцевины; и, как только его взор проникал туда, клумба тут же расширялась, поверхность ее приближалась, и становились видны мельчайшие подробности – и тоненькие волоски на цветочных стеблях, и крохотные желтые крупинки пыльцы, и юная, почти прозрачная улитка, тихо плывущая, шевеля усиками, к вершине листа. У своих ног он видел армию муравьев, проложивших двусторонний путь по тропинке. Он наблюдал за ними. Каждый знает, что делает, подумал он.

Он смотрел на улитку. Интересно, спрашивал он, видит ли она меня? Как же мало я знаю, думал он, и как ничтожно мало можно узнать; и от этой мысли ему на минуту стало весело.

И тут он почувствовал, что в саду еще кто-то есть.

Он поднял голову и увидел Анетту Кокейн. Она глядела на него из окна гостиной. Он сразу узнал ее. Но попытался продолжить наблюдение за муравьями. Однако они вдруг показались ему такими незначительными и непередаваемо далекими. Он вздохнул и повернулся к гостье, появление которой мало заинтересовало его, скорее даже рассердило, потому что оторвало от созерцания. Сначала ему показалось, что она все такой же ребенок, каким была, когда он шесть лет назад увидел ее впервые, но потом понял, что ошибся. Не ребенок, а уже женщина. Какой абсурд.

– Мисс Кокейн! – произнес Рейнбери, как бы и радостно и удивленно, и почтительно.

– О, прекрасно, – чуть слышно сказала та. Рейнбери не понял, к чему это относилось. Анетта протянула ему руку. – Мы раньше встречались, – как бы подсказала она.

– Ну как же, помню! – воскликнул Рейнбери, вспоминая, как тогда Анетта всех извела своими шалостями. – Весьма неожиданный сюрприз!

«Чего этой маленькой дьяволице от меня надо?» – подумал он. Ну хорошо, раз уж так получилось, то не постараться ли извлечь из этого визита хоть что-то приятное, так сказать, весело провести время? Было бы недурно.

– Пройдемте же и выпьем чего-нибудь, – предложил он.

И Анетта последовала в гостиную.

Пока Рейнбери разливал шерри, она, как-то нелепо замерев посреди комнаты, рассматривала все вокруг с заинтересованным и вместе с тем с каким-то отсутствующим видом.

– Садитесь, Анетта, – сказал Рейнбери. – Вы не против, если я вас буду так называть? Ведь я помню вас с тех пор, как вы были ребенком.

– Пожалуйста, как вам будет угодно, – согласилась Анетта. Бросив пальто на пол, она стремительно отпила из бокала. Ее будто ничего не смущало и в то же время что-то сковывало.

Расположившись напротив, Рейнбери принялся рассматривать гостью. Он сразу отметил, как воздушно, совсем по-летнему она одета. На ней была тонкая хлопчатобумажная блузка, льняная юбка и алый шарф, который она, сняв с шеи, вертела теперь в руках. Эта скудость одежды еще больше подчеркивала ее стройность. Блузка легким облачком прикрывала грудь. Рейнбери почему-то вдруг вспомнил прозрачную улитку – и улыбнулся.

– Как Роза? – спросил он.

– Сердится на меня, – с легкой гримаской ответила Анетта.

– Почему?

– Не знаю. Может, из-за того, что я бросила школу. Нет, не знаю.

– А вы бросили школу? – удивился Рейнбери.

– Да. Я училась в Рингхолл-колледж, но потом решила, что буду учиться самостоятельно.

– И какие же науки вы собираетесь изучать? – поинтересовался Рейнбери.

– Еще не знаю. В настоящий момент я просто наношу визиты.

– А, понимаю, – покачал головой Рейнбери. – Ищите того, кто мог бы вам помочь в вашем учении?

Анетта с подозрением глянула на него.

– С тех пор как я прибыла в Англию, у меня почти не было времени, – словно объясняя что-то, сказала она. – Я уже давно собиралась вас навестить.

– И Роза вас отговаривала? – тут же задал вопрос Рейнбери. – От визита, я подразумеваю.

– Признаться, да, – согласилась Анетта.

– С Розой наверняка не так-то легко ужиться, – проговорил Рейнбери. Ему хотелось, чтобы Анетта сказала что-нибудь плохое про Розу.

– Нет, она очень хорошая, – ответила Анетта.

«Это тебе только кажется», – мысленно возразил Рейнбери. Только теперь, приободрившись, он понял, в какой тоске провел почти весь день. Он снова налил Анетте вина, и себе тоже.

– Вы дружите с Мишей Фоксом, не так ли? – спросила девушка.

«Ах, вон оно что!» – подумал Рейнбери.

– Да, – сказал он. – И вы тоже?

– Я видела его всего один раз. Он какой-то странный человек, вам не кажется?

Рейнбери все никак не мог примириться с мыслью, что люди приходят к нему чаще всего именно за тем, чтобы выведать что-нибудь новое о Мише Фоксе. И сейчас он стиснул зубы.

– Что же в нем такого странного? – поинтересовался он.

– Трудно понять, – попыталась объяснить Анетта. – Он такой, как бы это сказать…

– Я не нахожу в нем ничего странного, – не дождавшись конца фразы, продолжил он. – В Мише только одно качество, помимо глаз, можно считать исключительным – его умение выжидать. Я еще не встречал человека, который, вынашивая сотни планов, а у Миши именно сотни планов, в буквальном смысле готов ждать годы, пока тот или иной из них, подчас самый тривиальный, так сказать, созреет, – завершил Рейнбери и с некоторой враждебностью посмотрел на Анетту.

– А правда, что он плачет, если прочтет что-нибудь грустное в газете? – спросила она.

– Досужие сплетни, не более, – ответил Джон. Глаза у девушки сейчас были широко раскрыты. И, заглянув в их глубину и осознав, что его резкие ответы проходят, в сущности, мимо нее, он вздрогнул, потому что как живого представил того, кто сейчас владел ее воображением.

– Сколько ему лет? – задала новый вопрос Анетта.

– Не знаю, – отозвался Рейнбери, – никто не знает.

Его злило, что приходится обсуждать с Анеттой Мишу Фокса. И он даже не скрывал этой злости. Он резко сменил предмет разговора.

– Ну, так чем же вы собираетесь зарабатывать на кусок хлеба? – намеренно грубо произнес он.

– Не знаю, – отозвалась Анетта. – У меня нет опыта ни в какой области. – И она улыбнулась по-женски так беспомощно, что Рейнбери растерялся: неужели притворяется? Женщины всем этим уловкам обучаются рано, подумал он, почти рождаются с ними.

– Вы служите в какой-то конторе, насколько я знаю? – спросила Анетта. Сама того не подозревая, она построила вопрос так, что в нем послышалась нотка презрения.

– Я и в конторе работаю, и иными делами занимаюсь.

– Какими же?

– Размышлением, – ответил Рейнбери.

– Мне кажется, размышлять – это очень трудно, – серьезно произнесла Анетта. – Я как только начинаю размышлять, тут же впадаю в дрему.

Рейнбери чуть подвинулся вместе со стулом. В атмосфере появилось что-то тягостное. «Ну как можно, столько путешествуя, оставаться такой наивной?» – подумал он. Анетта сидела напротив него, и ее крохотная ручка, в которой она только что держала бокал вина, теперь вольно лежала на столе, второй рукой она крутила шарф. Рейнбери взглянул на ее руки с чрезвычайно узкими запястьями. Рукава блузки были закатаны до локтей. Он встал, взял графин и налил ей еще вина. После чего вернулся на свое место. Минуту длилось молчание. Потом Анетта сказала что-то, но Рейнбери не расслышал.

– Прошу прощения, – извинился он.

– Я говорю, какая красивая черно-белая бабочка, – повторила Анетта. И указала на стену. Рейнбери оглянулся и действительно увидал на стене чуть повыше своей головы крупную бабочку. Ему показалось, он видит пыльцу на ее крылышках и ворсинки, покрывающие головку, и даже ее глаза!

– Это древесная леопардица, – пояснил он. – Их не так-то часто можно встретить в это время года.

– Мне хотелось бы иметь вечернее платье такого же цвета, – мечтательно произнесла Анетта.

Рейнбери хмурился и то и дело вздыхал, словно пытался распутать клубок проблем. Казалось, он почти позабыл о присутствии Анетты. А в ней как раз и было дело. Он наконец понял, что странное и тревожное чувство, которое не дает ему сейчас покоя, заключается в необоримом желании взять Анетту за руку. Но если он это сделает, то каков будет результат и нужен ли ему такой результат? Рейнбери хотелось, чтобы из церемонии сближения с женщиной наконец исчез этот мучительный момент бесповоротного решения. Это как в охоте с подводным ружьем на рыб – спорте, которым он однажды по глупости пытался заняться. Вот рыба – грациозная, таинственная, свободная и желанная; выстрел – и ничего не остается, кроме борьбы, крови и неловкости. Если бы можно было, мечтал он, соединить две эти радости – созерцания и обладания!

Думая обо всем этом, он потянулся и прикрыл руку Анетты своей рукой, захватив пальцами ее запястье так, будто намеревался прослушать пульс. Поскольку все это не могло обойтись без сильного наклона вперед, он неуклюже, второй рукой, пододвинул свой стул, но в то же время продолжал крепко держать девушку за руку. Но не ее, а именно руку рассматривал он внимательно, словно та существовала отдельно от тела.

Анетта, чью крохотную ручку Рейнбери не выпускал гораздо дольше, чем ему казалось, не двигалась и сосредоточенно смотрела на его лоб.

Потом Рейнбери с мягким, отеческим выражением, как бы говорящим: «На этом мы завершим наш первый урок», поднял глаза. Он чувствовал себя как нельзя более спокойным. Он улыбнулся девушке. Затем начал изучать ее лицо.

– Боюсь, мне не вспомнить вашего имени, – сказала Анетта.

Она произнесла это так холодно, что Рейнбери даже чуть вздрогнул.

– Джон, – ответил Рейнбери.

– Джон, – повторила Анетта.

Рейнбери показалось, что в ее глазах мелькнул какой-то шальной огонек. Его и это озадачило. Ему сейчас может быть весело, но она должна трепетать. Но в самом ли деле это было веселье или наслаждение чувством власти? «Маленькая чертовка!» – подумал он про себя; и на какой-то миг образ мисс Кейсмент занял место Анетты.

В этот момент Анетта, уронив шарф на пол, протянула левую руку и взяла бокал. Она задумчиво поднесла его к губам и стала потихоньку отпивать, словно позабыв, что правая рука все еще находится в плену у Рейнбери. Он счел, что это уж слишком. Забрал у нее бокал и бросил на пол. Тот, не разбившись, покатился куда-то в угол. После чего его ладонь осторожно скользнула под ее блузку. Он обрадовался, почувствовав, как забилось ее сердце. Девушка невольно подняла свободную руку, стремясь защититься. И в то же время сделала слабую попытку освободить другую руку. Рейнбери торопливо и неуклюже поцеловал ее в щеку.

– Джон, прекратите! – воскликнула Анетта.

– Неужели вы думаете, что я такой послушный! – проговорил Рейнбери и резким движением стащил Анетту на пол. Он начал расстегивать ей блузку, под которой, как и подозревал, не было никакого белья. Он попробовал снять с нее блузку. Не помогая, но и не препятствуя, Анетта лежала неподвижно, как кукла, вот только глаза у нее сияли совсем не по-кукольному. Но уловив их взгляд, Рейнбери окончательно убедился: огоньки в ее глазах – это не восторг, не упоение властью, а насмешка.

– Вам часто случается делать это? – спросила Анетта.

– Раз в десять лет, – ответил Рейнбери. И это была правда. Он, пожалуй, поразмышлял бы на эту печальную тему… в иных обстоятельствах. И все же он был уязвлен и ее взглядом, и ее отрешенным голосом.

– Анетта, ты уже взрослая женщина, – заговорил он. – И ты, как и я, наверняка этим множество раз занималась. Ну что тебе стоит подарить мне удовольствие! – Уже давно Рейнбери не обращался к женщине со столь пламенной речью.

Эффект был мгновенный.

– Да как вы можете! – вскричала Анетта с видом оскорбленного достоинства. И с силой, удивившей Рейнбери, начала бороться.

Как только она попыталась освободиться от его объятий, Рейнбери невольно еще сильнее сжал руки – и они покатились по полу. И тут Анеттина блузка, которая и так уже наполовину с нее сползла, слетела окончательно. Рейнбери ощутил, как девушка бьется и изгибается в его руках, как мощная рыба. Позднее, восстанавливая в памяти этот эпизод, Рейнбери видел нечто смешанное – гибкость ее тела, тонкость рук, крохотность грудей и громадную яростную поверхность ее глаз, которые в воспоминании становились все больше и больше и наконец заполнили собой всю картину. Поднявшись на одно колено, он изо всех сил прижал ее к полу. Но тут раздался звон дверного колокольчика, и сразу же послышались шаги; кто-то шел по направлению к гостиной.

Словно по взмаху волшебной палочки Анетта и Рейнбери замерли в позах, говорящих о происходившей миг назад дикой борьбе. Секунду они с ужасом смотрели друг на друга. Потом Анетта села. Она была обнажена по пояс. «Ну, разумеется, я оставил парадную дверь открытой!» – вспомнил Рейнбери. Девушка поэтому и смогла зайти. Не переводя дыхания, он вскочил, рывком поднял Анетту и отворил дверцу возвышающегося за ее спиной обширного буфета. Он толкнул ее внутрь, следом бросил одежду и сумочку. Внутри буфета было достаточно места, чтобы она могла стать выпрямившись. Он затворил дверцу. Звук шагов становился все ближе. Рейнбери поправил галстук и подтянул ногой сбившийся ковер.

Кто-то постучал в дверь гостиной и вошел.

Это был Миша Фокс.

Рейнбери разинул рот от удивления. В другое время он почувствовал бы радость, более того, восторг, но сейчас при виде Миши он просто онемел от ужаса. И тут же постарался сгладить впечатление.

– Миша! Вот так радость! – воскликнул он. И, кинувшись к гостю, успел на ходу незаметно пнуть простодушно поблескивающий на полу бокал куда-то поглубже, под кресло. – Миша, как я рад тебя видеть! – продолжал Рейнбери, ведя гостя по комнате и одним глазом с тревогой косясь на дверцу буфета.