Текст книги "Город Анатоль"

XIII

Жизнь в Анатоле ни на секунду не останавливалась. Последние дни из лавочки вдовы Мариам в Кладбищенском переулке непрерывно слышались крики и брань. Голос у вдовы был визгливый, как напильник, и соседи навострили уши. Часто можно было разобрать слова, – бранные слова, весьма нелестные выражения... И в узких дверях лавчонки не видно стало больших глаз дочки Мариам – Розы. Сегодня вечером вдова опять раскричалась. Где-то в доме звякнуло разбитое стекло, потом вдруг всё стало тихо.

А затем соседи увидели, как Роза вышла из дверей. В старом пальто, с иссиня-бледным и мокрым от слез лицом. И в ту же минуту вдова Мариам распахнула окно в верхнем этаже и выбросила на улицу маленький узелок. «Вот твои тряпки, распутница!» – заголосила она. Роза машинально подхватила узелок и что есть духу пустилась бежать вдоль по улице.

С перекосившимся от злобы лицом старуха вопила ей вслед, что самое лучшее для нее отправиться к Барбаре, что она больше не хочет держать в своем доме такую тварь. Разъяренная вдова еще долго осыпала Розу малоприятными для девушки кличками. «Убирайся к своему хахалю!»

А Роза бежала со своим узелком в нефтяной город, к Жаку. Куда же ей еще идти? Слезы ручьями текли по ее лицу. О боже мой! Роза мчалась со всех ног, очутилась на каких-то полуосвещенных улицах, споткнулась в замерзшей колее и сильно зашибла себе щиколотку. Она спросила дорогу у темной фигуры, у которой изо рта шел дым, – фонари проезжавшего автомобиля ослепили Розу, – и, – наконец запыхавшись и выбившись из сил, прибежала к Жаку.

Жак был очень удивлен, но затем прижал ее к груди и поцеловал. Он вытирал слезы на ее щеках, отогревал ее закоченевшие руки, просил ее успокоиться. А она всё еще плакала, хотя чувствовала себя у Жака в безопасности.

О боже мой! Какой позор! Как мать поносила ее перед всеми соседями!

– Успокойся, Роза! – сказал Жак. – Я устрою тебя в «Траяне». А твоя мама не вечно же будет злиться.

Но это еще не всё. О, как она несчастна! Жак еще не всё знает. И она опять зарыдала. Это ведь еще не всё! Боже мой, а Янко как раз уехал! Теперь она разрыдалась так, что не могла вымолвить ни слова. Жак опять гладил ее по волосам, целовал ей мокрые щеки. Нет, нет, она не может ему это сказать! Наконец Жак понял, что Роза беременна, и, поняв это, расхохотался так, что Роза посмотрела на него с испугом. Она подумала, что он смеется над ней. Из ее больших глаз так и текли слезы, ну прямо два родничка!

– Стоит ли из-за этого плакать? – сказал Жак. – Это вполне естественно. Будет ребенок?.. Ну и прекрасно, почему ты относишься к этому так трагически? Янко будет о нем заботиться, а если ты не хочешь ребенка, так для чего существует доктор Воссидло?

Жак вытер ей заплаканное лицо, подарил красивый коричневый кожаный чемодан. Она положила в него свой узелок, и они отправились в «Траян». Жак забежал вперед, сразу же прошел на кухню и переговорил с госпожой Корошек. Жалостливая госпожа Корошек всплакнула, а господин Корошек только покачал головой: «Что за люди! Чуть повздорили – и уже выгоняют дочь на улицу!»

Розе отвели маленькую комнатку в третьем этаже. Пришел истопник и развел в печке огонь, а затем официант принес поднос с ужином, хотя она ничего не заказывала. Роза успокоилась. Какой хороший этот Жак! Глаза ее распухли от слез и болели, но она чувствовала себя хорошо. На рыночной площади стояли четыре новых высоких фонаря, в их ярком свете сновали прохожие; у «Роткеля и Винера» всё было освещено, сквозь зеркальные стекла витрин Роза видела толпившихся в магазине покупателей; по другой стороне площади вытянулся ряд новых сверкающих огнями магазинов.

Здесь всё было совсем не так, как в Кладбищенском переулке, где из окон виднелась только обшарпанная тумба на углу тротуара, у которой останавливались все окрестные собаки. В «Траяне» Роза чувствовала себя в безопасности. Тесная, холодная лавка осталась позади, ее дверь закрылась за Розой, но зато перед ней открывалась другая дверь, и Роза уже заглядывала сквозь щелку: ей казалось, что там перед ней встает огромный светлый мир, и она уже сделала первый шаг. Ведь ей не было еще и восемнадцати лет! И она вытянулась, раскинула руки и покачала бедрами, как будто собралась танцевать. Но в это время постучали в дверь. Вошел Корошек и сказал, что господин Грегор поручил ему спросить, не желает ли она еще чего-нибудь? Она поблагодарила, и Корошек быстро засеменил вниз по лестнице.

Жак не видел Корошека несколько недель и ужаснулся той перемене, какая произошла в нем. Он исхудал, широкое платье болталось на нем как на вешалке, вид у него был отсутствующий, движения – суматошливые.

Корошек теперь всегда куда-то спешит, всегда бежит бегом, слегка запыхавшись и время от времени обо что-нибудь спотыкаясь. С развевающимися полами выскакивает откуда-нибудь из-за угла, выставив вперед свою желтую дыню, и часто натыкается на гостей или на служащих. Раз десять в день, а то и чаще перебегает он через площадь к своему новому отелю. При десяти и при двадцати градусах мороза, в буран – и всегда без пальто. Ведь эти бездельники берегут только вещи, которые принадлежат им самим! Они швыряют кафель, точно это ничего не стоящий мусор. Им ведь недолго и в зеркале пробить дыру!

Отопление уже включили, в здании было жарко и пахло известкой, масляной краской и лаком. Отовсюду слышался громкий стук молотков, нельзя было ступить ни шагу, не столкнувшись с кем-нибудь из рабочих, а пыль стояла такая, что просто не дай бог.

Каждый день с вокзала привозили на санях большие ящики. Их вскрывали в еще не отделанном зале ресторана. Из ящиков появлялись ванны, сверкающие краны, – как из серебра, – арматура, никелированные души. В новом отеле стояла страшная жара. Корошек обливался потом. Марморош открыл Корошеку дополнительный кредит: пятьдесят тысяч. Это всё, что удалось из него выжать, да и то лишь под вексель. Больше он ничего не может сделать, сказал Марморош, при всем своем желании не может! Он дал маху с одной клиенткой, дамой из высшего общества, которая постоянно толковала ему о своих недвижимостях, а потом оказалось, что у нее за душой только лес в горах, стоимостью в десять тысяч. И теперь он сам, как он выразился, висит между небом и землей.

Корошек вытирает мокрое лицо, смотрит на зеркала, на умывальники и белые унитазы и думает о счетах, о письмах с напоминаниями кредиторов, о векселях. И опять бежит в свою старую гостиницу.

XIV

Жак жил на нефтепромыслах в одном из дешевых дачных домиков, которые компания построила для директоров и инженеров. Из восьми комнат он обставил только три, с пуританской простотой, без выдумки и без души: ведь он не останется здесь навеки! До занавесок у него еще руки не дошли, в комнатах лежало несколько дешевых ковров, да и то лишь потому, что с пола очень дуло. Жак не был лишен вкуса, но временно отказывался от красоты и изящества в быту и от всяких финтифлюшек. Всё это придет позже, когда появится седина в волосах. Мир велик, и жизнь еще впереди!

Дом стоял среди громоздившихся друг на друга буровых вышек, которые тянулись далеко в глубь Дубового леса. Здесь проходил самый широкий бульвар нефтяного города. Но улица была еще в жалком состоянии. Тяжелые подводы проделали в глине глубокие колеи, колеи засохли, так что на автомобиле по этой дороге было не пробраться. Даже на широком, бесконечном бульваре то тут, то там беззастенчиво торчали отдельные буровые вышки, а иногда мимо дома пробегал паровозик узкоколейки, на котором стоял человек с красным флагом и громко звонил в колокол. Нефтяной город был невыносимо безобразен. Это признавал всякий. Но Жака это нисколько не огорчало. Что его огорчало, так это невыносимая скука здесь, в горах!

А скука была просто смертная. Он раскаивался, что выехал из «Траяна», и уже попросил оставить за собой несколько комнат в новом отеле Корошека. Зима была суровая и длинная. Порой нефтяной город скрывался в пелене дыма и морозного тумана, так что даже в полдень становилось темно, как в погребе. Большинство директоров и инженеров, которые жили на нефтепромыслах, перевезли сюда свои семьи, и их дома по вечерам были ярко освещены. Мирбах пригласил как-то Жака к себе на музыкальный вечер. Сам Мирбах играл на рояле, его жена была талантливой скрипачкой, но Жак сразу же дал зарок никогда больше не посещать музыкальных вечеров Мирбаха, куда все так мечтали попасть. Он там смертельно скучал.

И вообще в семейных домах он чувствовал себя неуютно. Иногда по вечерам он играл в шахматы с Майером в рабочей столовой, иногда ходил в кино, в театр. Изредка бывал в «Парадизе» и ухаживал там за Каролой и маленькой, черной как смоль, французской певичкой, только недавно приехавшей сюда. Один вечер в неделю он проводил у Феликса, иногда ужинал у Франциски. Франциска вернулась из Вены. Она привезла целый вагон картин, бронзы и ковров, которыми набила весь свой дом. Всё это была дорогая варварская безвкусица, над которой можно только смеяться, но надо же и Франциске чему-нибудь радоваться!

Ужасная скука! Чем заполнить эти бесконечные вечера?

Рядом с домом Барбары некая вдова Колоссер открыла новое заведение, нечто «первоклассное – для инженеров и служащих», как сказал Яскульский. Эта каланча Яскульский просто бредил виллой Колоссер, дом двенадцать: «Так всё благородно, всюду красный плюш, как в Будапеште, скажу я вам. Вы поразитесь. Там есть чешка, – ну прямо прозрачная как стекло, когда она стоит голая! И венгерка, рыжеволосая, с красными глазами, как волк. Она мне чуть горло не перекусила, вот отчаянная чертовка! А еще немка, скромная такая блондиночка, точно гувернантка. И чудесно играет на рояле, настоящая пианистка, она могла бы концерты давать! Всего там восемь дам. Но товар первосортный, высокий класс!»

Яскульский так расхваливал заведение, точно получал от Колоссер проценты. Жак не выдержал и громко рассмеялся. Яскульский упрашивал его немедленно пойти с ним туда, но Жак поблагодарил: никаких интимностей с этим мужланом! Жак подозревал, что Яскульский финансирует «виллу», и через несколько дней узнал от начальника полиции Фаркаса, постоянного посетителя дома номер двенадцать, что его предположение оказалось правильным. Обставлял этот дом Цукор, плюш, зеркала и ковры он закупил в Вене, когда ездил туда вместе с Франциской. «Вилла Колоссер» являлась одним из мелких делишек Яскульского под девизом: «малый риск – большой барыш».

Однако это представляло собою нечто новое, и Жак пошел посмотреть «дом номер двенадцать». Он не стеснялся, ведь у него не было, как у Бориса Стирбея, белокурого лондонского ангела в качестве личного секретаря (а лакомый, наверно, кусочек – ведь ей еще только восемнадцать лет!). Жак действительно был удивлен. Обстановка заведения стоила двадцать тысяч крон. Что это делается в нашем Анатоле? Теперь Жак довольно часто посещал «салон Колоссер». Он увидел «прозрачную чешку», «волка», «немецкую гувернантку», которая (это оказалось правдой) очень хорошо играла на рояле и когда-то была воспитательницей. Жак обычно жил очень скромно, мало курил и почти ничего не пил. В «салоне Колоссер» ему приходилось пить из приличия, – так уж здесь было заведено. В конце концов ему наскучил и этот «дом номер двенадцать».

«Какая всё это бессмыслица, – сказал он себе однажды ночью, выходя в лютую стужу из дверей заведения и кутаясь в шубу. – Какая пустота! Что за остроты! И что уж такого особенного в этих девицах?» Они вызывали в нем отвращение: их глупые возгласы, пустой смех, их ужасные духи, которыми еще и на следующий день пахло его платье! Он решил больше не ходить в «салон Колоссер».

– Мне ничего другого не остается, – пробормотал он в меховой воротник, волоски которого от его дыхания превратились в ледяные иголки. – Ничего другого не остается, – повторил он. Жак был слегка пьян, и его опьянение становилось тем сильнее, чем дольше он шел и дышал ледяным воздухом. «Я ее соблазню, пущу в ход всё свое искусство и просто соблазню!» В эту минуту из публичного дома Барбары выбросили пьяного, и он покатился ему под ноги. Жак с отвращением оттолкнул пьяного и пошел дальше. «Да, соблазню!»

Около слабо освещенных буровых вышек Янко Жак оставил свой автомобиль, когда приехал в город. Теперь он забрался в него и поехал домой. Другого выхода из положения у него не было, он знал это. Иначе ему не вынести этой жизни. Он должен найти себе возлюбленную, чтобы чем-то заполнить ужасную пустоту, найти женщину, которая подходила бы к нему по происхождению, по образованию, по интересам. И он вспомнил о Соне. Когда на него нападало подобное настроение, он часто думал о ней.

Соня! Да, она умна, образована, начитана, с ней можно обо всем говорить, она красива: несомненно, самая красивая девушка в городе. Почему же не попробовать? Между нею и Янко давно всё кончено. Ее тело? Оно, конечно, прекрасно. Совсем захмелев, Жак гонит машину к нефтяному городу. Никогда больше ни ногой в этот «салон Колоссер»! А ее гордость, скажем прямо: надменность?.. Но ведь каждая девушка становится в конце концов женщиной, надо только научить ее целоваться! «Это решено. Слышишь ты?» – сказал он себе, останавливая машину перед домом.

XV

Несколько недель Жак не показывался у госпожи Ипсиланти. Работа, хлопоты, неприятности. Ведь он просто раб этих Альвенслебенов! Но вдруг он начал приходить в дом почти каждые два-три дня.

– Где вы пропадали все эти недели? – спросила его Соня, скорее с удивлением, чем с упреком. Она давно уже бросила работу в больнице и теперь всецело посвятила себя уходу за отцом, которого окончательно разбил паралич.

Где он пропадал? Он бился все эти недели над одним изобретением и, честно говоря, еще и теперь бьется над ним.

Баронесса Ипсиланти, закутанная в лиловую шелковую шаль, не осмелилась спросить, что это за изобретение. Она всегда любила таинственные намеки. Она теперь умудрена горьким опытом, она дорого заплатила за него, с горечью сказала баронесса. Жак тотчас же вскочил, поцеловал ее маленькую холодную руку. Он, конечно, не виноват в ее финансовых неудачах. Никто не сожалеет об этом так, как он. Баронесса показалась ему сильно изменившейся. Ее маленький носик заострился. Несколько недель назад ей можно было дать не больше тридцати пяти, а сегодня она казалась пятидесятилетней. Лет на двадцать состарилась она за один месяц. Жак заявил, что он их друг и не желает ничего скрывать ни от баронессы, ни от Сони. Он работает над усовершенствованием американского нефтяного насоса, вот и всё.

Баронесса плотнее закуталась в шелковую шаль. Она смотрела на Жака черными глазами, как птица, которую разозлили.

– Прошу вас, – прошептала она, – не говорите мне ни слова больше о вашей нефти. Она мне принесла только несчастье. Чувствуете вы, как здесь холодно? Я не могу даже дров купить для нашего дома!

– Ну, мама, ты преувеличиваешь! – возразила Соня.

– Преувеличиваю? Это тебе так кажется, Соня, потому что ты, к счастью, не знаешь всей правды.

– Мама, тебе известно, что я не придаю никакой цены всем этим материальным благам.

– Ты? Да, ты говоришь только о себе. Ты эгоистка, – ответила баронесса, сделав презрительную мину. – Но я уже старею, а рядом лежит твой отец, безнадежно больной. Кто будет платить сиделке за уход?

«Я старею»? Еще несколько недель назад никто не счел бы возможным услышать из уст баронессы такие слова. Она вытерла уголком крошечного носового платка остренький носик и в слезах вышла из комнаты.

Соня была встревожена и чувствовала себя насчастной. Она хотела броситься за матерью, но Жак удержал ее. Может быть, баронесса действительно понесла большие убытки? Но Жак считает, что это дело вполне поправимое – как бы ни были велики убытки, всё можно будет покрыть какой-нибудь одной выгодной операцией.

– Прежде всего нужно внушить баронессе, чтобы она не теряла бодрости духа! – сказал он. – Ее нельзя оставлять в таком отчаянии. Горе ее убивает.

Соня кивнула. Он прав.

– Мама совершенно разбита, она почти не спит и всю ночь плачет. Если б вам удалось подбодрить ее!

Глаза Сони, полные благодарности, смотрели на него.

– Послушайте, Соня! – Жак поцеловал мягкую, полную ручку Сони (даже на руке у нее были маленькие ямочки, как и на щеках).

У него есть прекрасный план, и он счастлив, что может сообщить ей о нем. Он говорит с ней откровенно, как друг, но она никому ничего не должна рассказывать. Дело идет о покупке земли у Гершуна.

– Вы знаете, конечно, извозчика Гершуна?

И пока Жак говорит, он всё время гладит руку Сони. Суть дела вот в чем: «Анатолийская нефть» уже несколько месяцев уговаривает Гершуна продать свой участок. Жак дал Гершуну тысячу крон, и Гершун обещал, что если он будет продавать свою землю, то продаст ее только Жаку. Этот простак не догадывается, какую ценность может приобрести при известных обстоятельствах его участок!

Соня нахмурилась.

– Значит, вы хотите его обмануть? – спросила она и попыталась высвободить свою руку.

– Но вы слышали, что я сказал: при известных обстоятельствах! Ведь это обычная спекуляция, только и всего. Мы и сами можем прогадать. Этому Гершуну повезло: его усадьба лежит на границе наших нефтепромыслов, и он получает за нее теперь в десять раз больше, чем стоило всё его хозяйство какой-нибудь год назад. Я знаю, что вы ненавидите подобные дела и презираете деньги. Но ваша мать, Соня, быть может, нуждается в деньгах. Быть может, они ей сейчас чрезвычайно нужны. Теперь дело идет только о том, чтобы помочь вашей матери в затруднительном положении, не правда ли? И кроме того, где это написано, что только Альвенслебены имеют право наживать деньги спекуляцией?

Соня кивнула. Она поняла всё. Жак заботится о ее матери. Она нежно погладила его руку. Она поблагодарила его.

– Хорошо, – сказала она. – Это даст другое направление маминым мыслям. Я ее позову, и вы расскажете ей об этом деле, хотя многое в нем мне и не нравится.

Жак насторожился. Компромисс? Соня идет на компромиссы? Вот как она любит мать!

Баронесса недоверчиво и нервно поджала губы, когда Жак изложил ей свой проект. Он хочет начать это дело с ней в доле, пополам. Ее участие ему совершенно необходимо, так как на свое имя он покупать не может.

– Да, но чем же я буду платить? – прервала его баронесса. – И что могут стоить десять моргенов земли Гершуна?

В ее глазах уже зажглись искорки.

Жак улыбнулся снисходительной и несколько тщеславной улыбкой, которая так не нравилась Соне. Он говорит совершенно откровенно, как друг их дома. Он уверен, что они никому не расскажут об этих планах. О них знают только Мирбах, Винтер и он. Компания произвела пробное бурение как раз рядом с полями Гершуна, но к регулярной добыче не приступала, якобы ввиду ее нерентабельности. Жак знает результаты этого эксперимента. Больше он ничего не скажет. Он посоветовал Мирбаху ни под каким видом не давать Гершуну больше двадцати тысяч крон, для того чтобы тот не догадался, какую ценность представляет его участок. А Гершуну он дал совет запрашивать не менее шестидесяти тысяч крон. Но, по правде говоря, сам он готов в любое время выложить Гершуну на стол сто тысяч, а если понадобится, даже и больше! Жак понизил голос.

Баронесса взглянула на Жака, и губы ее задрожали.

– Сто тысяч и даже больше? – тихо спросила она. – Вы так уверены в этом деле, Жак? А прибыль? Какую можно ожидать прибыль?

Она взяла флакончик и потерла себе виски сильно пахнувшей эссенцией. Веки ее беспокойно подрагивали.

– Риск очень небольшой, собственно – никакого, – продолжал Жак, еще более понижая голос. – Эта территория так или иначе понадобится «Анатолийской нефти», и компания согласится заплатить любую цену. А что касается прибыли, дорогая баронесса, то при известных обстоятельствах это целое состояние!

Баронесса вскрикнула. Ее щеки, которые только что были бледны и походили на слегка измятую бумагу, теперь вдруг пошли ярко-красными пятнами, и темные быстрые глаза жадно заблестели. О да! Быть может, она покроет свои потери, быть может, даже...

Вот дело, которое Жак предлагает ей вести с ним пополам. Да, конечно, сделка весьма и весьма заманчивая, но как она будет платить? Чем? Жак и тут знал, как помочь беде. Он внесет за баронессу ее долю, а она заплатит ему, когда ей будет удобно.

– Жак, Жак, дорогой мой! – закричала баронесса и расцеловала Жака в обе щеки. – Я покупаю, дорогой мой!

Она точно переродилась. От радости хлопала в ладоши. Она уже строила планы: Париж, Биарриц, Ницца. Она уже слышала, как в ее маленьких ручках хрустят ассигнации. Все огорчения были забыты. Она вышла из комнаты, а когда вернулась, ее губы и щеки были ярко накрашены.

Да, прекрасный человек, настоящий друг этот Жак. Если б она держалась за него раньше, всё было бы по-иному. Но и теперь еще не поздно. А Марморош? Он будет еще стоять перед ней на коленях, дай только срок!

– Завтра же ты серьезно поговори с Гершуном, слышишь, Жак! Ты только покажи ему деньги, крестьяне падки на них!

Она то и дело говорила Жаку «ты».

Соня обняла Жака, когда благодарила его. Он видел по ее глазам, что у нее было искушение поцеловать его, но в последний момент она почему-то не сделала этого. Зато она будто не заметила, что он прижал ее к себе.