Текст книги "Высшее общество"

В то время как Ходдинг покидал квартиру Карлотты, в одном из западных кварталов Нью-Йорка небольшая процессия направлялась из заведения Макдугала в кафе неподалеку от Четвертой улицы. Впереди шла девушка по имени Ксения в накидке для пианино и туфлях на веревочной подошве. Под мышкой она сжимала посылочный ящик, в котором находились голограммы стихов; другой рукой она умудрялась держать кота по имени Исаак и мужчину по имени Исаак, одетого в костюм маляра и наигрывавшего на ходу на губной гармонике. За ними следовал Баббер Кэнфилд в обнимку с Клоувер. Несмотря на то, что он носил очки, Баббер внимательно смотрел под ноги, чтобы не наступить на шлепавшие сандалии Ксении. Баббер хотел купить губную гармонику, но ему было отказано в этом, и теперь он размышлял – что лучше: купить фабрику губных гармоник или предложить этому парню больше денег, когда представится удобный случай. Что касается кота Исаака и его тезки-мужчины, выпившего полгаллона муската, то он не торопился принимать решения, какими бы неотложными они ни казались.

Позади них, подобно тонкому хвосту воздушного змея, маленькими группками из выцветшего вельвета, тянулись полдюжины других людей более или менее поэтического склада и, как правило, худощавых. Одна из них, девушка по имени Ферн, называвшая себя Голондриной, носила на шее цепь из автомобильных поршневых колец, звеневших при ходьбе. Она жила с Клоувер в одной комнате во время учебы в школе.

Время от времени она простирала тонкую руку – а рост ее был больше 180 сантиметров – и, похлопывая Клоувер по голове, говорила: – Кло-Кло, боже мой!

Все эти звуки – звяканье колец, тихие жалобные звуки губной гармоники, шуршанье пеньковых подошв – гармонировали с дневным шумом городских улиц, и Клоувер пожалела, что уже давно не возвращалась к начатому стихотворению.

Она не раскаивалась в том, что привела Баббера сюда, к этим людям. Его поведение, как она и ожидала, было безупречным. Обладая задатками фанатика или дервиша, Баббер, естественно, был способен принять и по достоинству оценить эти качества в других. Конечная цель их устремлений его мало трогала. Баббера волновали лишь страсть, горение сердца и ума, скорость и накал обновления. Они были созвучны его чувствам. От дилетантов и неверующих он был так же далек, как, например, от Гамлета или высиживания яиц.

Клоувер покрепче сцепила пальцы на его могучей руке и на ходу прижалась животом к его бедру. Это был жест бескорыстной любви.

Когда они наконец добрались до «кафе», оно оказалось выходящим на улицу грязноватым складским помещением с выкрашенными в черный цвет витринами и еще заметными следами старой клеевой краски, сливавшимися в название «Гонкур спортинг гудс». Войдя внутрь, что было не так просто, как могло показаться, так как комната была переполнена и надо было потеснить дюжину посетителей, чтобы открыть дверь, они очутились в помещении, атмосфера которого напоминала внутренность сомкнувшего створки и почившего моллюска, из которого обычно готовят густую похлебку. Очки Баббера сразу же запотели, и он сдвинул их на лоб. В нос ему ударил столь сильный запах вельвета, пропитавшегося потом разгоряченных тел, что он почувствовал себя вернувшимся в детство. Он начал громким хриплым шепотом рассказывать Клоувер о том, как его короткие штанишки чуть не сгорели на плите, но она заставила его замолчать поцелуем.

Понемногу его маленькие глазки привыкли к полутьме, и наконец он разглядел крупного мужчину среднего возраста, усевшегося на стул, стоявший на столе, и считывавшего что-то с катушки кассового аппарата, которую он прикрепил к папке с зажимом. Единственным источником света здесь служил вспыхивающий янтарно-розовым цветом аварийный сигнальный огонь, вроде тех, что используются для предупреждения водителей подъезжающих машин об аварии на дороге. Необычность ситуации усугублялась тем, что человек, державший сигнальный огонь, и тот, кто считывал что-то с рулона, были полицейскими, одетыми в форму, – двое «лучших нью-йоркцев», глубоко погруженных в искусство.

– Двадцать девять, – читал полицейский, – Тридцать семь,

 
Два по сорока одному,
Семнадцать,
Шесть,
И снова шесть,
Обезьяна и люди,
Два по двадцати девяти,
Девять,
Семьдесят два,
Продолжай, Ладло,
Шестнадцать,
Плюс размер счета,
Выгода для моего,
Четырнадцать,
Восемнадцать,
Двадцать четыре за фунт,
Земля круглая,
Ладло, я сказал, продолжай!
 

Закончив чтение, полицейский поднял голову, оторвал полоску от рулона и пустил ее по воздуху, пока она не исчезла из виду. Его жест был встречен хором одобрительных вздохов и приглушенным ворчанием двух почитателей из темных глубин этой конуры. Кто-то в круге вспыхивающего света вытащил банку из-под майонеза, и несколько мгновений тонкие пальцы выбивали дробь по ее крышке. Потом банка исчезла, и воцарилась прежняя полная тишина.

– Будь я проклят, – прошептал Баббер, обращаясь к Клоувер, с оттенком уважения и некоторого благоговения.

– Ш-ш-ш, – отозвалась она.

Тогда Баббер заговорил своим обычным вежливым тоном, от которого проснулись бы и призраки мертвых крыс на верфи в ближайшей гавани:

– Посторонись-ка, посторонись, сынок.

Он подошел к полицейскому, все еще сидящему на возвышении со стетсоном на груди, и спросил:

– Ты не против, сынок, если я прочитаю стишок, или это частный клуб?

– Ну почему же, отнюдь нет, сэр, – ответил полицейский, – всех нас одинаковая масса и плотность, никто не выделяется.

– Спасибо, парень, – откликнулся Баббер, – ты вроде неплохой малый, и поэтому я скажу тебе, что Эмбериллиум распадется еще до конца года. Держи пять и тяни наверх.

– Ну что ж, конечно, отец, – неопределенно сказал полицейский, поднимаясь со стула и протягивая руку Бабберу. На самом деле, для того, чтобы втащить бабберовскую тушу на стол понадобились две или три таких руки, и когда он взобрался на возвышение, стало ясно, что света от сигнального огня хватает лишь для того, чтобы осветить массивную золотую пряжку его ремня. Над головой у него зажглась маленькая голубая осветительная лампа, и Баббер, в сдвинутой на затылок шляпе и зацепивший дужки очков за свои маленькие уши, был похож в голубоватом свете на гладкого кита, как его сыграл бы Орсон Уэллс.

– Ну так вот, – промолвил он, прочищая горло. Губная гармоника парня, стоявшего у правого локтя Баббера, издала нежный звук. – Спасибо, сынок, – поблагодарил Баббер, – ну так… – Но тут у его левого каблука раздалась дробь барабана бонго. – Благодарю за помощь, – отозвался Баббер. Флейта все продолжала рассыпать звуки, Баббер обстоятельно вытер лицо пестрым шелковым платком, изготовленным на заказ у Кардена. – Клянусь, у вас тут отличная компания, – заметил он. – А теперь я собираюсь прочитать вам стишок, которому меня научила моя мама. Вы готовы там, внизу, даже если я вас не вижу? – В ответ раздались отрывистые звуки флейты, жалобная мелодия гармоники и звяканье. Они были готовы.

– Хорошо, слушайте:

 
Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух,
Трещат цесарки и кудахчут куры всуе,
От важности надулась утка, а петух
Уселся на заборе и выводит «аллилуйя»…
 

– Осторожно, отец, – послышался чей-то голос.

– Я сказал, – с достоинством продолжал Баббер, – уселся на заборе и выводит «аллилуйя». Тут я немного пропущу. Но слушайте дальше:

 
Сорвали с яблонь яблоки, и вот они лежат
В подвале красными и желтыми горами,
Хозяйки варят сидр…
 

Баббер запнулся и продолжил:

– Дальше идет что-то о мелко порубленных грибах и яблочном повидле, но будь я проклят, если я помню – А ОН С НЕПОКРЫТОЙ ГОЛОВОЙ, – вот, вот оно как – ВЫХОДИТ ПОКОРМИТЬ СКОТИНУ. Убрали в копны хлеб, на клене лист пожух! Ну, что, разве это не миленькая штучка?

Наступила абсолютная, обвальная тишина, такая глубокая, что поскрипывание огромного, ручной работы, кожаного пояса Баббера было слышно через всю комнату. Затем откуда-то раздался возглас: «Браво!» После этого сразу же послышалось женское всхлипывание и, наконец, весьма странный щелкающий звук, похожий на стрекот насекомых. На самом деле звук этот возникал от пощелкивания ногтем большого пальца об ноготь указательного, что в этом заведении заменяло безудержные, почти головокружительные аплодисменты.

Баббер, весьма озадаченный таким приемом, стоял, растерянно моргая, и размышлял – не собирается ли эта саранча съесть его? Но в это время Клоувер, пробившись сквозь толпу, порывисто прижалась к его ноге и сказала:

– Они в восхищении.

– Но… ты не смеешься надо мной?

– Ей-богу, – отозвалась Клоувер.

– Вот это да, будь я проклят, – удивился Баббер. Спустившись вниз, он хлопнул полицейского по плечу. – Послушай, сынок, есть ли какой-нибудь закон, запрещающий мне пригласить этих симпатичных ребят к себе в отель на вечеринку?

– Нет, отец. Где ты остановился? В «Бельвю»?

– Нет, в «Карлайле».

– Шутки шутишь, а, отец? – произнес полицейский, подтолкнув своего напарника.

– Вы не понимаете, – торопливо вмешалась Клоувер. – Баббер, дай мне твою булавку для галстука. – Баббер безропотно извлек булавку, украшенную алмазом величиной с глаз спаниеля. – У вас есть карманный фонарик? – спросила Клоувер у полицейского. Когда тот послушно отдал ей фонарик, Клоувер провела алмазом по стеклу, и послышался характерный скрежещущий звук, который издает лишь настоящий алмаз. – Он один из самых богатых людей Америки, – просто сказала она.

Полицейские посмотрели друг на друга, потом на Клоувер, на Баббера, затем опять друг на друга. – Пойдем, Дарри, пойдем отсюда. Я говорил тебе, что это грязный меньшевистский кабак.

Уходя, полицейские слышали, как Баббер радостно проревел сквозь полумрак:

– Приглашаю всех и каждого отведать барбекю по-техасски с шампанским у меня в «Карлайле». Пусть кто-нибудь позвонит и вызовет несколько лимузинов. Скажите им – пусть пришлют дюжину.

Эти слова были встречены таким громким криком, что кот Ксении, Исаак, за все шесть месяцев своего существования не слышавший ничего громче шепота или смущенного покашливания, естественно, предположил, что разверзлось небо. Он помчался к двери вслед за двумя разочаровавшимися полицейскими, и ни одного из них больше никогда не видели.

Именно по этой причине Ходдинг был разбужен около пяти часов утра Баббером – лично. Ему пришлось надеть купальный халат и подняться наверх, потому что, как заявил Баббер, все эти юнцы осаждают его справа и слева.

К тому времени, как Ходдинг пошатываясь доплелся по коридору из своего номера в номер Баббера, вечеринка была уже на исходе. Управляющий отелем никак не хотел взять в толк, что барбекю по-техасски в три часа утра – это именно то, без чего они не могли обойтись. Однако это затруднение было быстро улажено, когда Баббер пригрозил управляющему позвонить в свой синдикат в Даллас и купить отель – до семи утра по нью-йоркскому времени.

Ходдинг осторожно пробрался между телами уснувших рифмоплетов и получил бокал теплого шампанского вместе с куском холодного бычьего жаркого. В одном углу комнаты находился Баббер вместе с тремя или четырьмя гостями, наигрывавшими на расческах, обернутых туалетной бумагой, «Золотую розу Техаса». В другом углу Клоувер, позаимствовавшая у кого-то трико акробатки, сидя со скрещенными ногами на полу, вынимала из зеленых конвертов пластинки и крутила их для поэтов, которые уже несколько часов назад отошли ко сну. Ходдинг посмотрел вокруг, пытаясь найти уголок, чтобы прилечь, и увидел, что все места заняты. Тогда он осмотрелся в поисках мягкого тела и, найдя такое, положил голову кому-то на живот и закрыл глаза.

Баббер переключился на «Старый тяжелый крест» почти в то же время, когда Клоувер перешла к Барбаре Аллен. Холдинг спал.

Вечеринка, хоть и с меньшим размахом, продолжалась до середины следующего дня. Около семи утра девушка, называвшая себя Голондриной, встала и уселась рядом с Баббером, который к тому времени вновь вернулся от шампанского к относительному здравомыслию неразбавленного бурбона. Они проговорили несколько часов. Она заявила Бабберу, что он «неиспорчен», и завела речь о Валери и Рембо. Баббер сказала «Я сердечно благодарю вас, девушка», – и стал рассказывать ей об особенностях бурения. При этом ни один из них не скучал. Когда к полудню Клоувер проснулась, Баббер заявил ей, что ему безумно нравятся ее друзья и он подумывает об открытии колледжа – прямо в Гринвич Вилледж, чтобы там молодежь могла узнать о Барри Голдуотере и позднем Роберте Тафте.

В ответ Клоувер захихикала, взобралась к нему на колени и поцеловала в заросшую щетиной щеку. После этого она назвала его «плюшевым мишкой» и вновь отправилась спать.

За три дня пребывания в Питтсбурге, за исключением тех часов, которые Пол провел в лабораториях металлургического завода, он оставался с Сибил в гостинице. Остатки поданной в номер еды частью находились на столе, частью на кровати вперемежку с разбросанными газетами и пепельницами, которых здесь было в избытке; номер пропитался затхлым запахом сигарет и занятий любовью. Все было достаточно приятно, однако, плавая в ванне, Сибил смотрела на Пола с чувством неясного беспокойства.

– Я хочу знать, – осведомилась она, – почему ты… почему мы никуда не выходим с тех пор, как приехали сюда? Мне это и не нужно, ведь здесь некуда пойти. Но я чувствую, что завожусь.

Он выпустил из рук газету, которую читал, и она скользнула на пол, прямо к двери. Он улыбнулся.

– Мне кажется, что мы должны выяснить, каково положение на самом деле. Доведем его до крайности и посмотрим, сможем ли мы это выдержать. Если мы потерпим поражение, то лучше сейчас.

Сибил серьезно смотрела на него, обдумывая его слова.

– Ты действительно сумасшедший. Ты знаешь, как это называется? Что-то вроде вериг и власяницы. Разве у нас недостаточно хлопот, чтобы еще усугублять положение?

Он вытянул ногу и похлопал Сибил по животу.

– Подвинься, – попросил он ее и залез в ванну.

– Как случилось, – спросила она, – что ты внезапно стал святым? Меня не беспокоит, сумеем ли мы это или нет. Либо – да, либо – нет.

– Старая привычка, – ответил Пол, набрав в сложенные ковшиком ладони теплой воды и окатив ее колено. – Это происходит оттого, что ты обнаруживаешь в себе изъян. Послушай, ты мечешься, как угорелый, а мир сидит и ждет, словно большая баскетбольная корзина, когда ты угодишь в сетку. – Он пожал плечами. – Потом ты обнаруживаешь, что стал иным. И не то чтобы ты это чувствовал или видел. Но если все говорят, что это так, тогда, клянусь богом, ты действительно иной. Вот тут и начинаешь волноваться. Понимаешь? Сибил села и обняла его.

– Я люблю тебя, – сказала она. – Я ужасно люблю тебя. Ничто другое не имеет для меня значения. Послушай, я ленивая недотепа, и я не очень сильная. Так что… у меня есть изъян. – Она помолчала. – Я думаю, что если бы ты не делал из всего этого такого большого секрета, ты был бы в лучшем положении. Это как у Ходдинга – вечный комплекс вины. Черт возьми, я тоже знаю, что это такое.

– Я тоже об этом думал, – кивнул Пол. – Это верно, если все время ходишь с ложью внутри, действительно чувствуешь себя виноватым. С другой стороны, с другой стороны… это насилие, будь я проклят! Это подлость, она доводит меня до бешенства, и мне хочется бороться с этим.

– Что? С чем?

– Кто-то приходит и говорит: ты – это больше не ты. Ты – кто-то другой или что-то другое. Вот что ты есть – мы определим это для тебя. – Он шлепнул по воде рукой. – Да, конечно, они дадут тебе весьма свободное в некоторых отношениях определение. Тебе будет оставлено некоторое пространство – чтобы ты порезвился, но по сути дела ты попадаешь в какие-то рамки – от сих до сих. – Он вытянул руки, чтобы показать воображаемый интервал.

– Я хочу сказать, – добавил он сердито, – что это тоже опасно. Известно много евреев, которые играют навязанные им роли. Ты – жирный еврей, гребущий деньги. Вот ты – мой сын, доктор-еврей. А ты – чувствительный академичный еврей. Ты – еврей-адмирал, ведь нам разрешено иметь такого раз в двадцать три года. – Я хочу быть самим собой, черт побери, самим собой! Дайте мне использовать свой шанс. Дайте мне играть по своим правилам. Не кладите меня в ящик за номером двадцать три-икс или с надписью «модель шесть-сорок два, улучшенная». Вот что я подразумеваю под опасностью. Пострадать можно в любом случае – понимаешь ты это или нет.

Сибил молчала.

– Прости, Пол, – произнесла она. – Я говорила тебе, что была просто не в себе. Извини…

– Подожди, – он схватил ее за руку. – Не извиняйся. Не извиняйся!

У него был такой разгневанный вид, что Сибил не стала продолжать. Пол снова заговорил спокойным тоном:

– Дело в том, что ты абсолютно права. Даю тебе слово, что больше такой чуши ты не услышишь. Отсюда один шаг до жалости к себе, всего один шаг. А если начнешь себя жалеть, ты пропал, парень, совсем пропал! – Он умолк. – Я не жалею себя и больше не схожу с ума. В самом деле, нет. Я только объясняю тебе, что это сводит все на нет. Пожалуй, лучше и не скажешь: сводит все на нет. Это полная безнадега. А теперь – хватит об этом, хорошо? Договорились?

Сибил плакала. Она кивнула.

– Почему ты плачешь? – спросил он равнодушно-будничным тоном.

– Не знаю, – отозвалась она, качая головой. – Просто… я никогда не думала об этом. Мне никогда не приходилось. Та чертова воронка в земле, которую я увидела. Я никогда не думала о таких вещах. Я никогда ни о чем, кроме себя, не думала.

– Какая разница? – Пол рассмеялся и вытер ей лицо полотенцем. – Послушай, если мы уж затеяли это, то хочешь не хочешь, а тебе придется думать. И думать по-настоящему. Это не такое уж большое удовольствие – но иного пути нет. Кому-то надо это делать. Только так можно добиться чего-то хорошего.

– Чего добиться?

Я запуталась.

– Я хочу сказать, – стал терпеливо объяснять он, – что люди, довольные миром, не хотят изменять его. – Он засмеялся. – Пойми меня правильно. Решение изменить мир пришло ко мне не вдруг. Но я не хочу быть его бездумной частью. Пора кончать играть с чужими игрушками. Даже если они созданы мной, все равно они чужие. Я хочу быть полезным.

– Полезным. – Сибил нахмурилась. – Я понимаю, каким образом ты бы мог быть полезным. – Она умолкла. – Знаешь, Пол, я не приносила пользы с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. С тех пор как я перестала мыть посуду для матери, чтобы не испортить маникюр. А все прочие хотели от меня только одного: переспать со мной.

– Не придирайся к словам, – откликнулся Пол. Сибил вспыхнула, и Пол взял ее руки в свои.

– Это не исчерпывает твоего «я», иначе ты не была бы здесь. Сейчас ты могла бы стать чемпионкой по сексу, а не болтаться в затхлом гостиничном номере вместе со мной.

– Ты уверен? – бесцветным голосом спросила Сибил. – Мы слишком далеко зашли. – Она пожала плечами. – Вот в чем дело, разве не так?

Пол так сильно стиснул ее руки, что ей стало больно.

– Неужели ты не понимаешь? Нам так хорошо вместе, потому что мы нужны друг другу. Мы – как двое детей в игровой комнате, только мы слишком большие, чтобы продолжать играть. Мы хотим выбраться наружу и вырасти. А снаружи – страшно. Там опасно. И как только мы выберемся наружу, да мы уже выбрались, назад дороги нет. Поэтому мы нужны друг другу. Вот в чем разница.

Сибил задумалась.

– Ты делаешь мне больно.

– Извини.

– Ты никогда раньше не говорил, что я нужна тебе, – тихо заметила она. – Это правда, Пол? Как перед богом, без вранья?

– Да.

Несколько мгновений она молчала, складывая ладони ковшиком, набирая воду из ванной и пуская ее тоненькой струйкой между грудей. – Я говорила раньше, что не боюсь. За нас. Это неправда.

– Я знаю, – откликнулся Пол. Она проглотила комок в горле.

– Я не н-н-нужна людям. Они просто х-х-хотят меня… – она остановилась и испуганно посмотрела на него.

Пол ничего не сказал. Он ждал.

– Я – большая, роскошная п-п-польская з-з-задница!

– Роль, которую ты играла до сих пор, – спокойно парировал Пол.

– Когда ты говоришь, что ты нуждаешься во мне, я хочу верить тебе. Но… – Она попыталась что-то сказать, но не могла найти слов. Сибил сделала еще одну попытку. – Я… с нами все иначе. Я всегда это чувствовала, но, может быть – мне трудно судить, – я имею в виду, что я не верю. Себе.

Пол приподнялся в воде и развел ее колени так, чтобы присесть между ее бедрами. Это была неудобная, смешная поза. Теперь они чем-то напоминали сиамских близнецов. Достоинство же ее состояло в том, что она придавала им смиренный вид. Сибил, опиравшаяся спиной о край ванны, стала гротескно беспомощной, а Пол неуверенно покачивался и выглядел маленьким и нелепым.

– Ты уважаешь меня? – спросил он.

– Конечно, Пол.

– Ты не считаешь меня ничтожеством?

– Бог ты мой, нет!

– Хорошо. Отсюда мы и начнем. Я утверждаю, что ты – гораздо больше, чем большая польская и так далее. Ты – сильная, иначе ты не зашла бы так далеко. И ты твердая. Я утверждаю это. Теперь ты в это веришь.

– Хорошо, – отозвалась она. Это был почти шепот.

– Это взаимная защита, – он усмехнулся. – Ты болеешь за меня, а я – за тебя. Мы знаем, что мы не герои, но не позволим другим узнать об этом. Хорошо?

Она засмеялась.

– Идет. Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя. Как ты отнесешься к тому, чтобы пойти посмотреть баскетбол? Поболеем.

– Что?

– Я не был на баскетболе с тех пор, как окончил колледж. Несколько минут назад ты сказала, что хотела бы пойти куда-нибудь…

– Да, я хотела, но… сколько времени у нас осталось?

– Час или около того.

– М-м-м. – Она улыбнулась и сжала бедра. – Наверно, тебе неудобно сидеть так скрючившись?

Он медленно кивнул, наблюдая, как улыбка исчезала из ее глаз, когда он положил на нее руки. Это был взгляд, который он любил: серьезный, спокойный, напряженный, взгляд зверя, подкрадывающегося к добыче. Ее зрачки то сужались, то расширялись, веки то подымались, то опускались, и глаза ни на минуту не отрывались от его лица. От маленькой морщинки на лбу залегла тень, а губы ее раскрылись.

– М-м-м.

– М-м-м?

Ее губы тронула легкая рассеянная улыбка, но морщинка стала глубже. Глаза ее блестели.

– М-м-м! – Она была в нетерпении. Он повиновался.

– О! – произнесла она. – Боже!

Он кивнул, к удивлению своему обнаружив, что у него перехватило дыхание.

– Понимаю.

Она взяла его голову в руки и притянула ее к себе. – Скажи мне снова, что я нужна тебе, – попросила она.

– Это правда. Ты нужна мне.

– Давай не будем слишком долго ждать. И они не стали ждать.

К концу третьего периода матча между командами «Питтс» и «Дюкенс» при счете 86:8 °Cибил прокричала в ухо Полу:

– Это настоящая идиллия! У тебя горчица на подбородке.

Он засмеялся и поцеловал ее. Она слизала горчицу с его подбородка, и четверо юных болельщиков команды Питтсбурга, сидевших у них за спиной, сразу же решили сделать предложение своим девушкам. Если этим занимаются люди старшего возраста, зачем же ждать? Сибил, всегда улавливающая реакцию окружающих, подмигнула им и рассмеялась. Затем она прижалась щекой к плечу Пола. Она не была так счастлива с детства.

Когда кончился третий период, университетское начальство, боясь, что спортивный азарт зрителей, находящихся на стадионе, уступит место болезненному молчанию, которое может породить полную разобщенность, отдало распоряжение, и на них посыпался град «других спортивных новостей по стране».

– В Пеории пятеро напористых иллинойсцев нанесли поражение команде из Брэдли со счетом 107:98; команда «Лейкерс» лидирует в третьем периоде последнего из двух матчей с командой «Селтикс» со счетом 96:89…

Зрители счастливо улыбались. Чувство общности, это полубожество XX века, заменившее такие архаизмы, как одиночество и чистый воздух, было восстановлено. Вокруг стадиона, нагретого от обрушившихся децибел, толпа поредела; зрители выключали транзисторы, чтобы не разряжались батарейки, и расправляли затекшие члены.

– В Палм Дезерт Арнольд Палмер лидирует со счетом 273… Из Калифорнии сообщают, что Тедди Фрейм, всемирно известный гонщик, погиб сегодня днем во время автомобильной катастрофы на скоростном шоссе. И другие новости… Матч с нью-йоркским «Рейнджером» отложен…

– О боже, – сказала Сибил.

– Пойдем, – Пол взял ее под руку. Идилия окончилась. Все уже совершилось.

Когда Сибил позвонила Холдингу, он сообщил ей, что Фрейм был убит на прибрежной автостраде около Малибу. Он врезался в трейлер, пытаясь избежать столкновения со странной колымагой, в которой ехали двое подростков.

– Ты думаешь, что это несчастный случай? – спросила Сибил.

– Нет, я так не думаю, – ответил Ходдинг. – Мы поговорим об этом. Как себя чувствует твоя мать?

– Что?

– Я сказал…

– Извини, – вспомнила Сибил, – здесь шумно. Ей гораздо лучше.

– Ты можешь прилететь самолетом?

Сибил взглянула на Пола. Он кивнул.

– Да.

– Сообщи мне телеграммой номер рейса и время прибытия. Я встречу тебя, – пообещал Ходдинг.

Сибил положила трубку на рычаг и тяжело опустилась на кровать.

– Почему? – шепотом спросила она у Пола.

– Потому что у него будут трудные гонки, и ему надо сосредоточиться.

– Гонки! – пронзительно закричала Сибил. – Ты что – спятил? При чем тут гонки? Если мы скажем ему правду, он, может быть и не захочет участвовать в них. Пару недель он ежедневно походит к психиатру, а затем забудет об этом.

– Да, но я не забуду.

– Какое тебе до этого дело? Какая тебе разница – выиграет он гонки или нет?

– Давай лучше собираться, – отозвался Пол. Сибил вскочила и закричала:

– Ради всего святого, ты ответишь мне? Я задала тебе вопрос.

– Мне это небезразлично. Я хочу, чтобы он выиграл гонки. Сибил покачала головой, подбирая слова.

– Я больше ничего не понимаю, – сказала она дрожащим, прыгающим вверх-вниз голосом, – кто для кого что делает? Может быть, между вами что-то есть, о чем ты мне не говорил?

У Пола вырвался смешок.

– У меня есть выбор. Если я буду продолжать смеяться, я расслаблюсь, и ты не попадешь на самолет. Если я поколочу тебя, ты будешь в синяках, когда прилетишь в Нью-Йорк. А теперь послушай: я хочу, чтобы он победил на гонках, потому что он приличный парень и он мне нравится. И он доверяет мне. Я больше тебе скажу: я буду сидеть с ним в одной машине.

– Ты и правда тронулся.

– Может быть. Но это к делу не относится.

Встретив Сибил в нью-йоркском аэропорту, Ходдинг нежно поцеловал ее, хотя смотреть ей в глаза не мог, и повел ее к вертолету, ожидавшему их для полета в Айдлуайлд.

– Мы летим в Швейцарию, – сообщил он ей. Так как разговаривать в вертолете можно было с таким же успехом, как в аэродинамической трубе, он выкрикивал отдельные фразы.

– Около Малибу, – прокричал он, – по дороге в Санта Барбару. Тягач и полуприцеп… Раздавлен всмятку.

– Что ты об этом думаешь? – повысила голос Сибил.

– Что? О! – он выкрикнул это, преувеличенно пожав плечами.

– Неважно, – продолжал Ходдинг. – Я хочу сказать, что сожалею об этом. – Он сделал решительный жест. – Но я намерен идти вперед.

– Ты?

Он энергично кивнул.

– Но ты… не совсем в форме. Разве нет?

Он снова кивнул.

– Почему мы летим в Швейцарию? Разве тебе не надо тренироваться? Я говорю – разве тебе не надо?..

– Я знаю. Всего несколько дней. После всего этого. Тренировка потом.

Сибил в отчаянии покачала головой.

Ходдинг улыбнулся. Ему очень понравилось, как она отнеслась к случившемуся. – Не беспокойся. Я разговаривал с доктором Вексоном. Он сказал, о'кей. – Ходдинг соединил большой и указательный пальцы в кольцо.

Сибил застонала.

– Что?

Она жестом показала – не обращай внимания. Затем выкрикнула:

– Его не могли убить.

Ходдинг улыбнулся и сжал ее в объятиях, потом поцеловал в ухо.

Позже, когда они уютно устроились в постели, там же, в вертолете, Сибил нервно отвернулась от него и, заикаясь, произнесла:

– Я н-на с-с-самом деле н-н-не хочу. Ты не обидишься?

По правде говоря, Ходдинг не обиделся. Он почувствовал облегчение. Карлотта, теперь он понял это, произвела на него неизгладимое впечатление. Он гнал от себя эту мысль, но внезапно ощутил некоторую неприязнь к Сибил. Раньше ему никогда не приходило в голову, что совершенство ее фигуры портила некоторая угловатость. Ее фигуре не хватало округлости, и это вызывало беспокойство: у нее был плоский – даже слишком плоский – живот. У Карлотты живот был сдобный, с намеком на второй, ниже. Конечно, он устал, да и она тоже. Она тоже устала. Он поцеловал ей спину между лопаток. Это был жест искреннего раскаяния, и его задело, что она неправильно истолковала его.

– Я совсем выдохлась из-за матери и всего прочего, – отозвалась Сибил: она уже не заикалась, но не могла унять дрожь.

– Это было ужасно?

Она молча кивнула. Сибил была в замешательстве и чувствовала такую опасность, какой не ощущала уже много лет. Речь уже не шла о ее обязательствах перед Полом или – она все время напоминала себе об этом – о его обязательствах по отношению к ней. Идиллия окончилась, и все спуталось в безумный клубок. Если бы только у него было время объяснить это. Но времени не было. Снова и снова, подобно зверю, преследуемому лесным пожаром и обнаруживающему, что путь к спасению преграждает пропасть, она возвращалась мыслью к этой опасности. Никогда, она должна была это признать, никогда она настолько не вверяла свою судьбу другому человеку: всю, полностью. Повернувшись спиной к Холдингу, она беззвучно шептала слова. Конечно, у него было время на объяснения, время всегда было. Но он не захотел этого. Он сказал: – Не забивай свою голову. Не трусь.

Но она трусила и понимала это. И сказала ему об этом:

– А что, если он захочет меня? Он захочет. Что мне делать?

Пол ответил просто:

– Ты сумеешь это уладить. У тебя всегда это получается.

– Но теперь совсем другое дело.

– Черт возьми, – отозвался он раздраженно, – мы так долго лгали. Давай, соберись. У тебя же сильный характер, помнишь? Ты – сильная и все сумеешь уладить. Помнишь?

– Но я больше не могу… – продолжала настаивать она. Но тут больше не осталось времени. Ее приглашали на посадку.

Сейчас она вздохнула, когда Ходдинг, прикурив две сигареты и избегая прикосновения к ее руке, передал ей одну. Может быть, Пол понимал, как все изменилось, как ей трудно. Может быть, он прав. Соберись. Это была надежда, за которую она цеплялась. Потому что – если он не понял, если он не осознавал, что он делал с ней… Она опустила голову на руку и с удивлением почувствовала, что лицо ее пылает, а тело бьет озноб.

– Ты уверена, что чувствуешь себя хорошо? – осведомился Ходдинг.

– Уверена. – Сибил повернулась к нему и улыбнулась. – Я просто устала. Наверное, это от того, что я попала с холода в тепло. Так много надо было сделать.

– Биопсия дала положительный результат?

Она покачала головой: – Я просто падаю от усталости. Расскажи о себе. Как у тебя дела? Как дела у твоей матери?