Текст книги "Высшее общество"

Подойдя к Ходдингу, он все еще улыбался. Удивление гонщика льстило ему больше, чем похвала. Он не часто гордился своими достижениями, но на этот раз он действительно был доволен.

Не глядя на Ходдинга, Пол принял от него чашку кофе. Ему не хотелось портить приподнятое настроение неприятным выяснением, почему Ходдинг так разнервничался. Он сел в тени и стал пить свой кофе мелкими глотками, наблюдал, как ослепительная машина медленно катила по залитому солнцем треку.

– Я должен тебе все объяснить, – сказал Ходдинг. – Прости, но у нас не было возможности поговорить раньше.

Пол пожал плечами, а Ходдинг расценил это, как знак понимания и прощения. Пол надеялся, что тот не будет продолжать, отправится домой, в туалет, куда угодно. Но Ходдинг продолжил.

– Ты очень тонкий человек, Пол. Среди инженеров это большая редкость.

Он засмеялся мягким, необидным смехом и добавил:

– Я тебе очень признателен.

«За что?!» – чуть было не сорвалось у Пола с языка. Но он упорно продолжал смотреть на машину. Теперь гонщик пошел на ускорение. «Тридцать пять сотен, – определил он на слух, – может быть, сорок».

– Дело в том, – сказал Ходдинг, – что Сибил очень много для меня значит. Я люблю ее.

– Так вот почему вы женитесь, – в шутку сказал Пол.

Ходдинг даже не улыбнулся. Почти как всегда, он был сдержан. Серьезен.

– Ты ведь тоже ее любишь, да?

– Какого черта вы спрашиваете меня об этом?

Ходдинг махнул рукой.

– Я хотел сказать, что она привлекательна, не внешне только, нет… и когда ее узнаешь поближе… а ты же умный, тонко чувствующий человек… тебе не устоять…

– Устоять! Что за чушь! Она потрясная девушка. Кто перед ней устоит? Ну, и что из этого? И потом, зачем мы говорим сейчас о вашей девушке, когда гонщик, которому вы платите сто тысяч долларов, гоняет автомобиль, влетевший вам в миллион, а?

– Извини, если я сказал что-то обидное. Я не хотел, – примиряюще сказал Ходдинг. – Я хотел сказать, что ты понимаешь мое внутреннее состояние. Я не хочу больше рисковать, просто не вижу в этом смысла. Именно поэтому я и нанял Тедди Фрейма. Она скверно жила, и я должен быть уверен, что она не будет брошена на произвол судьбы. Как раз этим я сейчас и занимаюсь с юристами.

Пол успокоился и посмотрел на Ходдинга. Ему нередко удавалось пройти мимо собственной вины и пожалеть его. Удалось и на этот раз.

– Послушайте, – сказал он, – все будет хорошо, я просто уверен. Понимаете? У вас обоих блестящее будущее. Она – редкая женщина, а вы – добрый малый, да еще и чертовски богатый, так что счастье вам обеспечено.

Он хотел было добавить: «Только держите ее подальше от Тедди Фрейма, раз это вас беспокоит», но промолчал, понимая, что при этом он думал скорее о себе, а не о Холдинге.

Тот улыбнулся и сказал:

– Когда я думаю о том, чем обязано нашей семье «Американское общество психиатров», то просто нельзя сказать, что мы все плохие.

Помолчал и добавил:

– Само собой, я по-прежнему рассчитываю добиться для нас победы на двух чемпионатах.

– Приятно слышать, – отозвался Пол, – ведь парень ваш чувствует себя так, как будто он обрел здесь новый дом.

Теперь машина полностью разогрелась, и Тедди Фрейм вел ее уверенно, чисто, на довольно большой скорости, хоть и не на пределе. Пол видел, как она великолепно вписалась в поворот, услышал пронзительный визг колес, а Фрейм переключился на низкую передачу, притормозил еще, по самой бровке вышел из поворота и развил на прямой приличную скорость – 155 или 160 миль в час, так примерно определил ее Пол. Потом он снова накренил машину на вираже, а Пол был ему признателен за то, что сделал он это мастерски – не быстро и не медленно. А еще Пол подумал, что машина выглядела лучше, чем раньше.

– Похоже, хорошее приобретение. Лучше не бывает, – сказал он Ходдингу, снова усаживаясь.

– Я всегда делаю такие приобретения, – ответил тот с улыбкой.

Пол пожалел, что Сибил рассказала ему о своем отношении к Ходдингу. Он побарабанил пальцами по краю кофейной кружки и помахал Тедди Фрейму, который пролетел мимо с вытянутой рукой, показывая большим пальцем вверх.

– Не знаю, радоваться мне или наоборот, – сказал наконец Пол. – С одной стороны, хорошо быть конструктором машины, которая может победить. У этого Оливера Твиста больше шансов на победу, чем у вас. А с другой стороны… если не вы ее поведете, то на сколько еще вас хватит, чтобы со всем этим возиться, вот что меня занимает. Расходы огромные, а удовольствия никакого.

– Тебе нужен прямой ответ, – сказал Ходдинг без обиды. Пол пожал плечами.

– Я как раз вспомнил, что срок моего контракта истекает через шесть месяцев, ровно за неделю до того, как мне стукнет двадцать восемь. Надо подумать, как дальше быть. Богатую невесту найти, что ли.

– Я постоянно забываю о таких простых вещах, – сказал Ходдинг. – Когда человек всю жизнь богат, ему трудно разделить чужую точку зрения. Да и ни к чему.

– Ладно, тогда можно один вопрос?

– Конечно.

– Если у нас будут эти две победы, захотите ли вы продолжать? Или мы перейдем на серийный выпуск спортивных автомобилей? Или это будет конец?

– Я еще не знаю.

– А когда приблизительно узнаете?

– И этого я еще не знаю. – Ходдинг положил Полу руку на плечо. – Что тебя так волнует, Пол? Ты же прекрасно знаешь, что я не собираюсь увольнять тебя без предупреждения, не позаботившись о…

– …моем будущем.

– Ну, да. Если даже я и решу закрываться, а я пока что об этом и не думаю, я позабочусь о тебе. Если ты захочешь открыть свое дело, я тебе помогу, ты же знаешь. – Помолчав, он закончил дрожащим от волнения голосом: – Ты мой друг, Пол. Я не хочу тебя терять.

Пол перевел взгляд на трек. Теперь Тедди Фрейм значительно сбросил скорость. «Я тебе не друг, – подумал он. – Как перестану получать по счету, тут и дружбе конец. Но временами я действительно очень тебя уважаю; какое бы чувство я к тебе ни испытывал, его можно перекрыть, как кран на бензоколонке».

– Когда ты всю жизнь беден, – сказал он вслух, – трудно придавать дружбе большое значение. На это никогда не хватает времени.

Ходдинг вспыхнул и заметил:

– По-моему, я понял, что ты хочешь сказать. Постараюсь не забыть.

И они пошли навстречу Тедди Фрейму.

Глава 7

Они летели на высоте тридцати семи тысяч футов, находясь в пятидесяти с лишним милях к северо-востоку от Гандера.

– Хорошо, что ты не крупный. Я об этом не жалею, – сказала Сибил.

Несмотря на ограниченное пространство занавешенной койки, Тедди Фрейм отвесил ей глубокий поклон. И вылил в ее бумажный стаканчик остатки шампанского из первой бутылки. Аккуратно отставив пустую бутылку в сторону, он потянулся за новой и выудил ее вместе с лифчиком Сибил из своего халата, валяющегося рядом. Попробовал бутылку рукой, улыбнулся и сказал:

– Не очень холодное, но ничего. Годится.

– Годится! – хохотнула Сибил. – Это ты годишься!

Она пощекотала его по ребрам, а он улыбался, но терпел и, наполняя стаканы, не пролил ни капли.

– Ничего, что я пьяная? – спросила она.

– Скорее, ты очень чувственная. К тому же, трезвая ты бы меня просто не подпустила. Или ты это нарочно?

– Что нарочно? О чем это ты?

Он поднес палец к губам. Тихо, мол. На такой высоте самолет летел удивительно бесшумно. Из соседнего отсека доносилось похрапывание. Сибил шепотом повторила:

– О чем ты?

– Да о том, что ты поступила очень разумно. Лучший способ провести время в самолете – это напиться. Иначе бы мы оба изнывали от скуки, каждый на своей койке. Страшно подумать!

Сибил ненадолго задумалась. Действительно, как только они сошлись где-то в шести милях над Оттавой, лететь стало очень даже приятно. Он был неутомимый любовник. И очень изобретательный. Она восхищалась им, но как бы со стороны. Прислушавшись к себе, она поняла, что не испытывает к нему никаких чувств. Да, она расслабилась, успокоилась, приятно устала, как будто отзанималась в гимнастическом зале.

– Ты очень правильно сделал, что раньше ко мне не приставал, – сказала она.

– Значит, забыла. Я же погладил тебя тогда, в Найроби, когда мы познакомились.

– Ничего я не забыла. Я хотела сказать, здесь не приставал, в самолете… перед тем, как сюда влез.

– Здесь для этого слишком мало места. Поэтому пришлось идти напролом.

Сибил улыбнулась. Она и не думала отказывать ему. Ведь она была почти уверена, что он захочет с ней переспать. Вот только как это будет, она себе не представляла. Она даже не стала надевать ночную сорочку. И, увидев его лицо, услышав его мягкий, вкрадчивый голос: «Будь умницей, подвинься. Я не хочу тебя раздавить», – она приняла его без звука. К тому же он пришел к ней в халате, свежевыбритый, с запахом одеколона и зубной пасты, да еще и с двумя бутылками шампанского. У Сибил просто закружилась голова. «Такое бывает только в женских гимназиях», – подумала она. Поскольку она никогда там не училась, это произвело на нее впечатление.

Тут Тедди Фрейм перебил ее мысли:

– Ты любишь Ван ден Хорста?

– Нет.

– А второго, Ормонта, его любишь?

– Ну, положим, а что?

– Отрабатываю упражнение.

– Что это значит?

– Когда прилетим в Рим, я поездом отправлюсь в Милан. А ты на самолете в Венецию, так?

– Так. Приедешь в Венецию?

– Я бы выбрался на несколько дней, если ты будешь меня ждать.

Сибил подумала немного и ответила:

– А ты не будешь сцены устраивать? Ну, если будет трудно встретиться. Мало ли что.

Вместо ответа Тедди Фрейм опустил глаза. Сибил поневоле стала извиняться:

– Ну, ты же понимаешь.

– Вполне.

Оба замолчали, потягивая шампанское. Сибил захотелось вспомнить, по какой причине она хотела снискать его расположение. В нем было столько очарования и мужской силы, что она совсем забыла, зачем ей надо было быть с ним ласковой и даже переспать с ним. Она нахмурилась, стараясь вспомнить.

Он положил ей руку на запястье и сказал:

– Давай сюда стакан. Сейчас я тебе покажу, что ждет тебя в Италии.

И показал. Она была просто изумлена. Когда-то с ней также обошелся дядя Казимир.

Жоржи Песталоцци снял дом на Большом канале, как раз напротив дома Консуэлы Коул, что привело Веру Таллиаферро в крайнее смятение. Только Консуэла и Вера знали, сколько он заплатил за два месяца, и поэтому только они знали также, что напрасно бы пытались его образумить.

Вера Таллиаферро ничего не имела против северных американцев среди представителей лучших домов в Венеции. Как и большинство приверженцев старого режима, она к этому привыкла. По своему большому опыту они знали, что этих американцев легко смутить, после чего они становятся скромнее англичан. Да, да, намного скромнее, ибо в Англии в последние годы началось возрождение нравов короля Эдуарда, и консервативные жители Венеции были нередко шокированы и считали, что сдали свои дома людям, которые совокупляются на мраморных надгробиях из желания почувствовать себя немного сатирами. А спутницы их были и того похлеще.

А вот южных американцев ничем нельзя было смутить. Укрывшись в броню приветливости и больших денег, они отказывались вписаться в венецианский контекст. Они приобретали корабли в Лидо, даже в одиннадцать утра их жены щеголяли в вечерних туалетах, они устраивали грандиозные приемы с фейерверком и, самое страшное, они частенько гоняли на моторных лодках.

А вот Консуэлу это ничуть не волновало. Она любила бывать на шумных вечеринках Жоржи Песталоцци, поскольку она делала это бесплатно и не отвечала за последствия. К тому же, сама склонная к сатириазису, она обнаружила, что южные американцы тянулись к культуре, и у них обычно гостила какая-нибудь народная поэтесса из Чили или Эквадора, а женщин такого рода ей часто удавалось заманить на несколько дней к себе в постель.

Она не могла признаться Вере, что не очень-то горевала. Та была угнетена и расстроена своим поражением. Графиня Морозини умерла, и высший свет Венеции уже не мог оправиться от удара. Распались все прежние компании, цементирующие его. Хаос заполнял образовавшуюся пустоту, как вода заполняет пространство между камнями. Отпрыски знатных родов уже не щеголяли в широких панамах и пестрых полотняных костюмах, которые в свое время отличали венецианских грандов от толпы, что гуляла и глазела, ела и глазела и снова гуляла, глазея по сторонам. Представителей семейств Фоскари, Дуино, Реццонико теперь можно было увидеть за стойками туристических агентств или в телевизионных шоу. Они уже не сидели у окна в своих затхлых палаццо – так, чтобы все видеть, а их не видели, – попивая скверный чай и щурясь на водную гладь. Их типично венецианские глаза, на которые веками действовал серебряный свет, отражаемый каналами, не смотрели теперь на подновленный дворец на другом берегу, где можно было увидеть новые пальмы в кадках, яркие зонты от солнца и гондольера в броском зеленом костюме, перехваченном белым поясом.

– Раньше не так было, – печально сказала Вера Консуэле. – А теперь и дела никому нет.

Консуэла вздохнула и ответила:

– Все-таки он лучше того мексиканца, который снимал дом несколько лет назад.

Это было дикое замечание, но Вера не стала возражать, видя печальное, даже трагическое выражение лица Консуэлы. А та просто уколола палец иголкой, вышивая на пяльцах. Ей надоело выслушивать Верины замечания по поводу нового арендатора. И палец болел. Да и свет, проникающий через жалюзи, раздражал ее.

– Сегодня я иду к нему на прием, – сказала она как бы между прочим, но от раздражения голос ее прозвучал резко.

– Не годится тебе роль компаньонки при этой актрисе, которую так жалует твой сын. У него действительно серьезные намерения? Он предполагает, а дива располагает.

– Дива?

– Я пошутила, – сухо пояснила Вера. – Человек предполагает, а Бог, точнее, богиня сцены, располагает.

Консуэла даже не улыбнулась. Эта шутка еще больше подействовала ей на нервы, и она не нашлась, чем ответить на колкость.

– Я ее почти не видела с той поры, как она приехала. Наверное, это м… – она чуть не сказала: «моя», но вовремя поправилась, – наша ошибка. Не очень-то мы ее жалуем, да?

Вера пожала плечами.

– Это не в нашей власти. Она молода, красива, наслаждается жизнью. Как можно жаловать того, кому завидуешь?

Консуэла посмотрела на уколотый палец – совершенно сухой, ни кровинки не выступило – и сказала:

– Ее я не только не жалую, а просто на дух не переношу. Если бы я не была уверена, что Ходдинг обо всем узнает, я бы сыщика к ней приставила. С фотоаппаратом и с магнитофоном. Я точно знаю, что в постели она ругается почище мужчин.

– Ходдинг рассказал? – спросила Вера.

– Не остри, – вспылила Консуэла. – Знаю, и все. А откуда, это мое дело.

– Вот в дедушкино время можно было пустить в дело яд, – ностальгически сказала Вера. – И даже в папино время. А сейчас не знаешь, где его и купить.

– Ничего, – загадочно усмехнулась Консуэла, подымаясь с места. – Кажется, я знаю, как с ней быть. Пойду передохну, а потом приму ванну.

Вера кивнула, и Консуэла вышла из комнаты. А Вера долго сидела без движения, уставившись на канал отсутствующим взглядом. Через какое-то время она поймала себя на мысли, что страшно быть бедной в двадцать лет, но еще страшнее, если тебе пятьдесят. «Благородство, достоинство, честь – все это только у бедных. Богатым все это ни к чему», – подумала она, встала и распахнула ставни. Потом пошла наверх в темную спальню и опустилась на огромную кровать Консуэлы. С тактичным терпением она постепенно преодолела сдержанность Консуэлы и в тысячный раз продемонстрировала, что ничто так не восстанавливает силы и дух, как любовь.

Сибил думала, что для полного счастья ей не хватает только Пола. Это было смешно, потому что в это состояние ее привел Тедди Фрейм. И все же она так думала и говорила об этом Полу по телефону. Ходдингу она тоже исправно звонила и говорила нечто подобное. Но ни тому, ни другому она и не намекнула о Тедди Фрейме.

Ровно неделю провела она в Венеции, и первые два дня, пока не было Фрейма, и потом, если его не было рядом, она чувствовала себя отвратительно. После второго раза она поняла, что не получила большого удовольствия от близости с ним, потому что его приемы были слишком заучены, слишком неестественны в своей эксцентричности. А с другой стороны, это не настолько не понравилось ей, чтобы порвать с ним. Кроме того, ей хотелось отблагодарить его за то, что он сделал.

Фрейм остановился в скромном пансионе на Большом канале, совсем рядом с домами Даниели, Гритти и швейцарской гостиницей, название которой Сибил никак не удавалось запомнить. Как всегда, он хорошо устроился: пансион был удобный, приятный, относительно дешевый и находился именно там, где гостиницы стоили в десять раз больше.

Так что днем – а выходили они в семь утра! – они гуляли по крохотным дорожкам и аллеям города и время от времени заглядывали в дешевые ресторанчики, где им подавали раков, омаров, морских ежей, большие куски свинины на вертелах и холодное местное пиво в массивных кружках. Пиво тоже было дешевое и очень вкусное, не хуже «Туборга» или «Будвайзера», что пили в лучших отелях. После обеда они делали то же, что и все разумные жители Венеции, то есть дремали и занимались любовью. А в половине шестого они шли в кафе рядом с Риальто, где пили ароматный кофе. Вечером Сибил возвращалась к Консуэле, чтобы принять ванну, одеться и отправиться на вечеринку или поиграть несколько часов в рулетку.

– Что я сегодня видела? – спрашивала она у Тедди Фрейма.

– Беллини.

– Понятно, что Беллини, – отвечала она нетерпеливо и насмешливо, – но какого из них?

Она всегда все быстро усваивала. А Консуэла никак не могла поверить, что Сибил целыми днями изучала картины Рубенса, Тициана, Беллини, Моретти, Каналетто, Гварди и не обращала внимания на расписные потолки, от которых остаются складки на шее. Она не представляла себе Сибил с путеводителем (предусмотрительно приобретенным Тедди Фреймом) в руках, переходящей из зала в зал. Она просто не понимала, как Сибил могла туда попасть. А Вере она сказала:

– Такая девушка не может появиться в картинной галерее.

Там такие отталкивающие типы собираются. И молодые тоже. Ведь шагу не дадут ступить.

Но Вера была терпимей и успокоила Консуэлу. С помощью Тедди Фрейма Сибил обнаружила портрет старого дожа Джакомо Таллиаферро. Отец Веры продал его в свое время, а сама Вера запомнила эту картину с детства. Портрет чудом остался в Венеции. Вера была очень признательна. Несмотря на собственную хитрость, а может быть, именно вследствие ее, Вера не могла остаться равнодушной к ловким замечаниям Сибил относительно увиденных ею картин. Вера не сомневалась, что Сибил хитрила, но ей все равно было интересно. Кроме того, она была настоящая венецианка, и любая похвала, не важно от кого, пусть даже лукавая, действовала на нее безотказно, пробивая защиту и проникая прямо в сердце, замешанное на тщеславии, скупости, доброте и дешевой сентиментальности.

В этот субботний вечер накануне регаты Вера увидела Сибил, которая подымалась по лестнице, и оживилась:

– А сегодня что смотрела?

– Закончила с Беллини, – ответила Сибил, задыхаясь от быстрой ходьбы.

– А тебе нравится Беллини!

Как большинство знатных венецианцев, Вера никогда не ходила в галереи и музеи. Они предпочитали картины в домах добрых приятелей, и если даже выставлялся какой-нибудь шедевр, не снисходили до того, чтобы смешиваться с туристами. И поэтому часто не знали многих вещей, но свысока относились к другим.

– Все американцы так любят Беллини. Он очень хорош.

– О да! Все трое, – отозвалась Сибил с излишним простодушием.

Проходя мимо Веры, она спросила так же простодушно:

– Все идут сегодня на прием к Жоржи?

– Да. Консуэла остается, но мы решили появиться около одиннадцати. Ты с нами или за тобой заедет какой-нибудь ослепительный кавалер?

Сибил потупила глаза.

– Никто не может ослепить, когда по-настоящему скучаешь. Если можно, я с вами.

– Конечно, – сказала Вера.

Спускаясь по лестнице, она заливалась беззвучным смехом. «Ведь как бесстыдно врет! Ну, плутовка», – подумала она про себя, проникаясь к ней почти материнским чувством.

Ядром компании, собравшейся у Жоржи Песталоцци накануне регаты, были люди, с которыми Сибил уже настолько познакомилась, что ей было приятно снова встретиться с ними. Среди большого стечения народа (триста человек приглашенных и сорок или пятьдесят, явившихся без приглашения, не говоря уже о пяти сотнях гондольеров, привратников и прочих, веселившихся на площади рядом с домом Песталоцци за его счет) мелькали уже знакомые лица. Сам Песталоцци, Карлотта Милош, Анджело Пардо, Мэгги Корвин, Тико Делэ, Клоувер Прайс и Баббер Кэнфилд, Фредди Даймонд, Деймон Роум, Диоза Мелинда, набоб из Чандрапура и, конечно же, Вера и Консуэла. Не было ни Ходдинга, ни Пола, зато появились Андрэ Готтесман, богатый швейцарский врач, изобретатель знаменитого средства от газов, и его супруга Анет Фрай. Сибил видела их только однажды, а вот другие, похоже, хорошо их знали.

Около шести, когда она уходила из кафе, Фрейм объяснил ей, что не сможет прийти на прием. И с тех пор у нее почти не было времени подумать об этом. Теперь она сидела на балконе в окружении двух американских гомосексуалистов, которые уговаривали ее пойти с ними в собор святого Павла, смотрела на канал и вспоминала разговор в кафе.

Американец слева сказал что-то интересное, а потом стало неинтересно. Но то, что он сказал сначала, перекликалось с тем, что она вспоминала. Он сказал: «Очень важно, поглощены ли вы тем, что делаете. А что это, не важно. Скажем, вас занимает антиквариат. А я на него смотреть не могу. Но я все равно уважаю ваше к нему отношение. Самое страшное, когда это проходит. Только то хорошо, что полностью тебя поглощает».

Второй застенчиво спросил: «А любовь?» Тогда первый ответил, что любовь – это еще одно проявление всепоглощающего интереса, обычно приводящего к плохим результатам, поскольку обычно один из любовников вредит другому, отдавая ему слишком много, просто пресыщая его. До этого момента Сибил слушала с живым интересом, но дальше разговор переродился во флирт, и она вернулась мыслями к Тедди Фрейму.

Он сказал тогда в кафе: «Меня только это и занимает. И больше ничего. А я много всего перепробовал».

Он объяснил, что был военным летчиком. А еще биржевым маклером, контрабандистом. Написал пьесу, которую поставили, но вечер был холодный, и публика разбежалась. Со скромной улыбкой он добавил, что даже пробовал выращивать в Кении земляные орехи. Так он познакомился с братом Летти Карнавон, который тоже держал там ферму, и с самой Летти.

– Многие думают, – сказал он тогда Сибил, – что автомобильные гонки – это трусливый или детский способ подойти к самоубийству. Я так не считаю. И мне очень жаль, что они нередко приводят к смерти. Это слишком большое наказание, если принять во внимание, что плохие художники и неудачливые шлюхи обычно не пытаются сводить счеты с жизнью.

– Что такое земляные орехи? – спросила она.

– У вас они называются арахис, дорогая, – мягко ответил он.

Оба замолчали. Сибил вертела в руках зеркальце. Она подняла его и посмотрелась.

– Плохо, что ты так думаешь, – сказала она наконец. – А я-то думала, что тебя только деньги занимают. Прости, что я такая глупая.

– Ну, что ты.

– Я хочу сказать… на сто тысяч можно долго жить.

Он улыбнулся и кивнул. А она продолжала:

– Я хотела бы, чтобы ты вышел из игры. Сейчас у меня нет ста тысяч, но десять могу дать прямо сейчас. А остальное потом. Не позже, чем через год. Могу дать расписку.

– С чего это вдруг?

– Я должна быть уверена, что выйду замуж.

– А мне казалось, что все это уже решено… никаких сомнений.

– Теперь я могу быть в чем-либо уверена только после того, как это произойдет. Послушай, моя свадьба с Ходдингом состоится только после Тарга Флорио. Я так решила. А почему, не спрашивай. Все это обдумано. Нужна уверенность, дорогой, полная уверенность. Ясно?

– Ясно. Я слушаю. Продолжай.

– Для меня лучше всего было бы, чтобы он проиграл гонку. Именно он. Лично. А не ты. Если ты выиграешь, я ему не буду так нужна, как сейчас. Сейчас он нервничает. А если ты и проиграешь, все равно это не будет для него большим ударом. Неужели не понимаешь? – спросила она тревожным голосом.

– Нет, не совсем, – изумленно ответил он.

– То же самое происходит с детьми. Ты знаешь что-нибудь о детях?

– К сожалению, нет.

– Нужно наизнанку вывернуться, чтобы они тебя слушались. Если ты хочешь, чтобы ребенок сходил на горшок, надо сделать так, чтобы он не отвлекался. А если отвлечется, то это глухой номер.

– Странное сравнение, – сказал он, кашлянув.

– Меня оно не пугает. Поздно уже пугаться. Так оно, пожалуй, и есть.

Почувствовав неловкость, он опустил глаза.

– Знаешь, не надо так говорить, не стоит. Сама по себе ты очень хорошая. Просто все вокруг плохо. Это среда такая.

Сибил откинулась на подушку и уставилась в потолок. Потом сказала тихо и недружелюбно:

– Спасибо. Только из нее я могу и выйти, если захочу.

Он промолчал. Потом встал, накинул на себя халат и подошел к окну. Тонкие прямые волосы упали ему на лоб, и в предвечернем свете у него был твердый профиль римского полководца. Не поворачивая головы, он сказал:

– Тебе важны деньги, а мне – гонки. Странно: Что людей занимает, то и накладывает на них обязательства. А еще удивительнее то, что так мало обязательных людей. Возьми хотя бы сиделок, зевающих у постели больных. Или банковских служащих, полицейских, да всех, кто работает от и до. – Он вздохнул и покачал головой. – Дело в том, что ни у кого из нас нет никакого выбора. Включая меня. Я просто должен выйти из игры.

Он повернулся и посмотрел на нее.

– В самом деле? – удивилась она. Он кивнул и сказал:

– Я тут имел неприятный разговор с господином Нино Ферретти. Говорил он спокойно, как всегда. Но он разъяснил, точнее, указал мне на то, чего я не знал. Его-то лично мне не в чем упрекнуть. Он просто сказал, что Друзья решили поставить на меня в Тарга большие деньги. А потом уточнил, что они не любят разочаровываться. Я уже сказал, что лично он здесь ни при чем. Так или иначе они не в его власти.

Она нахмурилась.

– Какие друзья?

– Здесь их называют Друзья. С большой буквы. А мы называем их мафией.

Сибил вытаращила глаза, а потом улыбнулась.

– Да ладно. Не разыгрывай.

– И не думал. Я правду говорю. Я сам расторгаю наш договор с Ван ден Хорстом. И сегодня же пошлю ему телеграмму. К счастью, я ничего еще не подписывал.

Сибил недоверчиво посмотрела на него.

– Но ведь… это же глупо. Ты меня обманываешь. Не хочешь говорить, не надо. Это твое дело. С меня достаточно и того, что ты не поведешь машину Ходдинга.

– Ты даже не представляешь, как много неожиданностей может возникнуть в такой гонке. Ничего не стоит пролить масло на повороте. Свинья может выскочить на дорогу. И не обязательно именно на этих гонках. Это может случиться и на другом круге соревнований, а можно до них и не дойти. Вот такие дела.

Сибил все еще не могла поверить.

– Ты правда меня не обманываешь?

Он тряхнул головой. И нашел гениальный ход:

– Только подумай, сколько денег ты сбережешь. Это соображение убедило ее.

– Ну, а если машину поведет Ходдинг, с ним ничего не будет? То есть они… им это неважно?

– Абсолютно неважно. Чемпион-то я. Они просто рассчитывают на мою победу. И единственное, что я могу сделать, это оставить гонки лет на пять, пока они не забудут обо мне.

– Так почему ты их не оставляешь?

– Потому что не могу. И потому что мне нравится побеждать.

И после этого они говорили уже о другом. А вскоре она вернулась «домой», в палаццо Консуэлы, отдохнула и собралась на прием.

Вдруг она сообразила, что сидит между двумя оживленными голубыми, которые, найдя друг друга, перестали обращать на нее внимание. Они рассматривали красивые браслеты друг у друга на руках – последний крик моды в этом сезоне.

Сибил встала и пробралась через толпу гостей, обнаружив вскоре Жоржи Песталоцци, который призывно вытянув руки, готовый любого обучить босса-нове, которую он, по его словам, сам изобрел в Сан-Паулу. Чувствуя, что ей будет приятно снова попасть в объятия крупного мужчины, она согласилась стать его ученицей.

Говорить и танцевать под громкую музыку было трудно, но уже по откровенной улыбке Жоржи Сибил поняла, что он был рад встрече. Она улыбнулась в ответ. Это было похоже на встречу старых приятелей, и Сибил стало необычайно хорошо. Она подумала, что когда-нибудь она станет неотъемлемой частью этого круга и перестанет быть все время начеку. А пока что она никак не могла забыть образ черной пантеры, сцены насилия, конверты с деньгами, на которых было написано «последний», захлопывающиеся двери, остывшие камины. Хоть она и жила в мире людей, которые играли с жизнью, как хотели, ей никак не удавалось забыть, что она сама из разряда людей, с которыми играют. К тому же она понимала, что сама вступает в опасную игру. А может, и неизбежную.

– Вы всегда красивы, очень красивы, – сказал Жоржи. – И от вас пышет здоровьем. Просто персик.

Сибил улыбнулась, сверкнув ослепительными зубами.

– Это вы молодец. Ну прямо дерево.

– Персиковое?

– Орех. У нас рос орех во… – она чуть не сказала «дворе», – У нас их много было, когда я была маленькая.

А про себя подумала, что, когда ей будет позволено завести друзей, одним из них будет Жоржи. И она не испортит их дружбу романом. Может, они и переспят, но до романа у них не дойдет.

Вскоре музыка стихла, и Жоржи вытащил из кармана огромный, как парус, платок, частично смял его и аккуратно приложил к верхней губе Сибил. Она стояла спокойно, не двигаясь. Ей понравилось.

– Нет, я не прав, – сказал он. – Вы не просто персик, вы прелесть. Я готов в вас влюбиться. Хотите?

– Пожалуйста, не надо, Жоржи, – попросила она голосом, который походил на тревожную мольбу. Но просьба была искренняя.

– Хорошо. Вы правы. Вы мне нравитесь. Еще потанцуем?

Он вытирал свои мокрые щеки. Сибил забрала платок и вытерла им свое лицо.

– Согласна.

И они снова пустились в танец, который уродливо повторял интимную близость, оставаясь полным абсурдом, подобно тому, как игрушечный крокодил лишь отдаленно напоминает своего живого собрата.

Танцуя, она не сознавала, что делает это хорошо и что таким образом вызывает любовное влечение в десятках окружающих ее мужчин и женщин. Это ощущение было ей знакомо, но с Жоржи получалось особенно интересно. Удовольствие этого крупного бразильца было еще больше от того, что за ними жадно наблюдали другие мужчины. Они жаждали оказаться на его месте, и это уже было не просто удовольствие, а настоящая эйфория. Жоржи так широко улыбался, что Сибил ослепительно улыбнулась в ответ.

Она всегда знала – и с Ходдингом, и раньше, со многими другими, – почему мужчины выставляют ее напоказ. Даже ее бывший муж Фредди – его фамилию она забыла, – любил покрасоваться с ней на Бродвее. А директор киностудии развлекался в ее квартире, приводя с собой не меньше двадцати человек, чтобы они посмотрели не только на нее, но и на то, как старый сатир кувыркается с мускулистой юной нимфой. Также и другие продюсеры, агенты, люди, отвечающие за подбор актеров, многие из которых были импотенты, и почти все, если не все, ненормальные, любили показывать ее на людях. Ее приводили в мужские компании – где часто она бывала единственной женщиной, – предвкушая, как она соколом бросится на добычу.