Текст книги "Высшее общество"

Спустя полчаса при сильном ветре, забивающем ледяные гвозди сквозь их мокрую одежду, они нагнали другой «Порше» и медленно тащившийся «Вэнволл». Солнце уже почти пробилось сквозь облака, но дорога должна была подсохнуть лишь через несколько часов.

Теперь, когда они опять двигались в сторону гор, они с благодарностью ощущали тепло, поднимающееся сквозь тонкий пол. Позже, днем, этим жаром могло сжечь лодыжки до волдырей. Но сейчас внизу было хорошо, почти уютно. Пол сверил секундомер с часами на панели. Зрителей становилось больше. Одни стояли, съежившись под зонтами, другие прикрывали головы сумками и газетами. Но все-таки они стояли. Они увидели возглавляющего гонку «Мазератти» и обменялись чрезвычайно короткими, ничего не значащими мрачными взглядами. «Мазератти» шел очень хорошо.

Пол кивнул. Стрелка тахометра отклонилась вправо: двадцать, пятьдесят, сто. Это был предел или почти предел, – в запасе оставалось сто или двести оборотов. Пол надеялся, что они не превысят критической точки.

Они пронеслись по мосту, вырвались из серых клочков деревни и прошли в притирку со стогом сена. Максимум. Руки Ходдинга были спокойны; он двигался очень точно. «Мазератти» быстро приближался, они уже могли разглядеть его номер. Частная машина, итальянцы, но не просто любители. На повороте было достаточно места для обгона, и Ходдинг сделал глубокий вдох и задержал дыхание, положившись на волю случая и найдя проход для машины – единственное место на дороге при такой скорости. Они были впереди. Толпа аплодировала, но они не слышали. Они были впереди.

Опять Кампофеличе. У них не было времени удивляться, но все же они удивились: они были в пути почти полтора часа.

Теперь машина стала легче, подвижнее. Пол подсчитал, что у них осталась только треть запаса горючего. Он сообщил Ходдингу вес топлива в фунтах. Тот кивнул. Это даст большую скорость на прямых участках и одновременно означает большую опасность на поворотах. Меньше сила сцепления. Их сразу догонит весь этот хвост. Ходдинг это знал. Еще двенадцать кругов – еще девять часов езды.

Когда они опять оказались на уровне моря, они шли рядом с «Альфой» и не обогнали ее. Дождь кончился и засияло солнце. День обещал быть жарким. Взметнулся флажок, и они бросились в свой ремонтный пункт. Они проливали себе на грудь кофе, пытаясь проглотить как можно больше. Кто-то запихнул булочку Полу в рот, а в руку вложил сигарету. Ходдинг, обжигаясь, пил прямо из термоса. Сибил стояла рядом, с полотенцем. Они протерли защитные сетки и очки. Весь перерыв они просидели на покрышках, чтобы не замерзнуть. Пол все пытался сделать так, чтобы они выдержали оставшиеся шесть кругов. Колпачки завинчены и заперты. Масло залито. Радиатор в порядке.

Они снова в пути. Над головой появился первый вертолет.

В одиннадцать часов Фернандес стоял, подняв над головой грифельную доску – 1:23. На столько они ушли вперед. Они улыбнулись. Тормозные колодки постепенно становились тоньше, но тут ничего нельзя было поделать. Один из «Феррари», первый из четырех, бросил вызов. Они пропустили его вперед, и тут тоже ничего нельзя было поделать. Они могли только надеяться на то, что он не выдержит, и эта надежда была вполне реальной.

Во время следующей остановки для ремонта они решили сменить шины. Ходдинг вылез из машины, согнувшись пополам и держась руками за живот.

– Следующий круг сделаешь ты, – сказал он Полу. – Со мной все будет в порядке, как только я схожу в сортир.

Два круга Пол проехал в одиночестве. Какое-то время он потерял, но не очень много. Они по-прежнему были вторыми после «Феррари» и опережали остальных более чем на минуту. Ходдинг пришел в себя, хотя его и пошатывало. Еще через несколько минут он опять сел за руль. Теперь они уже засучили рукава, и жар, шедший от двигателя, становился мучительным. День оказался на редкость жарким. Толпа зрителей казалась скоплением черных и розовых пятен. Низко летавшие вертолеты отвлекали внимание.

У «Феррари» кончалось масло. Он закашлялся и захромал. Но прежде, чем они успели порадоваться этому, их настиг и обогнал другой «Феррари». Пол дождался удобного случая и приложил бутылку коньяка к губам Ходдинга.

Было два тридцать дня. На доске Фернандеса стояли цифры 1:41. Боль начинала наполнять все тело – резало глаза, болел позвоночник, ломило ноги.

Голубые и зеленые горы уже не были затянуты облаками, за исключением Этны, видневшейся вдали. Ночью опять произошло довольно мощное извержение вулкана. Одна деревня была эвакуирована. Над кратером поднимался дым, принимающий очертания облака.

Они шли двенадцатый круг. Условия для езды были неплохие. За исключением тормозных колодок, все было в порядке. Пора было набирать скорость.

– Как? – крикнул Ходдинг.

– Как хочешь, – прокричал в ответ Пол.

– Вперед! – сказал Ходдинг.

Стрелка тахометра резко подпрыгнула. Они сделали поворот, и Пол почувствовал, что заднюю часть автомобиля заносит, но Ходдинг быстро выровнял машину. Ходдинг прошел следующие четыре поворота на таком же форсированном режиме, рискуя перевернуться – отвратительные мгновения, когда чувствуешь, что потерял управление машиной, когда она уже не подчиняется твоим рукам и становится бессмысленной вещью, а ты – ее самой незначительной деталью. Предстоял прямой спуск длиной более четверти мили с одним небольшим изгибом; он заканчивался крутым поворотом. Сделать рывок или нет? Он сделал его. Мощный «Феррари» уступил дорогу. Ходдинг резко нажал на тормоза и перешел с четвертой скорости на третью, при этом, казалось, каждый дюйм металла в коробке передач был на грани предельного напряжения. И вот они уже на крутом повороте, не в силах справиться с тряской и скольжением. Задев крылом автомобиля столб, они прошли этот поворот.

Однако времени для ликования не было. И причины тоже. Трансмиссия начала издавать тихий неприятный звук. Пол беспокойно оглянулся, чтобы посмотреть, не пролилось ли масло, но увидел лишь облако пыли.

В Кампофеличе еще одна остановка для заправки. Тринадцатый круг. Они в лидирующей группе. Они были необычно молчаливы на пунктах питания, жадно пили минеральную воду, смывали с лица грязь. Трансмиссия потекла. На колодках оставалось не более полоски фибры, если и это было. Они опять вне борьбы.

В последние полтора часа «Скорпион» стал мишенью, безопасной игрушкой для оставшихся на трассе двух десятков автомобилей, которые еще могли продолжать гонку. В зеркале Ходдинга появился последний оставшийся на трассе «Феррари», приближавшийся с каким-то угрожающим звуком. Расстояние между ними неуклонно сокращалось. «Феррари» поравнялся с ними за деревней Сцилатто. Губы Ходдинга сошлись в непроизнесенном «нет».

Он нажал на газ, и стрелка спидометра резко пошла вверх. «Феррари» остался позади. Но у Ходдинга едва хватило времени заметить машину в зеркале. Приближался поворот. Ходдинг нажал на тормоза, кошмарно заскрежетал металл о металл. Язычок пламени вырвался из правого переднего колеса. Вскрикнув «Проклятье!», Ходдинг включил низкую передачу. Пол успел заметить его искаженное в рыдании лицо.

Их выбросило с трассы. Казалось, они очень долго плыли. Не было никакого ощущения удара о землю. Она была такой мягкой… Был запах свежей сладкой травы, еще мокрой от утреннего дождя. Ходдинг благодарно закрыл глаза.

Пол не представлял, как долго они лежали. Шлем больно давил ему на шею. Он повернул голову и увидел на склоне автомобиль, заднее колесо которого висело на большом камне. Из-под капота вырывались пламя и черный дым, а Ходдинг спал, опершись о рулевое колесо.

Пол с трудом поднялся. Ему было больно. Он сделал несколько шагов, голова вдруг прояснилась. Ему удалось отстегнуть Ходдинга от кресла, при этом он заметил, что штанины комбинезона начали тлеть. Пол с трудом оттащил Ходдинга от автомобиля. Потом заснул.

Проснулся он ночью. Рядом на складном табурете сидела Сибил. Он смутно узнал Клоувер и Баббера Кэнфилда. Ему было очень покойно, хотя грудь болела.

– Как Ходдинг? – спросил он.

– Не знаем, – ответила Сибил. – Они вылетели с ним в Лозанну.

– Бог мой, – сказал Пол. – Надеюсь, не я виноват?

– Доктор с тобой согласен. Как бы то ни было, без тебя он сгорел бы. Это все, что он сказал. Консуэлу ждал самолет. Сейчас они, вероятно, на месте. У тебя сломаны два ребра. Ничего серьезного. Ты в госпитале.

– В госпитале?

– Вера устроила. Мы все возвращаемся с ней домой.

– Поблагодари Веру. – Пол закрыл глаза и вновь открыл их. – Меня напичкали наркотиками, или еще какой-то дрянью? Я хочу спать, больше ничего.

Сибил кивнула.

Пол сонно поднял руку, сказал:

– Привет, мистер Кэнфилд, привет Клоувер, – и вновь уснул.

На следующий день Пол проснулся в большой солнечной комнате. Слегка болела грудь, но терпимо. Он повернул голову, сразу увидел Сибил. День и ночь она провела рядом с ним. Он дотронулся до ее руки и почувствовал, какая она маленькая и холодная.

– Привет, – сказала она.

– Привет. Сядь. Тебе холодно?

– Мне хорошо. – Она осторожно села, стараясь не толкнуть его. Ее серые глаза с тонкими оранжевыми ниточками в уголках были широко открыты. Она смотрела на него умоляюще, Пол мог видеть, что губы у нее сухие. И вдруг глаза ее наполнились слезами, она закрыла лицо руками, зарыдала.

– Что-нибудь с Ходдингом?

Она кивнула.

– Он…

Она вновь кивнула и повалилась на кровать, не отрывая рук от лица. Он сжал ее руку и держал, пока она не начала говорить.

– Сегодня утром его пришлось оперировать, – проговорила наконец Сибил. – Позвоночник. Он умер… – Сибил больше не могла произнести ни слова.

Итак, Ходдинг умер, подумал Пол. В Швейцарии, на операционном столе. Насмешка! Как могли они подготовиться к гонке, если Ходдинг…

И тут Пол осознал, что тоже плачет.

Через неделю Вера объявила о своем намерении уехать. Они сидели в саду – Пол и Сибил вместе с Верой; Баббер и Клоувер, пытаясь как-то приободрить Гэвина Хэннесси, взяли его с собой на пляж. Пол передвигался уже без особых затруднений и чувствовал, что на следующей неделе сможет поехать домой. Сибил, еще молчаливая и бледная, сидела с ним рядом, – она не отходила от него дальше, чем на несколько шагов. Каждую ночь она засыпала на его руке, но они не занимались любовью. А сейчас на солнце, чувствуя, как возвращаются силы, Пол захотел ее. Он взглянул на Сибил в надежде увидеть на ее бледном грустном лице ответное желание. Но глаза ее были закрыты, черты лица – неподвижны.

Когда он вновь открыл глаза, то увидел, что черные яркие глаза Веры устремлены прямо на него; с некоторым замешательством он почувствовал, что Вера угадала ход его мыслей. Но если и так, то не подала виду. Вместо этого она поразила его откровенным заявлением.

– Должна сознаться, что с нетерпением жду, – сказала она, – когда смогу остаться у себя дома одна.

Пол уставился на нее, будучи не совсем уверенным, что понял ее правильно, но, прежде чем он смог ответить, Вера улыбнулась и объяснила:

– Пожалуйста, поймите меня. Мне вас будет очень не хватать. Вы оба прекрасные люди и дороги мне. Я буду плакать, когда вы меня покинете.

Она умолкла и, повернув голову, посмотрела на вулкан, скрытый густыми, коричневыми облаками дыма. Новое извержение произошло этой ночью. Пол подумал, что она выглядит старой – пожалуй, не столько старой, сколько постаревшей.

– Настало время, – сказала Вера, – когда мне пора стать самой собой. Женщиной, у которой нет больше мужества для любви и которая бережет силы для встречи со смертью. – Затем, в более мягком тоне, более близком ее обычной манере, она продолжила: – Я говорила Консуэле, что она должна делать то же самое. Но, конечно, она не захотела слушать меня, и в любом случае, если она делает что-то нелепое и возмутительное, я не хочу знать об этом. Когда вы уйдете, я закрою ворота этой виллы – ни гостей, ни репортеров. Ни я ничего не буду знать о мире, ни он – обо мне.

Впервые за час Сибил заговорила:

– Ходдинг будет похоронен в Штатах? – спросила она. Вера, которая только ночью вернулась из Швейцарии, сердито тряхнула головой и выругалась по-итальянски.

– Его уже похоронили, – ответила она. – В алебастровой урне. У Консуэлы есть нелепая гробница в Индии – там-то его и похоронят. Не спрашивайте, что у нее на уме – я не уверена, что она и сама это знает. Она… даже страдание не заставит ее измениться. Она будет уничтожать себя.

Вера покачала головой, и столько печали было в ее глазах, что Сибил подалась вперед и взяла ее за руку.

Минуту они сидели так, затем Вера взглянула на Сибил и улыбнулась.

– Не думай о нас, – сказала она. – Думай о себе. Думай об этом прекрасном мужчине. Сейчас настало время любить, не теряй его. У нас с Консуэлой было наше время. Теперь это начинает утомлять.

– Был там кто-нибудь еще, кроме тебя и Консуэлы? – спросил Пол.

Вера покачала головой.

– Нет. Его желанием было одиночество. – Она пожала плечами. – Его желанием также было покоиться в этой урне. – Она перевела взгляд с Сибил на Пола и снова посмотрела на Сибил. Ее тон был решительным. – Вам не в чем упрекнуть себя. Целая неделя вычеркнута из вашей жизни. Этого достаточно. На самом деле, ведь это очень много – без любви. Вы должны думать о возвращении домой. А я должна подумать о нашем обеде. – Она поднялась, чтобы выйти и прибавила: – Напишите мне и пришлите фотографию вашего первого ребенка. На письмо я отвечать не буду, но я буду хранить его, а фотографию поставлю на столик у моей кровати.

Когда она ушла, Пол встал и протянул руки Сибил. Она посмотрела на него вопросительно. На краткий миг он сжал ее лицо ладонями, так что ее глаза находились напротив его глаз. Затем, все еще глядя ей в глаза, он расстегнул ей пуговицы на блузке и стянул ее вниз с плеч, так что солнце могло осветить ее груди. Он положил руки на них, и Сибил прижалась к нему. Затем он обнял ее и увел в дом.

За обедом атмосфера несколько разрядилась. Незадолго до того, как они сели за стол, позвонил набоб из Чандрапура и пригласил Баббера Кэнфилда, Клоувер и Гэвина Хеннесси присоединиться к нему на тигровой охоте в Непале. Набоб собирался сопровождать Консуэлу (и прах Ходдинга) до самого Ганга.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как Баббер проигрался. «Нас бы осыпали цветами при возвращении во Фриско, если бы я сумел получить большой приз», – и он готов был начать охоту. Клоувер также пришла в восторг от предстоящего путешествия, потому что, будучи в Швейцарии, она познакомилась с забавным маленьким туристом из Алабамы, который после двух или трех выпивок признался, что торгует подержанным оружием. Он предложил ей двадцать процентов комиссионных за любую вещь, которую она продаст, и она была уверена, что набоб стоит нескольких артиллерийских батарей, не говоря уж о его друзьях… А Хеннесси, грустный и подавленный, обрадовался приглашению набоба быть его гостем в течение двух месяцев. Не исключено, подумал он, что путешествие можно будет продлить до трех-четырех месяцев.

Что до Пола и Сибил, они большую часть обеда держались за руки, много улыбались и мало говорили; они пришли в столовую из постели с чувством обретения нового мира. Легкое возбуждение исчезло из их союза – не без боли – и сменилось чем-то, что они хорошо чувствовали, но плохо понимали. Осталась позади необузданность, мстительность, ежевечернее перечисление взаимных обид. Бывала у них и сексуальная ожесточенность, вызванная чувством общей вины. Если бы один из них спросил другого, какие ощущения тот испытывал, когда в этот полдень они лежали голые, обессиленные и удовлетворенные, если бы кто-нибудь из них задал этот вопрос другому, ответ был бы «невинность». Ибо они и были невинными существами, изгнанными из рая в мир, наверное, более богатый, более трудный и опасный, обещающий, однако, большую радость.

– Как я буду любить тебя! – воскликнула Сибил с ярко сияющими в сумерках глазами. – Как я теперь буду любить тебя!

А он, всегда находящийся под бременем собственной осторожности, иронично улыбнулся над своей сдержанностью и был благодарен Сибил за храбрость.

– Да, – ответил он, поглаживая ей шею. – Да. Отныне и вовеки.

Сейчас, за обедом, они тихо сидели, с удовольствием слушая разговор Баббера и Клоувер о предстоящей охоте на тигров. И Гэвин Хеннесси, просиявший при словах Клоувер («Я уверена, тебя вылечат в Индии; у них там издавна в моде богини любви, и что они выделывают – говорят, что-то особенное!») присоединился к их страстной беседе. Ни Пол, ни Сибил не чувствовали грусти, хотя и знали, что беседа эта скоро закончится, и они, вероятно, навсегда покинут этих людей. Напротив, они испытывали огромное облегчение и радость, что скоро все останется позади.

А Вера, чуя все это – ей казалось, что ее чутье на сицилийской земле обостряется не по дням, а по часам, и что, если не станет колдуньей, она, конечно, поедет в путешествие с ними – подняла бокал в честь Пола и Сибил.

– За Пола и Сибил, – сказала она, – возвращающихся домой. – Она сделала упор на последнем слове и вновь повторила его: – Домой.

Они выпили, но Вера не опустила бокал. Глядя на глубокий карминовый цвет стекла, она поворачивала его, чтобы поймать свет.

– Любопытно, – сказала она, не обращаясь ни к кому в отдельности, – что держит нас, что держало нас вдали от дома? Подобно этим двоим. – Она подняла глаза, указывая на Пола и Сибил. – Я возвращаюсь в свой дом – или я его сделаю своим. Я не там выросла, хотя ребенком каждую весну проводила там каникулы. Почему? Почему мы просто не остаемся дома?

За вопросом последовало молчание, поначалу довольно спокойное, но затем почувствовалась нарастающая напряженность. Баббер снял очки и полировал их концом галстука. Без очков его крупное лицо выглядело детской игрушкой – медвежонком или плюшевым львенком, важным, но неживым. Он моргал своими маленькими круглыми глазами, и казалось, что сейчас он заговорит. Но не послышалось ничего, кроме глухого сипения.

Этот звук встревожил Гэвина Хеннесси, старого друга Баббера и товарища по охоте, и он боковым зрением беспокойно посмотрел на него. Гэвину было очевидно, что никто, ни Кэнфилд, ни его тощая красотка не знают, как себя вести, и черт его побери, если он им подскажет. Холодное надменное выражение появилось на его холеном лице, он задрал подбородок, глядя на верхний край стены, и остался в таком положении, решив, что его медальный профиль спасет от неловкости.

Вера прервала ход своих размышлений. Гости явно чувствовали себя не в своей тарелке, а это непозволительно. Она еще числила себя светской женщиной, чтобы не считаться с этим…

– Я решила, – сказала она, – что все мы до вашего отъезда должны выехать на пикник…

Гэвин застонал.

– Вера, в самом деле…

– Я все продумала, – продолжала Вера. – Пикник, конечно…

– Прекрасно!

– Перед живым вулканом? Послушай, Гэвин, что ты скажешь? Тебе, наверное, такое не пришло бы в голову!

– Милая девочка, я уверен, что в твоих руках…

– Нет! Пора устроить вечеринку, небольшую, попроще. Я настаиваю. Отказы не принимаются.

Отказов и не было. Бабберу и Клоувер предложение Веры пришлось по душе как нельзя более. На следующий день до полудня они закупили столько фотооборудования, сколько надеялись унести и, пожалуй, больше, чем могли использовать. В походе по магазинам их сопровождал Гэвин Хеннесси и не переставал подтрунивать над их энтузиазмом, то и дело называл их «чертовыми альпинистами». Их настроение не передалось Гэвину; он был занят тонкой книжечкой с последними чеками, на которые купил полную корзинку лучшей снеди и дюжину бутылок шампанского.

Вера носилась по нижнему этажу виллы в кухню, в буфетную, в кабинет и обратно, непрерывно напевая что-то под аккомпанемент казалось бы бесконечных песен Эллы Фитцджеральд, которые неслись с магнитофона, включенного на максимальную громкость. Вере казалось, что Элла Фитцджеральд, заполнявшая ее жизнь, когда ей было двадцать, тридцать, сорок, имеет для нее такое же значение сейчас, когда ей уже около пятидесяти… В действительности, однако, она в душе решила собрать все записи и другие безделицы тех лет – книги, одежду и прочие выдающие возраст предательские вещи – и выбросить их в море.

И из этого самого моря, с которым Вера связывала свое прошлое, которое и в самом деле было и ее прошлым и прошлым ее средиземноморских предков, из этого моря, как бы из него рожденная, вышла Сибил, соблазнительная, бронзовая, пышущая жизнью, смеющаяся, почти обнаженная. Верхнюю часть бикини она сняла и обмотала вокруг шеи.

Пол, при виде ее окончательно очнувшийся ото сна, сел на камне.

– Эй, – позвал он, не в силах найти нужные слова. – Эй! – Он покачал головой. Она шла богиней по пляжу, по песку и гальке, а капли воды стекали с ее волос, с развевающихся алым флагом кончиков бикини и, словно отплясывая степ, дробно падали на камни.

– Эй! – вновь повторил Пол, когда Сибил подошла к нему, смеясь и едва переводя дух. – В этом ты вся, – сказал Пол с улыбкой. – Настоящий парад красоты! – Она опустилась на колени, положив подбородок ему на бедро.

– Да ну тебя. Что это еще за словечко! – Она почувствовала, как он встревожился, видя ее недовольство и вновь рассмеялась. – Все хорошо, – сказала она. – Я тебе благодарна.

– Ты уверена? Правда?

Она утвердительно кивнула, утыкаясь в него подбородком.

– Хочешь знать, почему я смеюсь?

– Ты дурочка.

– Я дурочка? Да, я чувствую себя дурочкой. До меня вдруг дошло, что я не сказала тебе…

– О чем?

– Эта гонка, и авария, и потом Ходдинг, и шок…

– Бога ради, что ты хотела мне сказать?

– Ребенок! Я жду… мы… – Она вдруг умолкла, сразу перестав смеяться, и посмотрела на него настороженно. Пол сразу заметил в ее взгляде страх. – Ну, как, Пол?

Пол пытался ответить, но смог лишь кивнуть головой. Его охватил приступ смеха, а после того, как Сибил, поначалу встревоженная, начала улыбаться, он расхохотался в голос.

– Ты… – он попытался подыскать слова, но слова и мысли потонули в овладевшем им сумасшедшем смехе; уже начали болеть легкие и недавно залеченные ребра. – Ты, – он не мог продолжить фразу, ибо новый приступ смеха повалил его на спину. Мало-помалу приступ начал стихать, и он, слабый, как младенец, страшась нового приступа, обнял Сибил. Ее голова лежала у него на плече, а его голова на ее плече, еще мокром и соленом.

Спустя некоторое время Пол поднял голову и взглянул на Сибил. Пол заговорил осторожно, боясь, что приступ смеха повторится.

– Я не ответил на твой вопрос. Я рад.

Сибил посмотрела на него с опаской. Смех уступил место мягкой улыбке. Уже давно ей не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь так смеялся. У нее такого не случалось с тех пор, как она выросла. Она вдруг поняла, что за последние несколько лет ей редко приходилось слышать настоящий смех. Бывали шутки – тысячи шуток – и забавные выходки, нередко встречалось остроумие, но не было ничего, что могло бы возбудить такой смех. То был настоящий смех, означавший очень хорошее начало. Она хотела сказать Полу, как она счастлива, как ничего не боится, но она не совсем представляла, как это сказать сейчас – она скажет позже, не сейчас. Она вновь положила голову ему на плечо и улыбнулась. Так они молча сидели почти четверть часа. Солнце село за скалы, оставив их в холодной тени. Появились стрижи и самоубийственно заметались вдоль скальных стен. А позади них плескалось море о покрытый галькой берег, вновь обретая в сумерках свою густую синеву.

По возвращении на виллу до них дошло, что они забыли о пикнике, на котором так настаивала Вера. Обессиленные купанием, прогулкой по скалам и тем, что произошло между ними, они бросились напропалую вымаливать прощение.

Но Вера и слушать их не хотела. Она неверно истолковала их отсутствие и решила, что им было не до пикника, что им вздумалось остаться наедине на вилле, что они похожи на молодых эгоистичных любовников, не желающих знать никого, кроме самих себя.

– Я вне себя от возмущения, – сказала она с улыбкой, но вполне серьезно. – Вы вели себя просто возмутительно.

– Но, дорогая, – оправдывалась Сибил, – мы…

– Мы… – вторил ей Пол.

– Слушайте меня. У вас есть пять минут на сборы. И захватите теплую одежду.

Через полчаса Пол и Сибил присоединились к остальной компании, с нетерпением ожидающей восхождения на Этну.

Вера арендовала, видимо, сохранившийся еще со времен первой мировой войны, невероятно потрепанный, весь в пятнах и вмятинах лимузин, такой же высокий, неуклюжий и неустойчивый, как идущая бакштаг – древняя каравелла. Сиденья покрывала безнадежно растрескавшаяся кожа, от которой исходил резкий запах, напоминая о животных, которым она когда-то принадлежала. Однако это неудобство оказалось преходящим, так как все остальные запахи перебил запах бензина, как только двигатель астматически закашлял. Это началось сразу же после того, как шофер, коренастый таксист из деревни, пожевывая окурок сигары, обошел автомобиль вокруг, удостоверясь, что «синьоры» находятся в безопасном заточении за плотно закрытыми окнами; он набросил на дверные ручки петли из прогнившей веревки, остановился на минутку у каждой шины, осмотрел их и вздохнул, как бы убедившись в их неизлечимой болезни. Проделав это, он встал на колесо, вынул из кармана распятие и приладил его к крылу. Через минуту они отъехали.

Сибил пришлось сильно ткнуть Пола в бок, чтобы предотвратить очередной приступ смеха.

Поскольку беседа стала невозможной из-за грохота и тряски, грозившей совершенно развинтить любую челюсть, не закрытую достаточно плотно, участники пикника устроили немое шоу, округляя глаза, делая комические лица, и вообще, ведя себя, словно дети, хорошо знающие безумие мира взрослых и чувствующие, что они никогда так не подвластны его капризам, как при езде в школьном автобусе.

Около часа они ехали вверх в темноте, накреняясь и покачиваясь на бесконечных подъемах и спусках, пока не остановились на отдых на более или менее ровном участке. Это была площадь небольшой деревушки, и когда они прильнули к окнам, то обнаружили, что снаружи к окнам прильнули деревенские жители. Некоторые из них отставили тележки с домашней утварью, чтобы вблизи посмотреть на автомобиль. Другие же подошли поглазеть с поклажей на спине. Внутри автомобиля было холодно и тревожно. Выражение на лицах крестьян не оставляло сомнений – они полагали, что синьоры сошли с ума. Как частенько происходит в жизни, миф подтвердился. Конечно, все господа сумасшедшие – так полагали крестьяне, и этот тезис переходил от поколения к поколению. Но в реальной жизни мифы, которые время от времени не подтверждаются, становятся хрупкими и безликими. А вот и вовремя полученное подтверждение: когда после многих дней и ночей фатальной нерешительности деревенские жители наконец приняли решение собрать пожитки, скот, детей и бежать от огненной угрозы, идущей сверху, они увидели автомобиль, карабкающийся вверх к тому ужасу, от которого они бежали. Сумасшедшие. Лунатики. Идиоты.

Они стояли полукругом, молча наблюдая, как шофер и его помощник наполняли винные фляжки водой из деревенского колодца, переливая воду в дымящийся радиатор автомобиля. Наконец мужчина с перевязанной рукой отделился от толпы, с некоторой торжественностью сплюнул в окно, вытер подбородок и пошел прочь.

Сибил передернуло. Пройдет немало времени, прежде чем что-нибудь, столь же хрупкое, как это запыленное оконное стекло защитит ее от почти что физического ощущения презрения. Пол прижал ее к себе, но лицо его оставалось пустым, безразличным. Вера нарушила молчание. Натянув на голову черную шаль, подобную тем, которые носили крестьянки, она почти скрыла под ней лицо; голос ее, то ли измененный этим укрытием из черной шерсти, то ли по иной причине, стал низким и резким.

– Он ненавидит нас, – медленно проговорила она, – потому что его несчастье для нас – забава. Мы идем в гору от скуки. Но горю не присуще ощущение категорий справедливости и несправедливости.

Вера пожала плечами, потуже натянув на себя шаль, – становилось все холоднее и холоднее. Она слегка стукнула своим кольцом с фамильным гербом по стеклянной перегородке, и через мгновение автомобиль вновь карабкался вверх.

После выезда из деревни дорога стала круче и тяжелее. Они оказались в полной темноте, и, несмотря на отвратительную вентиляцию салона, озябли. Неуклюже нагибаясь, они надели свитеры, подняли воротники. О беседе не могло быть и речи – они потеряли вкус к болтовне. Слабые желтые фары подобно бабочкам порхали вверх-вниз на переднем бампере автомобиля, и Сибил боялась, что ей станет плохо. Временами при повороте дороги они видели проблески огня на высоте. Огонь выглядел удивительно призывным, даже веселым.

Затем они оказались в другой деревне. Автомобиль остановился. Пора было выходить из машины. Еще днем Вера договорилась, что снизу пригонят мулов. Животные с двумя погонщиками оказались единственными живыми существами в поселении. Все жители покинули деревню два дня тому назад. Автомобиль молчал, и свист холодного ветра казался жутким среди немых улиц.

Эта деревня была, пожалуй, поменьше предыдущей. Около дюжины домов расположились на крохотной, впору теннисному корту, площади. В верхнем конце деревни в нескольких шагах от ближайшего дома лежала безобразная груда серых булыжников. Вера, неуклюже передвигаясь от холода, ткнула в них тростью, и, ко всеобщему удивлению, вытащила тлеющий уголек. Она пробормотала что-то, то ли с отвращением, то ли с удовлетворением (вряд ли кто-нибудь понял) и подала знак седлать мулов.

Бодрящий, холодный воздух избавил Сибил от чувства тошноты, ей было действительно приятно ехать верхом на маленьком муле, в безопасности и молчании, нарушаемом лишь постукиванием копыт по камням. Когда глаза ее привыкли к темноте, она узнала в передней фигуре Клоувер. Она была слишком далеко, чтобы можно было поговорить с ней. Пол ехал позади нее, последним в группе; Баббер и Гэвин – впереди. Мул вдруг закричал, чередуя невероятно громкие стоны и завывания. Сибил испуганно вскрикнула. Но Гэвин засмеялся, а с ним и все остальные. Они продолжали восхождение.

Они миновали скудные виноградники, пастбища, поля, и оказались в лесистой местности, где тропа становилась уже и круче. Проводник, который вел под уздцы мула Сибил, прошел вперед, чтобы тянуть за повод, когда мулу вздумается остановиться. Она вдруг услышала, как проводник издал нечленораздельный звук, похожий на крик мула. Сибил начала было размышлять, что же он за человек, но вскоре бросила это занятие; проводник ни разу не взглянул на нее, она даже не видела его лица.

Они достигли гребня горы и увидели яркий оранжевый нимб, отсветы огня на фоне облаков дыма и пара. Сибил изумилась – ее руки были кроваво-красного цвета, а лицо Пола буквально потрясло ее. Его лицо стало таким же, как у дяди Казимира, которого она, будучи ребенком, представляла в аду перед Сатаной. Видение настолько захватило ее, что, испугавшись, она позвала Пола.