Текст книги "Высшее общество"

Так как очки запотевали под маской, Клоувер задрала их на голову, и это придало ей такой фантастический вид, что и остальные, не очень обескураженные ее вторжением, немедленно увлеклись этой игрой.

Смахнув тяжелые бильярдные шары со стола, Диоса запрыгнула на зеленое сукно, и, яростно хлопая в ладоши, стала отбивать на нем семисантиметровыми каблуками прерывистый ритм.

Музыканты ответили тактами хоты, и Диоса, с выбившимися из узла на затылке длинными черными волосами, исполнила три быстрых оборота делавшего ей честь андалузского танца.

Очень скоро дикость и стремительность ее танца передались другим, и все стали в ритм постукивать киями по кафелю, аккомпанируя ей. Когда Диоса внезапно остановилась, ее стали упрашивать продолжить.

Но, казалось, Диоса больше никого не слышит. Потная, взъерошенная и раскрасневшаяся, она стянула через голову плотно облегающий свитер, обмахнула им на удивление острые груди и, повелительно щелкнув пальцами в направлении одного из музыкантов, взяла предложенную им рубашку. Туго обвязав ее вокруг талии, покачалась из стороны в сторону, как бы пробуя себя, и удовлетворенная тем, что ничто ей не мешает, разразилась совершенно не присущим ей смехом, сбрасывая все путы своей обычной элегантности и показывая себя такой, какой она была на самом деле – частью неразрывной цепи семи поколений карибских проституток.

Диоса вновь начала танцевать, и Деймон Роум, тоже не мелкая сошка в этом деле, стоял, вылупив глаза и открыв рот, говоря при этом Жоржи Песталоцци:

– Рвет, черт ее дери, сердце на части.

Именно в эту минуту в бильярдную вошел управляющий, гордо неся жертву – белого петуха. Однако, когда он увидел, что зеленое бильярдное сукно изодрано в клочья и поверхность стола раздроблена в щепки, он испустил истошный вопль. Петух закукарекал и, захлопав крыльями, подлетел прямо к Диосе. Та с испугу сделала шаг назад, оступилась и с глухим ударом упала на кафель.

Во внезапно нависшем молчании прозвучал лишь голос Деймона Роума, печально изрекшего истинную правду:

– Сегодня не мой день.

Спустя час у двери комнаты Диосы собралась небольшая группа людей. Появился доктор.

– Сотрясение, – коротко бросил он, – ничего серьезного.

Я уверен, что все будет в порядке. Но следующие несколько дней она должна провести в постели.

К этой минуте Роум был совершенно пьян и воинственно настроен.

– Если с ней все в порядке, что вы, док, так долго здесь делаете? А?

Клоувер старалась успокоить его, пока доктор, который сразу понял бесцельную враждебность Роума, пробирался к лестнице.

– Ты что, не слышишь меня, ты, грязный немецкий ублюдок? – сказал Роум, хватая доктора за лацканы пиджака. – Я спросил, что ты делаешь здесь, у этой упавшей девчонки?

Клоувер, испугавшаяся за доктора, который действительно был известным специалистом среди нейрохирургов, крикнула:

– Баббер!

Этого было достаточно. Баббер одну громадную руку положил на рот Роуму, а другой обхватил певца за талию.

Глава 10

– Пета в том, што это место, – сказала Карлотта из недр мягкого кресла, – выглятит как ателье для примерки готовых корсетов. – Она имела в виду бар в отеле «Георг V». И она добавила с веселым смешком: – Но, к сожалению, обычно их носят мужчины.

Сибил рассмеялась. Уже вечерело, весь день она провела в нескончаемых примерках. Кипы свертков лежали у ее ног, другие были отправлены в ее комнату, но основная партия должна была прибыть в Калифорнию через три недели. Она порадовалась, что заказала только два (ну три, быть может!) вечерних платья и что у нее хватило ума запасти впрок уйму костюмов, пальто и меховых манто. Эта одежда больше подходит для придорожных гостиниц или вагонов поезда, в которых она намеревалась проводить время с Полом. «Дживенси», «Баленсьяга», «Симонетта», «Шанель», «Ворт», «Ревилльон», «Карден» – названия фирм мелькали, как разноцветные лепестки в ее голове. Завтра она собиралась совершить набег на ведущие дома моделей по составленному ею списку. Наконец, пресытившись этим изобилием, она сделала глоток перно и улыбнулась.

Они дожидались Жоржи Песталоцци, вызвавшегося сопровождать Карлотту и Гэвина Хеннесси, который был занят поглощением желе, в то время как его подруга, огромная шведка Бигги, нервно расхаживала по соседней комнате. В последнее время самой модной шуткой стало говорить, что Хеннесси чудесным образом восстанавливает свои силы, тогда как Бигги, напротив, явно угасает. Хеннесси не открывал причины своей второй молодости (если она только имела место на самом деле). Когда накануне вечером его спросили об этом, он ответил: «Ничего не случится, если вы дадите по-дружески пинок под зад нашей матушке-природе. Заставьте старушку попрыгать, вот и все». С тех пор его свита забегала быстрее, а он стал медлительнее.

Появился Песталоцци и опустился на мягкую банкетку. Смокинг, который он заказал из Нью-Йорка по каталогу, был, вне всяких сомнений не café noir,[22]22
  Черный кофе (фр.).


[Закрыть] как это рекламировалось, а жирным, тошнотворным café au lait.[23]23
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть] «Французский анархизм, – заявил он мрачно, – не исчез, но сменил свою доблесть на наглость и измельчал».

Ходдинг чувствовал себя неловко и был слегка не в духе. В Париже не было хороших психиатров: одни опасные новаторы или оголтелые консерваторы, и если «что-нибудь случится», ему придется отправиться в Лондон или еще куда-нибудь, болтаться в самолете шестнадцать часов, пока не долетишь до Беверли Хиллз. Не говоря уже о навязчивой неприязни к стилю «Георга V», от которой он не мог отделаться. В течение многих лет его мать оставляла за собой несколько комнат в «Сент-Джеймс Олбани», но, несмотря на то, что иногда, когда шел ремонт или лифт не работал, она останавливалась у «Мориса», «Рафаэля» или «Плаза Атене», они всегда возвращались назад в нежную, ветхую атмосферу «Сент-Джеймса».

– Это место, – Ходдинг подхватил тональность Песталоцци – превратилось в притон для кинопродюсеров и всяких политиканов из Верхней Вольты.

Песталоцци легким наклоном головы согласился с исчерпывающей точностью определения. Через два столика от них два американца в одинаковых фланелевых костюмах вели переговоры с огромным негром в полосатом, как матрас, одеянии по поводу новой экранизации «Копей царя Соломона», и хотя негр (министр культуры, на самом деле) соглашался субсидировать создателей фильма и уверял их, что треть его людей можно будет использовать в качестве статистов (по доллару в день за человека), между ними возникли разногласия. Министр настаивал на том, чтобы главная женская роль была отдана Моди Джойнер, стяжавшей славу на ролях молоденьких девочек (возраст – двадцать два), а продюсеры предлагали более зрелую актрису. Деловой разговор решили продолжить на следующий день, и когда министр, величественный, как морская волна, покинул бар, один из продюсеров сказал другому, вздыхая: «Шелдон, мы столкнулись с очень хитрым туземцем». В ответ прозвучало: «Воистину так».

Через минуту в бар вкатился багровый, как отбивная, Гэвин Хэннесси с возгласами: «О, привет, парни!» За ним на расстоянии двух шагов влеклась чудовищная, как Левиафан, его шведская подружка. Все столики обратили на нее внимание: она напоминала томную богиню Фрею, страдающую зубной болью или, скорее, героиню из пьес Стриндберга.

– Большой бокал апельсинового щербета, милый мальчик, – приказал Хеннесси подошедшему к нему бармену.

Он повернулся к Бигги и шаловливо пошлепал ее по бедру. Та вздрогнула. Становилось ясно, что его élan vital[24]24
  Прилив жизненных сил (фр.).


[Закрыть] был не простой позой или одной из тех ролей, которую он иногда примерял на себя. Через несколько минут он пригласил всех отобедать в маленьком бистро на Иль Сан-Луи, а потом посетить «очаровательный бордель, истинную жемчужину среди борделей, находящуюся в пригороде Ле Висан».

– А я полагал, – сказал Ходдинг тусклым голосом, – что правительство положило этому конец.

– Ерунда, мой милый мальчик, просто их убрали из центра на периферию. Это в духе дядюшки Шарля скулить по поводу падения нравов и при этом вытягивать доллары из туристов, чтобы построить на них еще один дом терпимости, а потом спрятать его под другой вывеской… вот такие вот дела.

– Гэвин, – спросила Сибил, – о чем это вы болтаете? Быть может, я переутомилась…

– Он хочет, чтобы мы посмотрели некое зрелище, спектакль…

Ходдинг покраснел, а Хеннесси хмыкнул:

– Толпа проституток, мужчин и… и ослов, я думаю. Обычное дело.

– Ослов? В самом деле?

– Всего лишь ступень в образовании, – сказал Хеннесси с обычным неотразимым обаянием, – расширяет кругозор и все такое прочее. Что касается меня, то я совсем не понимаю, в чем заключается прелесть этих скотов. Их так опекают в последнее время, старые дамы настаивают на том, чтобы они носили шляпы от солнца. Мне кажется, они просто рехнулись. Здесь звезды дают представление в бассейне с дюгонями… или ламантинами? Вечно я их путаю.

Сибил посмотрела вопросительно на Ходдинга и увидела, что он побелел и напрягся, его руки судорожно сжались в кулаки. Было ясно, что его что-то встревожило.

– Очень мило с вашей стороны, Гэвин, пригласить нас, – сказала Сибил, – но мы так устали, может быть, в другой раз.

– И слышать не хочу, – заявил Хеннесси, величественно принимая из рук бармена чек и расписываясь на нем. – Карлотта, заставьте их пойти. Скажите этому милому дитяти, что он будет благодарить меня за это, когда состарится. Вздыхать по прошлому куда приятнее, чем собирать кулинарные рецепты.

– Действительно, торохая, – сказала Карлотта, положив доверительно свою руку на ее, – он совершенно прав. Всехта можно научиться чему-нибудь у профессионалов. – И она сладко улыбнулась Ходдингу. Хотя улыбка у нее вышла совершенно естественно, на Ходдинга она произвела совершенно неестественное впечатление. Он отшатнулся и заморгал, как будто кто-то запустил в него кремовым тортом.

Сибил поняла, или скорее почуяла (слишком мало было у нее времени, чтобы что-либо понять), почуяла ясно и безошибочно, как Ходдинг проводил время, когда был в Нью-Йорке. Она обняла Карлотту, чтобы скрыть усмешку на устах, на самом же деле скрывая внутри гомерический хохот, и сказала:

– Я ни за что не упущу такой шанс.

Все собрались ехать, кроме Карлотты, которая внезапно обнаружила, что порвала чулок, и настояла на том, чтобы отправлялись без нее. Она присоединится к ним позже. В более или менее приподнятом настроении (за исключением Ходдинга, все еще напряженного) компания забралась в один из «Роллс-ройсов» Хеннесси.

Как только все покинули отель, Карлотта поднялась к себе в номер, чтобы переодеться. Переодевание выглядело со стороны более чем странно. Она набросила старый, слегка вылинявший балахон с пятном на боку, скрыть которое не могла даже пышная бархатная роза. Ее туфли не совсем (точнее, совсем) не сочетались с платьем и были сношены до дыр. Она наложила грим гораздо более толстым слоем, чем обычно, и попудрилась дешевой вонючей пудрой. Затем она осмотрела себя критически в зеркале. Этот дешевый поясок сойдет. Она надела его кое-как, не пытаясь обозначить талию. В довершение туалета она вынула из чемодана потрепанную сумку, заполнила ее всяким жалким скарбом, в том числе и горстью грязных франков.

Судя по взглядам встречавшихся на ее пути через холл людей, маскарад удался. Они провожали ее взглядами и продолжали свой путь. Все они чувствовали некоторую вину за то, что они сделали с этой женщиной, которую никто из них вроде бы не встречал (и все-таки встречал) раньше.

Карлотта, улыбаясь про себя, шла разболтанной походкой по направлению к нижним этажам гостиницы. Она немного помедлила, а затем зашла в дамский туалет и осмотрелась. В углу сидела старая женщина и читала потрепанную книжку Агаты Кристи. Услышав звук открывающейся двери, она подняла от романа голову и автоматически пробормотала «Soir, Madame».[25]25
  Добрый вечер, мадам (фр.).


[Закрыть] Когда она улыбнулась, на ее щеках появились ямочки, совсем как у Карлотты.

– Мама, дорогая, – сказала Карлотта по-венгерски, – как ты поживаешь? – Она обняла ее и поцеловала в щеку.

Затем они уселись, чтобы немного всплакнуть и посплетничать – ведь они не виделись целых шесть месяцев. Старуха прекрасно знала, что ее дочь так переоделась специально для этого визита – это был один из театральных приемов, которым она учила Карлотту еще девочкой. Она, естественно, понимала, что дела у Карлотты идут лучше, чем это можно было бы предположить по ее одежде, но насколько лучше? Она одобрительно улыбнулась и потрепала ее по щеке.

С другой стороны, хотя Карлотта собиралась дать своей матери только несколько тысяч франков (и всего-то), не ее вина была в том, что мать работала смотрительницей туалета в «Георге V». Много раз в прошлом она пыталась вытащить ее на свет божий. Но все было тщетно. Тщетность (подходящее слово) ее усилий имела ту причину, что красота матери увяла в сорок лет, и она предпочитала не показываться на людях. Да, она вела уединенный, но не одинокий образ жизни. Она занимала прекрасные позиции, чтобы слышать сплетни, наблюдать за постояльцами. Она знала, какие шлюхи высшего света пользуются спросом, а какие нет. Она знала, чья подружка забеременела, и чья жена завела любовника. Немалым из этой ценной информации она охотно делилась с Карлоттой, которая в свой черед аккуратно и щедро платила ей той же монетой.

– Ты, – сказала мать, беря Карлотту за руку, – не замужем, даже не помолвлена. – Она покачала головой.

– Нет, сейчас нет, – ответила Карлотта, – но я сейчас кое с кем работаю. – Старуха быстро осмотрела руки своей дочери и приободрилась. Несмотря на то, что Карлотта предусмотрительно удалила лак со своих ногтей, старая женщина увидела, что ее руки оставались нежными и холеными. На них не было пятен никотина, никаких следов запущенности, никаких проявлений болезни, ничто не указывало на угрозу бедности.

– Он еще мальчик, – заметила Карлотта, – и очень глуп. Я думаю, что если бы у него хватило смелости, он предпочел бы стать педерастом. – Старуха передернула плечами, как будто хотела сказать, что это последнее, на что бы она обратила внимание.

Карлотта с одобрением восприняла ее жест.

– Конечно, мама, но, кроме того, он невероятно богат. Ты ведь знаешь, это всегда затрудняет все дело, когда они слишком богаты.

Старуха вздохнула, но потом расправила плечи, и ее лицо приняло выражение напыщенного достоинства.

– Не забывай, дорогая, тебе не годится в мужья башмачник или зубодер с домом в пригороде. Только настоящий богач, никак не меньше, сможет обеспечить тебя. Мужайся, девочка. И верь в себя.

Карлотта склонила голову и всплакнула. Старуха прижала голову дочери к груди и неодобрительно фыркнула:

– Не забудь смыть эту вонючую пудру с лица, когда поднимешься к себе наверх. А теперь давай мне свой подарок и проваливай.

Карлотта сунула ей в руку скомканные франки.

– Мамочка, дорогая, – сказала она, – как я рада тебя видеть! – Она была совершенно искренна. – Ты уверена, что у тебя все в порядке?

– Конечно, – ответила мать с ноткой обиды.

– Ладно, ладно. Я не хотела тебя обижать. Но обещай, что, если мне повезет и я выйду замуж за этого типа, ты оставишь эту ужасную работу.

– Ничего я не буду обещать, – сказала старуха. – Может быть, может быть. Но сейчас не думай обо мне. Думай о себе. Сосредоточься. Сосредоточься. Ты мне не назвала его имени.

– Ван ден Хорст, – сказала Карлотта.

Брови ее матери полезли вверх, и она одобрительно улыбнулась, но тут же посерьезнела.

– Я помолюсь за тебя.

– Не думаю, что это поможет.

– Если ты хочешь, – осторожно вставила мать, – я подыщу позднее цыганку…

– Не надо, мамочка, – отказалась наотрез Карлотта, – давай не будем к этому возвращаться. И слышать не хочу ни о какой ворожбе.

Старуха пожала плечами. Это было единственное, в чем они разнились. Карлотта иногда посещала мессу, но не ходила к причастию с четырнадцати лет. А мать, едва у Карлотты что-то начинало не ладиться, тащила ее к цыганкам. Карлотта упиралась как могла, она считала невозможным иметь дело с цыганами во второй половине двадцатого века, она чувствовала, что стареет от одной этой мысли. Однажды она сказала матери: «Глупо европейцу идти за советом к цыганам». Тогда мать резко ответила: «Цыгане знают толк в таких делах не меньше психиатров, зато платить им надо в десять раз меньше».

Карлотта взялась за ручку двери. Разговоры о цыганках были ей всегда неприятны.

– Ты видела мою последнюю телепрограмму? – спросила она.

– Да, – соврала мать, – ты выглядела блестяще.

Карлотта послала ей воздушный поцелуй и вышла в коридор. Ее мать вновь водрузила очки на нос и погрузилась в Агату Кристи. Она решила, что все равно отправится к цыганке. Это не причинит вреда, а может, даже будет польза. Как-никак речь идет о благополучии ее дочери.

Карлотта присоединилась к остальным в середине обеда. Она была голодна как волк (получив новый стимул к борьбе) и блистательна в своем царственном туалете. Невозможно, думала Сибил, противостоять чарам этой колоритной женщины, несмотря на то, что ей перевалило за сорок. Карлотта ела суп с клецками, смеялась и болтала так, что напоминала то резиновую утку в детской ванночке, то гувернантку, то…

Ходдинг выглядел так, словно он был смертельно болен. Карлотта в своей безыскусной манере предупредила компанию, что «спектакль», который им предстояло увидеть, отменит все обычные представления о том, что такое секс. «Эти люди, дорогой, – сказала она об исполнителях в борделе и похлопала Ходдинга по руке, – не делают никакой разницы мешду мущиной и женщиной, мешту тевочкой и мальчиком. В этом истинная правда. Только общество устанавливает свои глупые законы».

Ходдинг позеленел. Неожиданно в голове Сибил прозвучала фраза «гомосексуальная паника» – она как-то вычитала ее в книге, которую ей подсунул Ходдинг. Она не прочла книгу до конца, только некоторые главы, и эта фраза потрясла ее поразительным соответствием с действительностью.

– Я думаю, дорогой, – сказала она, – нам надо вернуться назад. Я думаю, что ты заболел «туристической болезнью», как они это здесь называют. – Ходдинг утвердительно кивнул головой, вернее сник, как увядший цветок.

– Да, вы должны лечь в постель, торохой, – согласилась Карлотта. – И немедленно. Вы выглядите ужасно. Я отвезу вас в отель, а Жоржи присмотрит за Сибил.

– Но Карлотта!

– Пустяки, торохая. – Карлотта с силой надавила на ее плечо, – не волнуйтесь. Я видела этот спектакль много раз, и потом в вашем возрасте вы не так нуждаетесь во сне, как я. Я с удовольствием отправлю Ходдинга домой. Все будет в порядке. По правде говоря, я нахожу эти зрелища утомительными.

– Но…

– Нет, нет, дорогая, – Ходдинг задыхался от волнения, – поезжай. Я хочу, чтобы ты поехала. Я, кажется, чем-то отравился…

– Вы должны слушаться Карлотту, детки, – сказала «гувернантка», – вам лучше побыть врозь. Ведь это не впервые. Слишком опасно.

– Но я не совсем уверена… – возразила Сибил.

– Пожалуйста, не спорь, – остановил ее Ходдинг. – Не порть веселье. Я приму две таблетки фенобарба и лягу спать. – Он встал и резко отодвинул стул.

– Может быть, нам лучше всем отправиться домой, – начал Песталоцци, обеспокоенный бледностью Ходдинга.

– Нет, дорогой, – вмешалась Карлотта, – не заставляйте мальчика чувствовать себя виноватым. – Она надела свои длинные перчатки и теперь поддерживала Ходдинга под локоть. – Я измерю ему температуру в отеле, у меня есть телефон отличного швейцарского доктора, но я уверена – он не понатобится.

– Ты и вправду не хочешь, чтобы я…

– Нет, нет, дорогая, – сказал Ходдинг, целуя Сибил в щеку. – Я хочу поскорее лечь! – Последняя фраза была произнесена им с такой силой, что противоречить ему было невозможно.

Сопровождаемые удивленными взглядами официантов и madame la patronne,[26]26
  Хозяйка ресторана (фр.).


[Закрыть] которая не без оснований подозревала, что трюфели были не из лучших, Ходдинг и Карлотта удалились. Вид высокого бледного молодого человека, сопровождаемого пышной, цветущей субреткой был весьма трогательным. Но так как по ресторану быстро распространился слух, что молодой американец является un des hom mes les plus riches du monde,[27]27
  Один из самых богатых людей на свете (фр.).


[Закрыть] который страдает от crise du foie,[28]28
  Расстройство печени (фр.).


[Закрыть] то остальные обедающие приободрились. Послышались приказы подать еще вина.

– Хорошо! – сказала Сибил, рассматривая наполовину обезлюдевший стол и пытаясь определить, что она ощущает: досаду, облегчение или иное чувство. – Хорошо! – повторила она. Без сомнения, это было чувство досады. Карлотта откровенно и нагло ограбила ее.

Жоржи Песталоцци тронул ее руку, изучая ее симпатизирующим взглядом. «Ваш турнедос остыл», – сказал он.

Прошло уже четверть часа, как они сидели в полумраке гостиной в стиле Людовика XV в загородном доме с небольшой, освещенной голубым светом сценой в противоположном конце. Сибил встала и сказала:

– Хватит, с меня довольно.

Очаровательная женщина средних лет и неописуемой утонченности перехватила ее в нескольких шагах от двери и поднесла к носу Сибил платок, источающий запах одеколона, смешанного с нашатырем. «Сегодня очень душно, – прошептала она нежно. – Наверняка сегодня будет гроза». Другая женщина, столь же очаровательная, материализовалась из сгустка теней, и они обе проводили ее в специальную комнату (температура не выше 64 по Фаренгейту) для американских и английских гостей. В этих апартаментах, окрашенных в жизнерадостные лимонно-желтые тона, находилась ванная комната, воспроизведенная во всех деталях по журналу «Дом и сад», а также кровать с пологом из набивной ткани с веселыми ухмыляющимися животными. На стене висела репродукция Тенниэла. Видимо, она была призвана приводить в себя англосаксов на грани обморока или же возбуждать еще больше тех из них, кто не собирался падать в обморок.

Сибил комната показалась неприветливой, и она пересекла ее, оставив мурлыкающих женщин позади, и вышла в сад подышать свежим воздухом. Сад был таким, каким и должен быть сад при загородном доме: ухоженный, удобный. Все в нем, кроме приапической фигуры из самшита, говорило о незатейливых сельских радостях. Только Сибил закурила, как к ней присоединился Жоржи Песталоцци, который грузно уселся перед ней на каменной скамейке.

– Жарко, – сказал он, вынимая сигару. – Вы позволите?

Сибил кивнула.

– Похоже, будет гроза.

Жоржи посмотрел на небо и начал внимательно изучать тяжелые низкие тучи, присоединяя к ним тучи дыма от своей сигары.

– Вам тоже нездоровится? – наконец сказал он. – Может, вы съели несвежие устрицы? Или поссорились?

– Жоржи, могу я на вас положиться?

– О, господи! – воскликнул он, – конечно. – Он склонил ее голову к себе на плечо и покровительственно обнял Сибил своей огромной рукой. – Вы уверены, что дым от сигары не беспокоит вас? Я перестану курить, если…

– Совершенно не беспокоит. – Она помолчала. – Просто мне очень тоскливо, вот и все. – Она говорила медленно, подбирая слова. – Я думаю… я не знаю… Надеюсь, они развлекаются. Иногда смешно видеть свое отражение в зеркале. Возбуждает. Но я о нас говорю, вы понимаете?

– Не совсем, – ответил Песталоцци вежливо. – Но вы продолжайте.

Сибил хотела продолжить, но она не знала, как выразить свои мысли. Она рассвирепела, посмотрев это «шоу». Сама идея «профессионализма», отчужденности была ей отвратительна. Для нее секс – это было нечто, на что не смотрят, а в чем принимают участие, не спектакль, а действо. И все же актеры, не спрашивая ее согласия, болезненно напомнили ей, что ее отношения с Ходдингом были не чем иным, как спектаклем. Ей было стыдно, и стыд она ощущала не столько морально, сколько физически; она чувствовала себя обманутой и обворованной. Более того, несмотря на неприязнь, в ней росло сильное и неотвязное возбуждение. До сего момента она довольствовалась мечтами о Поле, но теперь невозможно было только мечтать, ее желание требовало немедленного, сиюминутного удовлетворения. В этом был повинен Пол! Потому что его не было рядом, потому что он послал ее в эту дыру, потому что он не понял ее страха, потому что… он предал ее! Подлец! Ее руки похолодели. Желудок пронзила боль. Ей не приходило в голову, что вряд ли она могла ожидать, чтобы Пол понял ее страхи, так как она сама не понимала их и не могла объяснить ничего ему. Да и сейчас она понимала только то, что была раздражена, оскорблена и испугана и что… Жоржи Песталоцци сидел перед ней, излучая тепло и уют, как большая разогретая солнцем скала. Она порылась в сумочке в поисках сигареты, и Жоржи протянул ей зажигалку твердой рукой, которая так странно выглядела рядом с ее тонкой, дрожащей кистью. Сибил теряла голову.

– Простите, я мелю чепуху. Я не хотела бы, чтобы вы приняли меня за ханжу. Я имею в виду, что я совсем не такая.

– Нет, – спокойно сказал Жоржи, – я так не думаю. Сибил попыталась внести ясность.

– Мне кажется ужасным сидеть там! Платить деньги, чтобы подсматривать за кем-то. – «Черт побери Пола. Черт побери!» – думала она. – Я имею в виду, почему мы сами не занимаемся этим? Это мерзко!

– Видите ли, – заметил Песталоцци наставляющим тоном, – этого от вас и ждут, не так ли? Или с вашим кавалером, или с одним из их круга или со всеми ними. Вот в чем дело.

– Нет, не в этом, – Сибил удивила Жоржи своей горячностью.

– Это неестественно. Я не нуждаюсь в чем-либо подобном. Если вам надо, чтобы вас подстегнули, что ж, пожалуйста. Всего хорошего. Если нет, то зачем вы пришли сюда и ищите горяченького? Что вы хотите доказать? Все это смешно. Мне плевать на всякие изыски и утонченности… – Она продолжала бушевать, видя, что Жоржи сохраняет все то же задумчивое выражение. Она почувствовала себя оскорбленной.

– О, Боже… неужели мы такие декаденты, как вы это называете, чтобы подхлестывать себя зрелищем?

Песталоцци только хмыкнул в ответ.

– Я не поняла, вы согласны или нет?

– Я пытаюсь решить, – ответил он. Он переложил сигару в ту руку, которой он обнимал ее, и свободной залез к ней под одежду, нашел пальцами соски. – Я решил, что согласен с вами. Но мы слишком много болтаем. У меня есть маленькая квартирка неподалеку отсюда.

Сибил была приятно удивлена его движением. Хотя она и не ожидала этого, но чувствовала, что так должно быть. Его нежное, приятное поглаживание явилось как бы необходимым разрешением ее страданий. Она страдала от боли, он утешил ее – все просто. Но теперь, когда она получила поддержку в такой знакомой, такой необходимой форме, она окончательно осознала, насколько она была напугана. Кроме того, она почувствовала, что необъяснимым образом ее страх рождался от потребности поддержки и от него можно было избавиться только таким путем. Она успокоилась. Ей нравилось, как пахла кожа Жоржи, и этот запах также успокаивал ее.

– Я не знаю… я не уверена… – Он поцеловал ее. Его рука переместилась на другую грудь. Она сожалела, что улыбнулась ему.

– Вы очень милый… вы всегда были… но в этом нет необходимости, я имею в виду, что вы не должны… – Она была в смятении, ее слова звучали глупо. Она тяжело дышала.

– Мне всегда казалось неизбежным, что мы будем вместе, – сказал Жоржи. – Несомненно, вы были уверены в этом же.

– Да, была, но я не должна… вы не должны…

– Вы хотите, чтобы я оставил вас одну?

– Нет, это не так, я не…

Жоржи рассмеялся и поставил ее на ноги.

– Ночь тиха и спокойна, дождь пойдет, скорее всего, позже. Мы будем нежны друг с другом, мы не будем создавать проблем, и жизнь улыбнется нам на час или два.

Она колебалась, озадаченная.

– Идем.

Сибил прижалась к нему на мгновение, когда он обнял ее за плечи, и волна забвения поглотила ее, благословенная, как сон или ампула с морфием. Конечно, она должна отказать ему, но чувство долга было таким слабым, таким нереальным. Зато реальными были его запах, его теплота и ее потребность быть желанной. Пол тоже был реальным, но он был за четыре тысячи миль отсюда, и сама мысль о том, что он был так далеко, делала ее одиночество еще безысходней. Она подняла голову, чтобы посмотреть на Жоржи, и увидела, что он улыбался. Она улыбнулась ему в ответ, она знала, что доставит ему удовольствие. Это и ей доставит удовольствие – временная замена, призванная поддержать ее в форме до того, как вернется Пол.

Сибил сидела на высоком стуле и поедала консервированные персики прямо из банки. На ней были огромные трусы Жоржи, которые пришлось стянуть вокруг талии при помощи салфетки. Над крестцом торчал маленький хвостик, о который она вытирала запачканные сиропом руки. Жоржи, с взъерошенными волосами и массивными очками на носу, сидел, обложенный подушками, в кровати, держа альбом для зарисовок на своем большом, как бочка, животе. В камине горел огонь, а тяжелые бархатные портьеры закрывали окна, за которыми шел дождь.

– Это была студия моего отца. Это он научил меня рисовать, – сказал Жоржи. – Он любил женщин и только женщин. После своей смерти он оставил сотни зарисовок женщин. Я столько не нарисовал. И не думаю, что нарисую. Мне кажется, в то время было легче любить людей. Ты все персики прикончила?

– Нет, – рассмеялась Сибил. – Я только приступила ко второй банке. Мой животик уже округлился. Ты действительно считаешь, что тогда было легче любить людей?

Жоржи вырвал лист из альбома и начал рисовать на другом. Какое-то время он молчал.

– Да, я так думаю. Не знаю, почему. Для многих из нас ничего не изменилось. Слишком много денег, никаких обязанностей и так далее. Точно так же, как во времена моего отца. Но есть и отличия. Трудно понять, какие из них имеют значение.

– Хочешь я приду к тебе, и мы займемся любовью? – спросила Сибил. – Я чувствую себя с тобой так хорошо, так уютно.

Ей действительно было хорошо. Любовный спектакль Жоржи совершенно успокоил ее. Он был такой благородный, такой любящий, такой искусный. А своей просьбой попозировать для рисунка он добавил к ее хорошему настроению чувство преклонения – сладчайшее из чувств. Было что-то невероятно успокаивающее в том, что она воплощалась, овеществлялась на этих широких плотных листах бумаги, которые так музыкально падали на пол. Образ ее красоты был больше не призрачной мечтой, а реальным фактом. Его карандаш скользил по листу альбома и вновь воскрешал пережитое ею удовольствие – глаз знатока и неутомимые руки одновременно неторопливо ласкали ее кожу.

– Нет. Съешь еще персик. И держи голову прямо. Я скажу, когда можно опустить. Так на чем мы остановились?

– Ты говорил о различиях, но ты не знаешь…

– Да. И спасибо тебе за чувства. Я ощущаю то же самое.

Итак… – он постучал кончиком карандаша по губам, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Я назвал два отличия, ты можешь продолжить сама. Прежде всего, отец не заботился о деньгах. Совершенно не заботился. Конечно, только сумасшедший мог в его время задаваться вопросом, имеет ли право человек стремиться к возможно большему богатству? Если бы на его долю выпала удача, его друзья поздравили бы его, а бедняки стали бы завидовать ему. Но никто бы не считал, что он согрешил. С другой стороны, знаешь, мой отец мог себе позволить быть либо до безумия жестоким (такие звери были), либо – до безумия добрым. Он предпочел быть добрым. А почему бы и нет? Учитывая то, что он не подхватил сифилис и не заболел раком, что еще помешало бы ему наслаждаться жизнью! Все это сделало его очень счастливым и он верил в будущее. И он мог позволить себе верить в то, что и другие люди наслаждаются жизнью так же, как и он. Некоторым он даже помог и очень помог.