Текст книги "Дурная мудрость"

Вода в ванне уже остывает, так что я даже слегка подмерз. Блокнот отсырел – я пишу эти заметки прямо в ванне. Желудок отчаянно сигнализирует мозгу: «Да на хрен эти тирады про MTV Давай лучше пойдем в ресторан и позавтракаем».

Мы остановились в каком-то придорожном кафе, чтобы обсудить план сражения. Хозяйка, старуха-лапландка, загадочно улыбнулась – видимо, ощутила наши благородные ауры и ментальную силу.

В ресторане, расположенном в полуподвале, я выбираю из тысячи удовольствий, предложенных к завтраку на европейский манер на длинной стойке самообслуживания: свежий выжатый апельсиновый сок, курага, мюсли без сахара, натуральные йогурты с проращенными зернами пшеницы. Сразу хочется позаботиться о своем здоровье. Столики накрыты на четверых. Плотные льняные скатерти, красивая посуда. Официант – само радушие:

– Чай или кофе, сэр?

– Чай. – Мне приятно, что он обратился ко мне по-английски. Видно, что человек понимает, что это единственный по-настоящему международный язык.

Она принесла нам крепкий бульон из оленины и предложила свою юную дочь. Мы с благодарностью приняли угощение, но от девочки вежливо отказались.

Или я должен чувствовать себя виноватым и извиниться? Честно сказать, мысли насчет вины пришли только потом, когда официант ушел за моим чаем. Но когда он меня спрашивал, что мне принести, чай или кофе, мне и в голову не пришло, что он может обратиться ко мне на каком-то другом языке, кроме английского. И то же самое – с той незабвенной красавицей на регистрации, теперь уже напрочь забытой.

На возвышении в конце зала стоит белый концертный рояль. Сейчас 8.20 утра. Пианист в вечернем костюме играет «Время проходит», «As Time Goes By». Честное слово. Я не выдумываю. Сквозь стену из дымчатого стекла мне видно, что происходит снаружи. Люди спешат по своим делам. Дождь и ветер. Зонты и плащи.

Поднимаю глаза. Вижу Гимпо, который идет через зал ко мне.

– Слушай, не знаешь, тут горячие завтраки подают? И в каком номере Z?

Мы заказываем горячий завтрак: яичница с беконом на американский манер, пережаренная чуть ли не до углей, и оладьи. Разговор получается путаный и бессвязный. Гимпо собирается посвятить этот день бухгалтерии: разобрать квитанции и чеки, подсчитать все расходы за эту поездку. Все-таки хорошо, что у нас есть Гимпо, который вносит струю здорового практицизма в наши бредовые измышления, так что наше великое путешествие с целью спасения мира и просвещения духа превращается в обыкновенное рок-турне. Толстая пачка квитанций и чеков аккуратно скреплена резинкой, каждая бумажка пронумерована и готова для предъявления в таможенное и акцизное управление Ее Величества. Интересно, а просвещение духа освобождает от уплаты налогов? Младенцу Иисусу тоже следует заполнять таможенную декларацию? Есть в Налоговом кодексе отдельный параграф про мир во всем мире и всеобщее благоденствие?

У Гимпо недавно умер отец, оставив Гимпо и его многочисленных сводных и родных братьев-сестер разбираться с его делами. Как оказалось, его отец владел кое-какой викторианской недвижимостью в Манчестере, а также долей в каком-то весьма сомнительном бизнесе. Отец Гимпо занимался политикой, был советником в партии тори и проворачивал всякие темные делишки, которые только теперь постепенно выплывают на свет. Мне было так странно узнать, что папа Гимпо был советником тори, но уже через пару минут после того, как Гимпо мне об этом сказал, я подумал, что в этом действительно что-то есть: что Гимпо ведет свое происхождение от такого вот диккенсовского негодяя. Как будто так и должно быть.

Гимпо что-то рассказывает. Я честно пытаюсь вникать. Что-то насчет его работы менеджером у «Zodiac Mindwarp and the Love Reaction»; про одну рьяную молодую девчонку из рок-фанаток, которая вызвалась ему помогать; как однажды она просто пришла к нему на каких-то гастролях, такая вся милая, славная, с прелестной попкой и улыбкой «пожалуйста, дай я у тебя отсосу» и готовая на все. Она так и осталась при группе, и все ее любят – музыканты, рекрутеры A amp;R, журналисты из рок-изданий. Но Гимпо чувствует, что тут все непросто. Что-то его беспокоит.

Черт. Я не хочу обижать эту девочку. Не надо бы ничего про нее писать. Это несправедливо: по отношению к ней, к Гимпо и к группе. Просто голова у Гимпо занята всякими мыслями. Наше путешествие подходит к концу, и он уже думает о делах, что ждут его дома: ему еще предстоит разбираться с делами отца, и опять окунуться в кошмар наяву, как он называет свою работу с «Love Reaction». Гимпо приумолк. Смотрит сквозь дымчатое стекло на мир снаружи, залитый дождем. Я пытаюсь писать. Эти заметки уже начинают меня доставать. Никак не могу привести их в порядок. Давно я столько не писал от руки – руку сводит от перенапряжения.

Гимпо поворачивается ко мне. Он не улыбается своей фирменной гимповской улыбкой; его голубые глаза потускнели, уже не блестят. Он говорит про меня, про Z и про подругу Z, с которой они делят офис. Он говорит – в такой манере, как будто я все это знаю, и он не сообщает мне ничего нового, – что она мне не доверяет, что ей подозрительны мои мотивы. Похоже, она читала кое-какие письма из нашей с Z переписки и никак не может понять, какие у нас отношения; она опасается, что мы с Z – скрытые гомосексуалисты; что мы так сильно боимся реальной жизни, что живем исключительно в своих мужских мачо-фантазиях, куда погружаемся все глубже и глубже, и отсюда, собственно, и происходит наше яростное женоненавистничество, и все эти пламенные рассуждения о мужской дружбе, и тяга к безумствам и приключениям, из которых и складывается наша жизнь. На самом деле, все не так. Но это опять приводит нас к проблеме: «Женщины, и что с ними делать».

Билл открыл свой черный докторский чемоданчик и достал план здания, где находятся хельсинские студии MTV. В здании три входа, и все они тщательно охраняются гомоэсесовцами Мадонны. Билл вынул из спорана какую-то неприметную шариковую ручку, нажал на пимпочку, и из ручки выдвинулась миниатюрная антенна. Он заговорил в ручку на каком-то неясном русском диалекте. Ручка затрещала статическим электричеством, и тоненький голосок прошипел что-то в ответ из крошечного динамика. Билл задвинул антенну и сообщил нам, что соотношение сил таково: как минимум четверо гомоэсесовцев на одного Чиппендейла. Ага, сказал Фабио, значит, силы равны. У меня были сомнения на этот счет, хотя Чиппендейлы, пожалуй, были самой лучшей из всех существующих на земле армий – в плане физической подготовки и духовного совершенства. Но гомоэсесовцы – это не люди из плоти и крови, а сверхъестественные существа. Мадонна – это богиня, а гомоэсесовцы – демоны. Даже Билл точно не знал, какими сверхчеловеческими способностями обладают эти инфернальные твари.

План был такой. У Билла с собой было несколько фунтов семтекса. Поскольку взять входы штурмом не представлялось возможным, мы с Биллом и Гимпо проникнем в студию вполне легально, в наших костюмах рок-звезд. Билл – в своей оранжевой монашеской рясе, с рогом на лбу; я – в черных кожаных штанах и темных очках; Гимпо – в футболке с надписью «Crew Filth», типа дрянная компашка. Проникнув в студию, мы подложим взрывчатку под западную стену. Фабио с Чиппендейлами войдут в пролом, и – помоги нам Бог – мы уничтожим всю нечисть в этом осином гнезде. Фабио приказал своим воинам не щадить никого. Никто не должен остаться в живых. Наши враги – это сборище дьявольских прихвостней; наши бензопилы – орудия Господа. Мы их отправим обратно в ад, всех до единого, и, если так будет нужно, спустимся в ад следом за ними и добьем их уже там.

Да, наверное, я слишком часто употребляю в своих записях эти слова: «женоненавистничество», «женофобия». Эти слова любят употреблять оголтелые тетки, чтобы тыкать ими мужчинам в морду. Для меня женофобия – это так же естественно, как мастурбация: я признаю, что оно существует, я с этим мирюсь и стараюсь держать под контролем. Для того чтобы избавиться от чего-то, одного отрицания явно недостаточно.

Билл что-то подправил в своем стилофоне, поменял местами карты Таро и прикрепил скотчем к корпусу магические пергамента и всякие непонятные амулеты. Мы решили использовать Анти-Анти-Аккорд. Если Мадонна использует Анти-Аккорд, то Потерянный Аккорд просто-напросто нейтрализует его воздействие, а Анти-Анти-Аккорд, по идее, должен полностью уничтожить и главную злодейку, и все ее мерзкое воинство. Но это – лишь по идее. Гомоэсесовцы, обладающие сверхъестественными способностями, могут сместить баланс сил в свою пользу, а нам нельзя так рисковать. Мы вторгаемся в царство богов, где нет реального и нереального, истинного или ложного. Потому что там в принципе не существует таких понятий. Не исключена и такая возможность, что Анти-Аккорд и Анти-Анти-Аккорд усилят друг друга и уничтожат весь мир. Но, наверное, все же придется рискнуть.

Билл перекрестился и осторожно убрал ксилофон, такой хрупкий и даже трогательный с виду, обратно в свой докторский чемоданчик. Кто бы мог подумать, что судьба всего мира, если не всей Вселенной, будет зависеть от маленькой музыкальной игрушки, которую так любил этот странный австралиец, Рольф Харрис. Мы покинули гостеприимное кафе, распрощавшись с его очаровательной хозяйкой. Мы были предельно серьезны и даже угрюмы. Старуха вытерла слезу с морщинистой щеки. Она знала, что мы отправляемся в судьбоносный поход.

Нас рожают женщины, и от этого, собственно, и происходят все наши беды. В первые годы жизни мы целиком и полностью зависим от женщин, иначе нам просто не выжить: так установлено самой природой, то же самое происходит у всех млекопитающих. Я читал, что в первобытных племенах был такой обычай: когда мальчики достигали половой зрелости, их отправляли «в большой мир», бросали в джунглях совсем одних или применяли какой-то другой, столь же варварский метод воздействия – чтобы они проявили себя как мужчины и смогли выжить сами, без материнской опеки. Таким образом, насколько я понимаю, повзрослевшие мальчики разрывали тесную связь «мама – сын» и становились мужчинами, самостоятельными и уверенными в своих силах. И этот обычай сохранился по сей день – у диких племен, еще не испорченных цивилизацией.

Но мы живем в обществе, где мужчин поощряют навсегда сохранить эту связь с породившей их женщиной. Как это ни унизительно, но многие взрослые мужики просто не в состоянии обойтись без своих обожаемых мамочек. Однако пагубное женское воздействие не ограничивается только этим. Есть еще секс. И как только мы познаем радости секса, мы вновь отдаемся на милость женщин: они становятся незаменимыми спутницами жизни, нашими лучшими половинами, хозяйками дома, матерями семейства, они согревают нам постель, пришивают нам пуговицы, проявляют сочувствия, заполняют квитанции и счета. Причем мы сами стремимся пойматься в эту ловушку, мы позволяем им нас унижать, обвинять нас в никчемности, инфантилизме, полной житейской несостоятельности – что подразумевает, что нам без них просто не выжить. Женщины говорят, что им нужен сильный мужик, и при этом делают все возможное, чтобы превратить нас в слабых, безвольных тюфяков. Так что, конечно, я злюсь на женщин и жажду отмщения. Хотя, как правило, я себя контролирую. И обычно справляюсь с такими порывами, подавляя свои сексуальные устремления – образно выражаясь, охлаждая разгоряченные яйца в морозильной камере. Но кто знает, какие тут могут возникнуть побочные действия.

Большинство женщин уверены, что мужчины только и думают, как бы залезть к ним в трусы. А я всегда думаю: нет, стервоза ты этакая. Ничего у тебя не выйдет. Я не доставлю тебе удовольствия – чтобы ты там возомнила о себе невесть что, потому что у тебя есть что-то такое, что мне так отчаянно нужно. Ты сама будешь меня умолять, чтобы я тебе вставил, а если не будешь, то и иди себе, милая, восвояси. А я как-нибудь обойдусь без твоего сокровища. Хотя, нет… это уже крайности. Лучше так: либо ты мне даешь, либо ты мне совершенно неинтересна. Для меня унизительна сама мысль о том, чтобы обхаживать женщину, добиваясь ее благосклонности. Да, я это делал не раз. Но это унизительно. И я ненавижу себя за это. Так что в последние несколько месяцев я пытался жить так, чтобы никоим образом не зависеть от женщин – нет, не в смысле, что я сам готовил себе еду, сам пришивал отлетевшие пуговицы, приходил-уходил, когда хочется, и дрочил, не мучаясь чувством вины. Тут все серьезней и глубже. Для чего, собственно, мы и затеяли этот поход на север. Для меня это не столько духовная одиссея, сколько убогая и недоразвитая попытка «уйти в большой мир», куда меня следовало отправить еще лет в тринадцать.

Может быть, некоторым мужчинам в нашем феминизированном обществе удается разрешить эту мучительную дилемму посредством гомосексуализма. Счастливые люди. Мои гормоны устроены так, что для меня это – не выход. Стоит лишь приоткрыть дверцу морозильной камеры, как они начинают беситься и требовать «сладенького».

Сейчас мне уже удалось побороть чувство вины, сопровождавшее эти противоречивые устремления, но зимой 1978 года, когда мне было двадцать четыре, и я жил в Ливерпуле, и Йоркширский Потрошитель еще гулял на свободе, я всерьез начал задумываться, а не обо мне ли они сообщают в десятичасовых новостях? Не меня ли они ищут?

В 20.00 мы разбили лагерь в пяти милях от Хельсинки. Здесь мы займемся последними приготовлениями перед битвой и выпьем сомы, крепкого волшебного зелья, которое варится из грибов мухоморов, amanita muscaria. Лапландские шаманы считают, что это зелье, если добавить туда определенные тайные коренья и травы, открывает духовное око – но только у истинно чистых душой, и позволяет им прозревать абсолютную объективную реальность; и никакая магия, даже нечистая паутина Майи, паутина иллюзий, сплетенная самой Царицей Тьмы, не способна ввести в заблуждение чистую душу, вкусившую сомы.

Фабио сложил небольшой костер и поместил над огнем котелок. В котелок он насыпал снега, потом добавил грибов и каких-то трав со странным, душистым запахом. Потом сделал надрез у себя на запястье – маленьким ножом с кривым лезвием, – и передал нож нам. Мы с Биллом и Гимпо тоже надрезали себе запястья и протянули руки над котелком, так чтобы кровь капала в варево. Ритуал проходил очень буднично, по-простому, как будто мы просто заваривали себе чай. Фабио объяснил, что загадочные песнопения и эзотерические заклинания большинства магических ритуалов – это лишь видимость, чтобы сбивать с толку непосвященных и пугать детей; магия для настоящего мага – это простое и будничное занятие, ну, как заварить чашку чая.

Минут через двадцать сома была готова. Беспечная небрежность Фабио совершенно не подготовила нас к тому поразительному воздействию, которое оказала сома на наше привычное восприятие реальности. Уже секунд через двадцать после того, как мы отведали сладкого варева, чуть отдающего медью, все мои ощущения обострились и как бы сдвинулись, вышли на новый уровень. Теперь мы все общались телепатически. До того как я испил сомы, я мог лишь принимать мысленные послания; теперь у меня вдруг открылась способность их передавать.

– Хорошо, – сказал Фабио телепатически. – Я, разумеется, не сомневался, что вы чисты духом, но ведь никогда не знаешь, как все обернется. Если сомы отведает человек, чья душа не чиста на все 100 процентов, последствия могут быть страшными. У нечистых душой она вызывает адские видения, беспричинный страх, паранойю и необратимое безумие.

Может быть, я и был тем Потрошителем? Может быть, по ночам, когда мы с женой засыпали, я просыпался, брал только пальто и все необходимые инструменты, потихонечку выбирался из дома, переходил через Пеннинские горы, забредал в тихий, маленький городок в Йоркшире, творил свое черное дело и возвращался домой: ложился в постель и засыпал рядом с женой, прежде чем солнце поднимется над горизонтом и растопит морозный узор на окне с надтреснутым стеклом. Умом-то я понимал, что это бредовые мысли – как бы я перебрался через Пеннинские горы?! – машины у нас не было – но мне все равно было страшно. Это был настоящий страх, подлинный, неотступный. И еще – ощущение вины. Я даже написал песню. Она называлась «Неглубокая могила». Но ребята из группы, где я тогда играл, отказались ее исполнять.

Однажды в программе «Сегодня» на Радио-4 было интервью с каким-то полицейским психологом. Речь шла о Йоркширском Потрошителе, и психолог выразил опасение, что гормоны преступника успокоятся до того, как его поймают; в том смысле, что если они успокоятся, его побуждение/потребность убивать «этих» женщин исчезнет, и тогда его вряд ли удастся вычислить.

– А в каком возрасте у мужчины обычно успокаиваются гормоны? – спросил ведущий.

– В сорок лет, – ответил полицейский психолог. В сорок лет! Мысль отдалась рикошетом в мозгу.

То есть мне еще мучиться целых шестнадцать лет, прежде чем я смогу освободиться, забыть обо всякой опасности, связанной с этими кошмарными гормонами и этими женщинами, которых надо убивать, потому что так велит Бог. (Пассаж насчет Бога – это ирония, если вдруг кто не понял.)

Как вы, наверное, знаете, Йоркширским Потрошителем оказался Питер Катклифф. Его судили и признали виновным. К моему несказанному облегчению: значит, что это не я. Но все следующие шестнадцать лет я жил – и живу – только сегодняшним днем. И жду не дождусь своего сорокалетия, когда я смогу наконец освободиться. А эти шестнадцать лет – мой приговор. + Сейчас мне тридцать девять. До сорока ждать недолго: всего-то пять месяцев. Помните, несколько дней назад я купил этот ножик с пластмассовой рукояткой? Провожу пальцем по лезвию и чувствую, как у меня встает. Интересно, и что это значит?

Тут дело такое: я никогда не увлекался садомазохистскими фантазиями, у меня даже не возникало желания дать кому-то по морде, так чтобы сильно покалечить. Ни разу в жизни. Вот такая со мной беда: я вообще не признаю фантазий. Если мне хочется кого-то ударить, я подхожу и бью. Если мне хочется изнасиловать женщину, я беру и насилую. Всякая моя мысль – это уже побуждение к действию, но никак не фантазия. Как только я понимаю, что мне хочется что-то сделать, я должен сделать, что хочется. Во всяком случае, попытаться. Собственно, от этого и происходят все мои проблемы. А если вдруг у меня возникнут какие-то «потрошительные» желания… что тогда? Я не смогу просто так отмахнуться от них, записав их в разряд бредовых фантазий. Внутренний голос начнет подзуживать: «Ну, хорошо, если ты этого хочешь, Драммонд, так и делай, что хочешь. Ты мужик или кто?»

Остается всего пять месяцев: выдержу я или нет? Сумею ли я удержать темных демонов, что таятся в потусторонних глубинах моего замороченного подсознания – чтобы они не вырвались в мир сознательных мыслей? И проблема по-прежнему остается: что делать с женщинами?

– Это что, провокация? Ты нарочно? – Внутренний голос.

Нет, просто так оно все и сеть. И теперь, когда я это записал, мне надо над этим подумать. И всякие идиотские шуточки типа «с ними жить невозможно, но и без них жить нельзя» тут не помогут.

Женщинам проще. Даже если им это не нравится, и они не хотят этого признавать. У них есть вполне определенное предназначение. Они знают, зачем они здесь, в этом мире: они рожают детей, создают новую жизнь. После того как Господь Бог сотворил этот мир и создал жизнь, он совершил еще один величайший акт творения: дал нам возможность плодиться и размножаться – то есть созидать жизнь самим. Но роль мужчины в этом процессе – помимо оплодотворения – весьма незначительна. Я бы даже сказал, что мужчина тут в принципе ни при чем. Новую жизнь творит женщина. В ней – все волшебство. Да, да, я уже слышу, как вы смеетесь над моим поверхностным, сверхупрощенным пониманием предназначения мужчины и женщины, но вы все же выслушайте до конца…

Мы, мужчины, не знаем, зачем мы пришли в этот мир. Нам никто не сказал, каково наше предназначение. И мы пытаемся обнаружить смысл нашего существования, мы придумываем законы, изобретаем богов. Мы создаем умозрительные идеалы и размечаем границы стран, чтобы у нас было, за что воевать. Мы учреждаем футбольные чемпионаты, в которых надо обязательно побеждать. Мы не можем рожать детей – что означает творить новую жизнь, – и поэтому мы бесконечно и жалостно ищем, чего бы такого создать: сочиняем Пятые Симфонии, расписываем Сикстинские капеллы, пишем «Взлеты и падения» и постригаем лужайки, чтобы наш газон был самым лучшим во всей Англии. Но, по большому-то счету, все наши творческие потуги – это обыкновенная суходрочка. Ни одно даже самое гениальное произведение, созданное мужчиной, никогда не сравнится с тем, на что способна любая баба. Ну, или почти любая. Мы, конечно, стараемся, очень стараемся, и восхищаемся теми, у кого получается лучше, чем получилось у нас; мы награждаем их славой, деньгами и, может быть, местом в истории, чтобы их помнили еще долго. Сколько мы тратим на это времени и сил – страшно подумать. Но мы все равно никогда не сумеем стать истинными творцами.

Все споры насчет того, почему все величайшие произведения искусства, равно как и другие великие достижения были созданы и достигнуты почти исключительно мужиками – они совершенно бессмысленны. Нет, вовсе не потому, что мужики подавляют в женщинах творческие порывы, всячески их принижают и не допускают на поле битвы, в студию, в здание суда, в угольную шахту, ну и где там еще достигались великие достижения и производились великие произведения; просто женщины и не особенно рвутся творить-созидать – а зачем напрягаться, если каждая может создать величайшее из творений прямо здесь, у себя в животе?! Да, я знаю, что и среди женщин тоже были гениальные писательницы, композиторши и художницы, но свои лучшие работы они создали не в то время, когда вынашивали и растили детей. Я даже больше скажу: покажите мне женщину-писательницу, композиторшу или художницу, а я покажу вам бесплодное чрево, лесбиянку или старую деву, обломанную по жизни. Да, я не спорю: мир стал бы беднее и тоскливее без этих великих женщин. При восприятии и отображении внешнего мира женская точка зрения тоже важна, я бы даже сказал, просто необходима, но в общем и целом женщинам это не нужно.

– Какая ты снисходительная скотина! – внутренний голос.

Разумеется, время от времени в истории возникает кризисная ситуация, когда женщины заявляют о своих правах в мире, принадлежащем мужчинам, и стремятся порвать цепи, которыми их приковали к кухонной раковине. Это, конечно же, правильно и справедливо, потому что кому же захочется жить со скучной, неразвитой бабой, которая только и говорит, что о детях и о том, как наш Джонни успевает в школе?

Но давайте все-таки поговорим о нас, бедных и в чем-то трогательных мужиках, которые размахивают своими болтами, носящими гордое имя «мужское достоинство», извергают потоки недоделанной мудрости/лжи и соперничают друг с другом за право попасть в список «Великие скучные люди прошедшего дня» в «Private Eye». Еще с шестого дня Творения, когда Господь Бог произнес эту ужасную фразу: «Да произведет земля душу живую по роду ее…», и стало так, женщины сразу же поняли, что надо делать – рожать детей. А вот мужчины так до сих пор пребывают в растерянности, а что делать им. Да, мы создаем иллюзию бурной деятельности, мы притворяемся, что без нас мир просто рухнет, мы изобретаем культуру, которую надо поддерживать и продвигать; но мы упорно пытаемся изменить правила, мы теряем нить собственных рассуждений и даже не знаем, чего наше общество, которое непрерывно эволюционирует нашими же стараниями, потребует от нас завтра.

Я с тоской думаю о тех старых добрых временах, когда все было ясно и определенно. По крайней мере, казалось ясным и определенным. Еще во времена моего деда все было значительно проще: мужчины отправлялись за море и, не задумываясь, отдавали жизни за Бога, Короля и Родину – на чужих землях. Но вот война выиграна – или проиграна – и что дальше? Куда теперь? Когда Нейл Армстронг сделал первые шаги по Луне, ему надо было сказать: «Маленький шаг для человека, гигантская суходрочка для человечества».

У меня перед домом – два поля. На одном поле пасутся сорок четыре овцы и семьдесят два ягненка. То есть в этом году у каждой овцы родился как минимум один ягненок. Днем ягнята пьют жизнь и добро вместе с маминым молоком, а ночью овцы согревают ягнят, чтобы те не замерзли. На втором поле пасутся бараны. Баронов – семь. Одиннадцать месяцев в году эти семеро баранов вообще ничего не делают, только бодаются, выясняя, кто круче. Победители продвигаются вверх по турнирной таблице, проигравшие опускаются вниз. В течение этих одиннадцати месяцев каждый баран твердо знает, каково его место в этой семерке. Один месяц в году фермер открывает ворота в заборе, что разделяет эти два поля, и семеро баранов активно сношаются с сорока четырьмя овцами. По окончании этого месяца, бараны возвращаются к себе на поле – к своему бессмысленному существованию, когда они только и делают, что бодаются, выясняя, кто круче. Ну, да. Я немного преувеличил: большую часть времени они не бодаются, они вполне мирно сосуществуют, очень даже культурно и вежливо; может быть, обсуждают смысл жизни, роль Бога, политику фермера, субсидии ЕС, баранье сообщество и у кого больше яйца.

Карандаш уже дымится в руке. Надо передохнуть. Поднимаю глаза. Двери лифта открываются, и выходит Z. Он озирается по сторонам, замечает меня и Гимпо и идет к нам.

– Может, сходим поищем, где тут у них продают порнографию?

Гимпо извиняется и говорит, что он собирался лечь спать до обеда.

А мы с Z на пару отправляемся на поиски жесткого европейского порно. Z – мой вожак. Выходим на улицу через вращающуюся дверь. Дождь и ветер. Кошмарный холод. До меня только теперь доходит, что я не надел ни кальсоны, ни джинсы. На мне – только килт. Причем, как его носят традиционно. Пальто я оставил лежать на полу у себя в номере. А чего? Горничная подберет и повесит в шкаф. Z тащит меня по каким-то невразумительным улицам. Я весь дрожу, прижимая к груди блокнот с карандашом.

Я, конечно, храбрюсь, но мне как-то сомнительно: никаких скромных неоновых вывесок, никаких злачных мест что-то не видно. Но Z ни капельки не унывает: у него нюх на такие вещи – он говорит, что в цивилизованных странах порнографию не прячут по подворотням, подсвеченным виноватым неоном. Им это без надобности.

Фабио предупредил, что когда мы войдем в студию в Хельсинки, нашему просветленному взору предстанут такие ужасы и кошмары, которых мы в нашем теперешнем сверхчувствительном состоянии можем просто не выдержать – несмотря на всю нашу доблесть и силу духа. Хотя магия Мадонны создаст иллюзорную видимость, и для всех остальных это будет смотреться как роскошная вечеринка MTV, мы, испившие сомы, что обостряет все чувства и просвещает разум, увидим все в истинном свете. Он выдал нам всем по паре очков-отражателей абсолютной реальности: они выглядели, как обычные Rayban Wayfarer, но действовали по типу затемнителей света – вместо того, чтобы видеть реальность, как она есть, мы будем видеть иллюзию, паутину Майи, магию Мадонны. Фабио посоветовал надеть их еще до того, как мы войдем в зал, где проходит шабаш, чтобы не выдать себя – потрясение от физического воплощения инфернального зла может оказаться таким сильным, что наше невольное замешательство не укроется от сверхпроницательных глаз бдительных гомоэсесовцев.

Армия Чиппендейлов излучала могучие эманации света; они казались фантастическим батальоном легендарных героев, омываемых золотистым свечением. Мы вновь оседлали коней и поехали в Хельсинки под звуки героической музыки, что, казалось, лилась с небес, и звезды указывали нам дорогу. Господь, сущий на Небесах, подрядил Густава Климта быть нашим художником-баталистом.

23.50. Хельсинки. Мы, в костюмах поп-звезд, входим в студию по поддельным приглашениям. Следуя совету Фабио, мы заранее надели очки ОАР, так что с виду все кажется вполне нормальным: самая обыкновенная телетусовка, где все вроде как непринужденно болтают, посылают в камеру воздушные поцелуйчики и при этом постоянно вертятся, оглядываются и смотрят поверх плеча своего собеседника, не покажется ли в поле зрения кто-нибудь из знаменитостей; народ пьет халявное пиво и наблюдает за тем, как приглашенные звезды пробиваются сквозь толпу в VIP-гостиную. Наши поддельные приглашения – кстати сказать, это была просто мастерская подделка, – открывали нам доступ и в эту святая святых, но прежде чем мы зашли в это гетто для знаменитостей, я все-таки не удержался и взглянул на толпу «простых смертных» поверх ОАР. Все такие красивые, молодые, средний возраст – четырнадцать лет. Похожи на толпы поклонников «Beatles» в черно-белом изображении. Меня это смутило. Фабио стращал нас всякими ужастями, но это были прекрасные люди: в них все дышало детской невинностью и чистотой духа – я даже чуть не расплакался от умиления, глядя на этих ребят. Неужели духовный учитель и вождь Чиппендейлов ошибся? И мы все лажанулись? И Мадонна – вовсе не Дьявол во плоти? И все это – лишь коллективная галлюцинация? В общем, я пребывал в растерянности.

Похоже, что нас ждет большой облом. Каждый раз, когда мы сворачиваем за угол и выходим на новую улицу – это самая обыкновенная улица с респектабельными бакалейными лавками, банками, газетными киосками и жилыми домами, такими чистыми стенами, словно их долго скоблили щеткой. На самом деле, я втайне надеюсь, что мы ничего не найдем. Сейчас мне хочется просто засесть где-нибудь в теплом кафе и подумать о судьбах мира, об утраченной роли человека в божественном мироздании и о плачевном положении постмодерни… Снова сворачиваем за угол. Ничего. Я так и думал. Но тут Z замечает цель: неоновая вывеска призывает «ТРАХНИСЬ ПРЯМО СЕЙЧАС». Z оборачивается ко мне. Он предельно серьезен. Перед тем как мы войдем в этот загадочный и неизведанный мир, он должен дать мне совет. Как мужчина – мужчине. Существуют определенные правила поведения, которые следует соблюдать. Все это очень серьезно. Нельзя разговаривать громко, нельзя носиться по залу и, самое главное, нельзя смеяться; все должно происходить благопристойно и чинно, разговоры – только вполголоса, как в респектабельном джентльменском клубе; недопустимо разглядывать других посетителей, и уж тем более – отпускать замечания насчет их выбора литературы и прочих товаров; иными словами, следует соблюдать приличия.