Текст книги "Дурная мудрость"

– Билл! – выдохнул я. – Этот сон!

Я был в экстазе. Он улыбнулся мне и сказал:

– Да, Зодиак, мой друг, этот сон.

Я обернулся к Гимпо – он тоже сиял, словно объевшись амфетаминов. Он прижал меня к своей мужественной груди.

– Да, Z, – рассмеялся он. – Этот сон!

Помимо прочих загадок этого богоявленческого сновидения, оказалось еще, что нам всем приснился один и тот же сон. То есть это был вовсе не сон. Это было божественное откровение, явленное нам троим. Мы обнялись и расплакались, как истеричные тетки.

– Благослови, Господи, рыбаков, – прорыдал Билл. – Они воистину любят нас, они любят нас, они нас любят! А мы любим их, и вообще – всех на свете! Люди, мы всех вас любим! – Он вытер слезы розовым шелковым носовым платком и протянул платок мне.

– Да, – сказал я. – Мы любим всех. Всех-всех-всех – даже педиков.

Я вытер нос и принялся за уборку. Гимпо расставлял по вазам живые цветы, а Билл красил губы помадой. Мы доели наши вегетарианские колбаски, расплатились за напитки и, лучась счастьем, помчались на север, на Полюс. Распевая песни Боя Джорджа. Мир был прекрасен, и мы любили всех на свете. Я надел под футболку лифчик.

Фотографируемся для истории в наших теплых полярных кальсонах: взгромоздившись на стол, в героических позах великих завоевателей Арктики. Возвращение долбоебов. Обсуждаем, каковы наши шансы найти Потерянный Аккорд. Зодиак с его выразительным голосом Кифа Ричардса, «Надломленного человека», и я со своими теориями. Гимпо нас игнорирует. Он собирается спать. Я – тоже. Z сидит за столом, нянчась со своей бутылкой «Синей этикетки». В руке – огрызок карандаша. Зыбкое пламя свечи. Z обещает, что это будут стихи полуночного просветления. Гимпо уже храпит. Я потихонечку засыпаю.

– Просыпайтесь, придурки. Не спать, не спать! Мы идем на вечеринку! – Кровать сотрясается от мощного пинка, я просыпаюсь. Z беснуется. Водки в бутылке почти не осталось.

– Z, отъебись!

– Бля, какие вы нудные!

Глава девятая
Дорога страха и тоннель судьбы

Путевой журнал Драммонда: среда, 4 ноября 1992

Снова – спать. Ну, что-то типа того… но сейчас уже утро, и я пишу эти заметки. Я еще не рассказывал, как мы придумали раздолбайство от литературы? Вроде как новое литературное направление. Типа как Вордсворт и Кольридж были романтиками, Керуак с Гинзбергом – битниками, ну а мы, соответственно, раздолбай. Z с Гимпо еще дрыхнут, храпят и попердывают на своих койках.

Мутный утренний свет и бычки по всей комнате. Сходил просрался, в первый раз за три дня, надел килт, приготовил завтрак, достойный древних королей. Теперь бужу этих сонь:

– Подъем!

Завтракаем, выезжаем. Еще один день в раю – и это я без издевки. Млечное бледное солнце тщится осветить землю, но в итоге сдается и скрывается за пеленой облаков, но нас это ни капельки не огорчает. Нам и так хорошо.

Вроде бы отпустило. Экстазийный угар прошел, и нам стало стыдно за вчерашнее. Тяжелая тишина – молчание трех мачо, мучимых раскаянием, – покачивалась в пространстве, как яйца быка на цветущем лугу. Суровое клинт-иствудское безмолвие нарушали лишь редкие звуки мужественного пердежа.

Z рассказывает про магический международный язык водки. Там, где не справляется эсперанто, на помощь приходит «Синяя этикетка». Вчера ночью, когда мы с Гимпо уже задрыхли, Z общался с мужиком из соседнего коттеджа – тот проходил мимо, случайно глянул в окно, увидел, как Z полуночничает при свечах с бутылкой водяры, и пригласил его в гости. Z живописует подробности – в своей неподражаемой, уникальной манере. Значит, приходят они с этим кренделем к нему в домик. Мужик, кстати, был колоритный: коммивояжер в кожаной жилетке. Они очень здорово посидели: кушали водку, смеялись, что-то рассказывали друг другу, говорили каждый о своем и, что характерно, прекрасно друг друга понимали. Притом что мужик говорил по-фински, a Z – соответственно, по-английски, с йоркширским акцентом, и вообще-то они не понимали ни слова из того, что говорил собеседник. И, однако, они очень мило общались. И понимали друг друга. Это важно? Конечно, важно – важно для понимания искусного, тонкого и изысканного подсюжета, что добавляет повествованию разнообразия и глубины и становится более-менее ясным только после прочтения как минимум семи томов избранных произведений раздолбаев от литературы. Так что запомните: кожаная жилетка, эсперанто и международный язык «Синей этикетки».

Пейзаж – какой-то нездешний, волшебный. Вдоль дороги – огромные камни размером с дом. Замерзшие озера с островами причудливой формы, устремленными к небу. Искривленные сосны растут из расщелин на каменистых склонах. Знаете эти японские и китайские акварели, где сплошные отвесные скалы и зыбкий туман? Так вот, пейзаж за окном – точно такой же. Может быть, это как-то связано с нами? Ну, типа, дзен-мастера на пути к сатори… может быть.

День серый и пасмурный. В машине, оказывается, есть радио. Кручу ручку настройки. Треск, помехи в эфире, а потом:

 
Знаешь, день убивает ночь,
Ночь разделяет день.
Попробуй скрыться,
Попробуй сбежать,
Попробуй прорваться туда, на ту сторону.
 

«Break on through to the other side». Упс, Большой Джим и финские «Doors» снова зовут на прорыв – как это было всегда. Если где-нибудь в этих записках я отозвался про Джима плохо, давайте не будем об этом сейчас вспоминать, потому что сейчас… Сейчас! В общем, сейчас – это не то, что раньше.

– Вы слушаете Радио-Мафию!

И мы слушаем Радио-Мафию, саундтрек к нашим внутренним путешествиям. Может быть, этот нездешний пейзаж за окном – он здесь для того, чтобы усилить воздействие этой музыки, от «Дорзов» до психоделики шестидесятых в плохом исполнении некоей Дочки Дракулы. Эту песню я никогда раньше не слышал. Навороченный гитарный рифф, а потом… Дорога катится, словно сани неверной смерти. Снаружи – чужая реальность, но мы под защитой Радио-Мафии, и нам не страшно.

Серый, сумрачный день – как отражение нашего мрачного настроения: свирепая снежная буря с маниакальным упорством билась о лобовое стекло, которое стало похоже на экран ненастроенного телевизора, засыпанный белым трескучим «снегом». Видимость была нулевая, даже при включенном дальнем свете.

А это еще что за бред? Какой-то актер читает по-английски:

 
Когда нам вновь сойтись втроем
Под ливень, молнию и гром?
Когда мечей затихнет звон.
И будет бранный спор решен.
Когда зардеет небосклон.
Где место?
Степь в закатный час.
Там встреча с Макбетом ждет нас.
Иду, мурлыка!
Жабы зов – сейчас!
Добро и зло один обман —
Летим в сырой, гнилой туман.[11]11
  [xi] Отрывок из «Макбета» Шекспира в переводе С. М. Соловьева.


[Закрыть]
 

Потом начинается бурное обсуждение, на финском, естественно – минут на двадцать, не меньше. Звук финской речи завораживает. Этот язык как бы сам по себе, он не похож ни на какие другие европейские языки – скандинавские, славянские, германские или романские, – привычные нашему слуху. Он отдает чем-то восточным, арабским. Финский панк-рок – откровенно слабый в исполнении, раздраженный, сердитый и резкий, но так и задумано. Эфир буквально забит этим шипастым панком и какими-то неизвестными гаражными группами шестидесятых. Меня жутко радует название одной панк-команды, «Сексапильный Рой Орбизон». Потом кто-то читает стихи на финском. Звучит совершенно нездешнее и как-то зловеще. И никакой рекламы. Похоже, дид-жей ставит, что ему нравится. Интересно, а еще кто-нибудь, кроме нас, слушает эту станцию?

Снова – стихи. Какое-то длинное финское стихотворение. Через три строфы повторяется строчка: «Какой ценой дается мудрость?» Потом вступает «Е Street Band» – мощные брюс-спрингстинские аккорды. Но поют почему-то на финском.

Что происходит? Сразу видно, что это не просто подделка «под», а очень серьезный и дорогой проект. Но зачем тратить деньги на перепевки Спрингстина на финском – для такой маленькой аудитории? Да, конечно, 25 000 дисков, проданных здесь, это почти то же самое, что миллион, проданный в Штатах, но чтобы окупить одну эту запись, которую мы сейчас слушаем, нужно продать как минимум миллион альбомов.

Это во мне говорит реалист от шоу-бизнеса.

Блядь! Ну, еб твою мать! Я не хочу сейчас думать ни о каком шоу-бизнесе! Я хочу думать о чем-то приятном, хорошем и светлом.

Ладно. Что у нас дальше? Саксофонное соло. Двойник Кларенса Клемонса. Сижу – критикую: вот здесь сам Кларенс сыграл бы так, а вот здесь – так. В общем, не самое замечательное исполнение. А потом… неужели… да, это уже настоящий Брюс. Поет по-английски, ну, или по нью-джерсийски, или по-каковски он там поет, когда не поет по-фински.

Я в полной растерянности. Это что, теория заговора наоборот? Вообще-то я не сторонник подобных теорий – мне кажется, люди выдумывают их специально, чтобы оправдать свою безответственность за все, что творится в мире. У меня есть своя теория на этот счет: если люди, которые громко кричат про теории заговора, перестанут курить траву, никаких заговоров не будет. Но сейчас у меня в голове словно сложилась картинка-паззл, последний фрагмент встал на место: финны не только выиграли Вторую мировую войну, о чем мы узнали за эти последние пару дней, но еще и изобрели панк-рок. Джонни Роттен – финн: абсолютно точно. Френк Синатра – финн: может быть. У Брюса Спрингстина мама – финка: скорее всего. Джим Моррисон не умер, он живет в Хельсинки. И что все это значит?

Подъезжаем к развилке. Z сверяется со своими картами Таро. Здесь нам надо свернуть налево, на Каригасниеми, что на границе с Норвегией. Гимпо хватается за ручной тормоз, выкручивает руль. Задние колеса скользят по льду, и вот мы на новой дороге.

Пейзаж меняется мгновенно: теперь это сплошная холмистая тундра, без единого деревца. Никаких фур, никаких признаков жизни. Дорога – прямая линия, уходящая за горизонт, – узкая и ухабистая. То спуск, то подъем. Я представляю себе, как мы смотримся сзади: машина то исчезает из виду, то вновь появляется, но с каждым разом все дальше и дальше. Ну, как в рекламе кока-колы или джинсов Levi's.

Гимпо раскурил тонкую сигару, зажал ее в зубах, стиснул задницу и агрессивно вдавил педаль газа в пол.

– А еще быстрее можешь? – пробурчал Билл, не выпуская изо рта дымящуюся сигару. Он обстругивал свой эрегированный член длинным охотничьим ножом, пыхтя от усердия и жадно прикладываясь к бутылке ковбойского виски. Гимпо насмешливо хмыкнул и надавил на педаль, так что посыпались искры. Он пошарил рукой у себя между ног, достал черный шарф, завязал себе глаза, убрал обе руки с руля и принялся яростно мастурбировать. Мы мчались вперед, как электрические самоубийцы в опасную ночь, и вели занимательную беседу о том, каким замечательным парнем был Адольф Гитлер. Нам приходилось кричать в полный голос, чтобы нас не заглушал рев мотора.

Гимпо гонит как сумасшедший. Мне страшно – как-то не хочется умирать посреди снежной тундры, во цвете лет, – но я гоню страхи прочь. Бесконечный сосновый лес был словно своеобразный защитный покров. А здесь, в голой тундре, мы себя чувствуем беззащитными и уязвимыми. Потрясающие акустические гитары, рокочущие барабаны и резонирующий, сильный голос, поющий на русском, наполняют «Эскорт», который теперь стал для нас целым миром. Другого нет. Великолепная песня: так могли бы звучать «U2». Эти парни вытворяют такое, о чем Боно с командой может только мечтать. The Edge может скупить все живые легенды блюза, но так ему никогда не сыграть. Мы с Z в потрясении. Нет, это действительно величайшее исполнение. И как, наверное, грустно и пакостно этим ребятам, которые делают настоящую музыку и знают, что им никогда не пробиться на настоящую сцену, никогда не собрать стадионы на Земле Свободы. Мощный и гулкий басовый рифф обрывает нас на полуслове. Мы с Z умолкаем и слушаем. А потом безо всякого перехода вступает голос: немного искусственный и манерный, но все равно завораживающий. «Каждый день – как воскресенье. / Каждый день – тихий и серый». Закрываю глаза. Вдалеке, на фоне серого неба, поднимается очень красивый ядерный гриб. Открываю глаза. Это был только сон, приснившийся мне однажды. Нас сейчас разорвет от избытка чувств. Вся наша заносчивость, вся уверенность в том, что ты что-то знаешь – их как будто смело ураганом звука. Это Морриссей в ударе. Когда он был лучшим из лучших. И мы не одиноки в своем потрясении: хмурое небо вдруг раскрывается, и луч света бьет прямо в вершину снежной горы, что белеет вдали. Наши души забыли про страх. «Армагеддон, приходи! Армагеддон, приходи!» Еще до конца песни небо очистилось, хмурые тучи рассеялись без следа. Тундра переливается и сверкает: тысяча оттенков розового, две тысячи – голубого, тридцать тысяч оттенков золота.

Полуденный выпуск новостей: Билл Клинтон победил на президентских выборах в США.

С высоты сияющих небес я смотрю на нашу крошечную машинку, что рвется вперед по дороге. По этой ленте, туго перетянувшей мир от горизонта до горизонта. Я шепчу коротенькое стихотворение – для нас, для троих волхвов, далеко-далеко внизу. Когда я родился, добрые феи подарили мне три желания. Но я пока не использовал ни одного. Сон нисходит неслышно.

Вроде бы отпустило, а то я уже испугался, что сейчас разревусь, как какая-нибудь сентиментальная девица. Гимпо чуть сбавил скорость. Погода, свирепая, словно викинг в боевом исступлении, тоже немного смягчилась: снежная буря прошла. Пушистые хлопья снега тихо кружились в воздухе. На горизонте забрезжил свет – нежные, пастельные проблески девственного рассвета. Умиротворенные и расслабленные, мы въехали в сновидения нового дня.

Просыпаюсь как раз посредине очередного лихого гимповского разворота на ручном тормозе. Мы въезжаем на автозаправку. Это что, уже город? Дома, деревья, другие машины, деревянные домики с небесно-синей и белой отделкой, белая деревянная церковь как будто тянется к синему небу. Интересно, какая у них тут конфессия?

У меня замерзли ноги. Солнце сияет вовсю. Кто-то пернул, но не признается. Сверяемся с картой: Каригасниеми. Вот мы и добрались до конца, до самого края туристической карты Финляндии. Мы не знаем, что там, за кордоном, куда убегает дорога. Дальнейшие планы? Поживем – увидим.

Кафе. Z надеется, что там будет лагер покрепче, чем неизменные 2 процента алкоголя. Но надеется он напрасно. Я надеюсь нормально пожрать, и тоже – напрасно. Гимпо хочется просто передохнуть. Заведение вроде как для дальнобойщиков, но никаких гор дымящегося пюре, жареной колбасы и тушеной капусты – ничего для души и желудка. Иностранный чай. Да, чай я люблю, но настоящий – листовой, заваренный в чайнике. А стеклянный кувшин с тепловатой водой на стойке и коробка с пакетиками всевозможных ароматизированных чаев явно искусственного происхождения ну никак меня не привлекают.

Мы изо всех сил бодримся и убеждаем себя, что не. стоит расстраиваться по таким пустякам. Снаружи ревет сноу-байк, проносится мимо. Странно, что нас до сих пор никто не остановил – пронзительный резкий свисток не возвестил об окончании игры, никто не крикнул: «Номер 57, уйдите с площадки! Ваше время вышло!» Мы же ведем себя просто по-свински, и нам все сходит с рук. Неужели так бывает? Какую спичку мы вытянули: длинную или короткую? Сноу-байк едет обратно. Что я там говорил о санях и собачьих упряжках? Какие сани, ребята?! Мне уже видится, как мы несемся на Полюс на снеговых мотоциклах, моторы ревут, ветер хлещет в лицо… Это будет красиво. И мощно. У меня чуть эрекция не случилась, когда я все это себе представил.

Эта козюля в левой ноздре, она меня заколебала. Украдкой оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что никто на меня не смотрит, и снова пытаюсь ее достать. Ни фига. Утешаюсь козявкой из правой ноздри: она не такая упрямая, выковыривается легко. Снова оглядываюсь, потихонечку подношу палец ко рту и слизываю свежевыловленную козюлю. Она солоноватая, плохо жуется – и все равно это не то.

Сырный рулет, кекс с изюмом, четыре чашки чая. Мы покидаем уютную забегаловку, выходим на улицу и окунаемся, как в бассейн, в холодный хрустящий воздух. Переходим дорогу. Там большой магазин сноу-байков. Мы уже представляем себе все эти «Хонды», «Ямахи» и «Митцубиси» – безусловно, японцы лидируют на этом рынке. Магазин закрыт. Рядом – маленький супермаркет. Нам нужна карта северной Норвегии. В супермаркете такой нет. Закупаем провизию: сигареты, жвачку и леденцы. Пытаемся поменять деньги: обмена валюты нет. Садимся в машину, едем.

Граница – прямо на выезде из города. Они даже и не взглянули на наши паспорта, не говоря уж о том, чтобы их проштамповать. Ну, еб твою мать. Какой смысл мотаться по заграницам с британским паспортом, если ленивые пограничники даже не ставят в него печатей экзотических стран и не раздевают тебя догола в поисках контрабандных коконов шелковичного червя?! В общем, въезжаем в Норвегию по высокому мосту над скалистым ущельем (национальный парк Анарйокка). Пейзаж меняется сразу: участки пахотной земли, укрытые снегом, в защищенных от ветра долинах, фермерские хозяйства, все жилые дома – либо желтые, либо бледно-розовые. То ли мне это привиделось, то ли что… но между Финляндией и Норвегией существует большая культурная разница в подходе к выбору цвета домов в сельской местности… Радио-Мафия потихонечку затухает и, кажется, скоро отрубится, но мы все-таки успеваем дослушать интервью с Синди Стерео, на английском. Мы с Z предаемся циничным фантазиям насчет початой бутылки водки, припрятанной в сумке у Синди, насчет ее неудачной карьеры и некоего мужика, который сломал ей жизнь, насчет ее туров по каким-то глухим провинциям с представлением альбома, который давно уже вышел и канул в Лету, раскритикован, списан со складов и никогда не будет переиздаваться.

Синди делает то же, что и все «мы»: мы даем интервью, в которых каждое слово – хорошо отрепетированная показуха; мы выдумываем всякие небылицы и вдохновенно врем, что нам наконец удалось найти свое место в жизни и что наше творчество – это действительно что-то стоящее, настоящее и выстраданное, что-то, за что мы боролись всю жизнь, и вот добились, чего хотели; может быть, раньше мы и ходили кривыми дорожками, но теперь мчимся на всех парусах прямым курсом; мы люди разумные, рассудительные, озабоченные проблемами общечеловеческого масштаба – в общем, даже «нормальные» люди.

Ложь, сплошная ложь. У каждого человека есть все задатки, чтобы стать настоящим художником или артистом – для этого вовсе не обязательно иметь изумительный певческий голос, или уметь обращаться со словом, или хорошо рисовать. Достаточно просто прожить жизнь красиво и правильно. Но те из нас, в ком свербит эта неодолимая тяга копаться в залежах крови и золота, что называются творчеством, мы зарываемся с головой и подрываем но ходу пласты души, которые не дают нам, людям, сходить с ума; мы бросаемся из крайности в крайность – от могучего сверхчеловека (не супермена Кларка Кента, а именно сверхчеловека Ницше) до твари дрожащей, потакающей всем своим слабостям и открытой навстречу любому погибельному дурману, лишь бы он создавал иллюзию надежности и безопасности в сотрясаемой бурями жизни, – мы ищем утешения в китче или в косметике, в алкоголе или в аскетизме, в шоколаде или в религии, в сексе или в садизме… Или все это – просто иллюзии, игра воспаленного воображения артиста: легенда об утонченной художественной натуре, оправдание собственной несостоятельности, когда нам не хватает душевных сил противостоять серым будням обыденности?

Синди, по радио, очень мило рассказывает про свое детство, о городе, где она выросла, о музыкантах, принимавших участие в записи ее альбома, о своем следующем проекте. Синди, диджею на это насрать и уважаемым радиослушателям – тоже; нам с Z не насрать, потому что мы знаем, что могли бы сейчас оказаться на твоем месте. Ты лишь заполняешь эфирное время, пустое пространство СМИ, которое надо хоть чем-нибудь заполнять: все эти местные радиостанции, музыкальные журнальчики, телепрограммы, планы по выпуску аудиозаписей. С каждым днем в них все больше и больше бессмысленной информации. Нет, не поймите меня неправильно, я не имею в виду, что есть некий глобальный заговор по умерщвлению наших мозгов…

– Блядь, Билл, забей. Лучше сиди и смотри на пейзаж за окном, впивай величие Севера. – Внутренний голос.

Как он там назывался, самый главный хит Синди? Мы с Z беседуем на отвлеченные темы. Разговор совершенно обычный. Например, мы с ним спорим, кто самый великий из поэтов-романтиков – из двух Уильямов. Я выступаю за Вордсворта; он – за Блейка. Спорим достаточно рьяно, но не достаточно убедительно. Похоже, мы просто хотим поднять нашу общую любовь к поэзии над ее затасканным, поистершимся образом. С тем же успехом мы могли бы вести дебаты по вопросу, кто был величайшим боксером в тяжелом весе перед Второй мировой войной.

Z зачитывает наизусть большие отрывки из «Бракосочетания Неба и Ада» и «Книги Уризена», а потом, безо всякого перехода, вдруг затягивает тонким девчоночьим голоском:

 
Я брел, как облачко весною
Бла-бла-бла-бла-бла
Бла-бла-бла-бла-бла
Нарциссов желтых целый рой.[12]12
  [xii] Строки из стихотворения Уильяма Вордсворта «Желтые нарциссы» в переводе Александра Лукьянова.


[Закрыть]
 

– Билл, здесь даже спорить не о чем. Блейк – поэзия для мужчин, Вордсворт – для маленьких девочек.

Я не глотаю наживку и возвращаюсь к своим запискам. Сейчас я попробую объяснить, что такое Вордсворт для меня и почему он – величайший.

Не поймите меня неправильно – я люблю Блейка; меня от него пробирает озноб. Его абстрактные описания бездны повергают меня в благоговейный ужас. Но вот в чем беда: я в него не врубаюсь – вроде бы проникаюсь его настроением, но сюжет от меня ускользает. На самом деле, я не люблю спорить с Z о Блейке, потому что с Z вообще невозможно спорить и еще потому, что Z искренне полагает, что они с Блейком во многом похожи. Ну, хотя бы в подходе к творчеству. Z тоже черпает вдохновение в своем воспаленном, безудержном воображении; а я в отличие от него – в красоте, данной нам в ощущения. Когда наступает апрель, и я спотыкаюсь о клумбу цветущих примул, разнежившихся на солнце, все мое существо устремляется к тайне в сердце Творения. Брейк критиковал Вордсворта за то, что тот уделяет слишком много внимания деталям внешнего мира вообще и природы в частности, в ущерб миру внутреннему. Но ведь Бог обращается к человеку именно через детали реального, «внешнего» мира – и что же нам делать, не слушать Бога?

Жалко, что я не могу процитировать Z отрывок из «Прелюдии» Вордсворта, потому что я помню лишь несколько строчек про погруженные в воду весла и тихое озеро. Образ «обрыва с отвесными стенами» между мною и звездами – вот она, тайная мощь природы, незримая сила, сокрытая в реальности, как и те совершенно безумные примулы в апреле. Теперь, когда я изложил все это на бумаге, я себя чувствую более подготовленным к спору. Теперь я, кажется, знаю, как доказать, что Вордсворт – абсолютный чемпион в тяжелом весе среди поэтов-романтиков.

Спрашиваю у Z, читал ли он «Прелюдию». Он не помнит. Пытаюсь ему описать сцену с украденной лодкой, ущелье в скалистых горах, но получается как-то неубедительно. Z говорит, что он понял, что я пытаюсь сказать, но у Блейка все это получалось гораздо лучше.

– Он, потому что проник в тайну материального мира. А Вордсворта там даже близко не стояло.

Я так думаю, что моя любовь к Вордсворту объясняется тем, что я могу запросто отождествить себя с ним, естественным человеком, близким к природе, и меня в принципе привлекает тихая, деревенская жизнь, когда ты изображаешь из себя респектабельного отца семейства, создаешь видимость, так сказать, и черпаешь вдохновение во всем, что тебя окружает, и пишешь простым человеческим языком; в то время как Z, весь из себя сложный и замысловатый, отождествляет с себя с городским человеком Блейком, с его извращенными внутренними Содомом и Гоморрой и проблесками сияющего идеала, который в принципе достижим – если только сумеешь найти этот свой «лук желанья золотой» и удержать эти «стрелы страсти».

Я так думаю, что дорога чрезмерности не приведет к дворцу мудрости. Если я еще когда-нибудь споткнусь о клумбу цветущих примул, для выражения своей светлой грусти я обращусь именно к Вордсворту. Ладно, хватит об этом! Я провозглашаю тост:

– За романтизм, а век разума пусть отдыхает! И мы целуем радость на лету.

Въезжаем в Карасйок. Считается, что это столица Лапландии: перекрестки, современный торговый центр, две автозаправки, очень красивая «модерновая» церковь – конструкция из нержавеющей стали, высокий шпиль, устремленный в небо, которое уже начинает тускнеть в предчувствие вечерних сумерек. Гимпо находит пункт обмена валюты. Мы с Z отправляемся в супермаркет, где холодильники с зеленоватой подсветкой, отчего наши лица тоже кажутся бледно-зелеными. Низкорослые хоббитцы женского пола в национальных лапландских костюмах деловито снуют по проходам, толкая перед собой тележки, чуть ли не выше их самих. Мы с Z в полном отпаде: они, эти женщины, словно вышли из некоего потаенного уголка нашего пылкого воображения.

– Попробуй быть объективным, Билл. – Голос.

Ну, они являют собой нечто среднее между бабушкой Толкиена и фотографиями в «National Geographie», на которых изображены представители национальных меньшинств из потайных уголков Европы в народных костюмах. Собственно, это и есть представители национальных меньшинств: лапландские женщины, которые отправляются за покупками в супермаркет, вырядившись в народные костюмы, потому что они всегда так одеваются, когда идут в магазин за покупками. Z стоит их зарисовать. Нас окликают. Женщина в дальнем конце прохода у холодильников с пригорелой мороженой рыбой, одетая вполне цивильно – то есть не в хоббитский прикид, – распахивает свое дешевенькое пальто, демонстрируя около дюжин пачек «Мальборо», пришитых к подкладке. Она что-то бормочет на непонятном наречии, но с умоляющим выражением, и убирает с бледного лба жиденькую прядь волос. Мы удираем в другой конец зала.

С чего нас вообще понесло в супермаркет? Чего мы здесь ищем? Наверное, все же чего-то ищем. Но не находим. Зато Гимпо разжился картой, но там нет никаких важных подробностей – в общем, ни разу не Британское Национальное Картографическое Агентство. Похоже, мы направляемся в неизведанные территории, где еще не ступала нога картографа.

Лапландия! Что такое вообще Лапландия? И кто такие лапландцы? Кое-какие познания о Лапландии я почерпнул из полузабытых программ «Blue Peter»[13]13
  [xiii] «Blue Peter» – развлекательно-образовательная детская передача на британском телевидении, что-то вроде нашей «Спокойной ночи, малыши».


[Закрыть] в конце шестидесятых; так что я берусь за просвещение Z с Гимпо и рассказываю им про историю этой страны и ее людей, которые относятся к арктическо-азиатской расе, не имеют своего государства и живут в данное время на северной оконечности Скандинавии. Их отличительные черты: темные волосы, высокие скулы, узкие раскосые глаза, небольшой рост, крепкое телосложение. Они очень сильные и выносливые. Ведут полукочевой образ жизни, следуя за естественными перемещениями стад своих оленей, как это было и тысячу лет назад. Летом живут в вигвамах; не признают государственных границ между Финляндией, Норвегией и Швецией. Z тасует свои карты.

Заправляемся на бензоколонке и двигаем дальше на север. Я предаюсь героическим размышлениям: может быть, это последняя точка цивилизации, а дальше – сплошные снега и снега. На самом деле, все еще только начинается, а мы, похоже, уже на пределе. В смысле, вымотаны до предела. Представляете, за весь день мы ни разу не справили наш ритуал «Элвис – на Полюс». Кто такой Элвис?

Едем, едем и едем – сквозь унылые послеполуденные часы. Пейзаж наводит тоску. Было бы солнце, наверное, было бы повеселее. Но солнца нет. Готов поспорить, что те, первые трое волхвов тоже изнывали от скуки, когда тащились на своих верблюдах по тоскливой и однообразной пустыне. Их решимость, наверное, тоже медленно затухала, убаюканная монотонным ритмом, их отупевшие от безделья и скуки мозги порождали лишь сиюминутные и суетные мысли – к примеру, что задницу снова натерло седлом и когда ж это кончится, – а все помыслы были устремлены больше к насущным потребностям организма, типа, как было бы здорово хотя бы одну ночь поспать на нормальной кровати, чем к путеводной звезде, что по-прежнему ярко сияла на небесах. Всего-то пятнадцать минут третьего, а Гимпо уже включил фары. Проезжаем большой указатель военного вида. Там было много чего понаписано, и в том числе – на английском. Вроде как повод взбодриться. Мы возвращаемся к указателю задним ходом, чтобы прочесть, что там написано. Похоже, мы въехали в зону военных учений. Я вижу, что Z уже лихорадочно соображает, что из этого можно выжать в плане буйной фантазии. Я даже примерно догадываюсь, что ему представляется: что мы непременно должны угодить в самую гущу секретных маневров. Иногда я теряюсь, пытаясь понять, для чего Z сочиняет свои безумные истории – просто ради прикола, чтобы развлечь нас с Гимпо, или он таким образом пытается убедить себя, что дурные предчувствия нельзя принимать всерьез.

Едем и едем. Ничего не происходит. Каждый из нас погрузился в свой собственный мир. Z на заднем сиденье что-то бессвязно бормочет и яростно строчит у себя в блокноте огрызком карандаша. Я пытаюсь найти приличную радиостанцию, типа Радио-Мафии.

Не проходит и трех часов, как мы снова въезжаем в кошмар. Вдоль дороги в художественном беспорядке разбросаны изуродованные трупы. Мечи и копья торчат из истерзанных грудных клеток с содранной кожей под совершенно безумным углом; окаменевшие на морозе вываленные кишки похожи на синих змей, припорошенных инеем; брошенное оружие и следы злобного изуверства – повсюду. Лучи рассветного солнца разбиваются о поверхность безбрежного озера из замерзшей крови. Я не знаю, что здесь случилось, но это был Ад на земле. Выжженные корпуса искалеченных автомобилей похожи на панцири мертвых гигантских железных жуков, погребенных в сугробах, залитых кровью. Разбитые сноу-байки, горелые шины, куски искореженного металла. Ветер треплет странные знамена, прикрепленные к столбам с гремящими связками человеческих черепов. Такое причудливое сочетание средневекового поля битвы по окончании кровавой сечи и гиперборейского кладбища автомобилей. И весь этот ужас – насколько хватает глаз, по обеим сторонам дороги. Мы ехали медленно, онемев от страха. Я себя чувствовал этаким Марлоу, который скользит по замерзшей реке в самое сердце арктической темноты.

Я предлагаю Гимпо сменить его за рулем. Гимпо не соглашается. Элвис как цель нашей поездки на Северный Полюс постепенно теряет четкость. Еще два дня назад ничто не сбило бы мой настрой на исполнение нашей священной миссии. Но сейчас мне уже непонятно, с чего бы мы вдруг сорвались на Север. Теперь, когда мы действительно едем на Полюс, смысл этой поездки как-то теряется. Он исполнил свое назначение и больше не нужен, как ракеты-носители, которые сбрасывает космический корабль, устремленный к Луне, когда преодолевает силу земного притяжения.