Текст книги "Пирамида"

43

Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил об этом:

– Вот уж не думал, что ты заодно с этим… суперменом окажешься…

– Почему же заодно? – невозмутимо сказал Ольф. Он готов был к продолжению разговора. – У меня и своя голова на плечах есть.

– И ты считаешь, что он прав?

– Кое в чем – да.

– В чем же это?

– Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать и так, чтобы они больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа.

– Работа? – переспросил Дмитрий таким тоном, что Ольф остановился посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол, и повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и наконец медленно сказал: – А может быть, главное все-таки не работа?

– А что же?

– Люди.

Ольф не сразу понял его и торопливо согласился:

– Ну, разумеется, люди.

Дмитрий засмеялся каким-то насильственным, вымученным смехом и, заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал:

– Да сядь ты, не маячь перед глазами!

И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением посмотрел на него, Дмитрий заговорил:

– Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты…

– А чего ты злишься?

– А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо усвоили, что люди – главное, хотя бы потому, что они занимаются этой работой. А как доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем…

Голос у него сорвался, и Ольфу даже показалось, что Дмитрий сейчас может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи:

– Димка, у тебя что-то случилось… С Асей что-нибудь?

Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки.

– Ничего у меня не случилось… Но мне, откровенно говоря, просто непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку… Неужели ты считаешь, что я все это делаю зря?

– Нет, – мягко сказал Ольф и сел. – Конечно, нет. Я только думаю, что ты… перебарщиваешь.

– В чем?

– Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится с этой бредовой идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова не говоришь ему, а тем самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой.

– А что я, по-твоему, и сам не знаю, что идея бредовая? Но ты не думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в голову только человеку, мыслящему оригинально и незаурядно?

– Допустим…

– Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я должен сделать? Приказать ему, чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть уж лучше сам убедится в том, что его идея – бред. Он парень бесспорно талантливый и очень неглупый, через неделю или две сам придет и скажет, что все это чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не дадут ему никакие лекции и наши наставления.

– Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке.

– «Мог бы»! – сердито сказал Дмитрий. – А если не может? Ты что, не видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько раз мы увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего роста, можно назвать бредовыми! Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными…

– Ну, допустим, тут ты прав, – неохотно согласился Ольф. – А другие? Тебе не кажется, что они… иногда слишком уж зарываются?

– Возможно, – не сразу сказал Дмитрий, закуривая. – Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь… Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят… И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий… Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя… Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа – волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы.

– Жертвы? – переспросил Ольф.

– Да. Вспомни хотя бы Ольгу.

– Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.

– Сама, конечно, – с горечью сказал Дмитрий. – А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.

Дмитрий сжал руками голову и застонал.

– Если бы ты знал, как мы были нужны ей… Какое у нее было лицо, когда она увидела меня…

– Когда?

– Этой зимой, в январе… Я отыскал ее, но слишком поздно.

– Как поздно? – тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: – Что значит поздно?

– Она умерла, Ольф… Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино…

– Почему ты мне ничего не сказал? – с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. – Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил?

– Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня.

– Почему?

– Потому что было уже поздно, слишком поздно…

– Что значит «поздно»? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти?

– Четыре дня назад.

– Почему молчал?

– Я не мог, Ольф… Я все еще не могу до конца поверить этому…

– Кто тебе сообщил?

– Врач. Он переслал ее рисунки и письмо.

Дмитрий дал ему оба письма – врача и Ольги – и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год… И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, – короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то:

«Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие – Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине – таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое – умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным.

Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня.

Вот и все. Ваш В.Емельянов».

И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга.

«Дорогие мои.

Пишу вам обоим – и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду – с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В.П., наверное, говорил, почему мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла…

Я знаю, что вы не забыли меня и смерть моя будет тяжела для вас. Что ж, мальчики, вы же знали, что так будет, знала и я. Умирать – необыкновенно страшно и больно. Как жить хочется, ребята!

Живите, любите друг друга – и иногда вспоминайте вашу Ольгу, которой когда-то было так хорошо с вами.

Прощайте, родные мои».

И все. Ни даты, ни подписи. И несколько сот рисунков… У Дмитрия все еще не хватало духу посмотреть их все, а сейчас над ними склонился Ольф. Он подолгу рассматривал каждый рисунок, откладывал в сторону, осторожно брался за следующий – и вдруг быстро сложил их, резко поднялся и сказал Дмитрию:

– Убери, я не могу…

И, не дожидаясь, пока Дмитрий положит их в шкаф, ушел.

44

На следующее утро Ольф, как обычно, зашел за ним, чтобы вместе поехать на работу. Дмитрий, завязывая шнурки ботинок, сказал, не глядя на него:

– Можешь передать Валерке, что таких дискуссий, как вчера, я заводить больше не собираюсь и ему не советую. Не нравятся эти порядки – пусть убирается. А если будет и дальше по-хамски вести себя с ребятами, я сам постараюсь, чтобы он ушел.

Ольф промолчал.

Говорил он с Валерием или нет, но дискуссий и в самом деле больше не возникало. Мелентьев стал обращаться к Дмитрию подчеркнуто вежливо, первое время почти не приходил к нему по вечерам, на «чаепитиях» демонстративно отмалчивался – в общем, всячески показывал, что он «умывает руки». И даже к работе как будто охладел, хотя по-прежнему делал очень много. И с ребятами почти не разговаривал. Давал Дмитрию листки с заданиями, небрежно просматривал сделанные расчеты и, если Дмитрий говорил ему, что пока он никого просить не может, пусть подождет или посчитает сам, – молча забирал свои бумаги и усаживался за работу. Сегодня Мелентьева не было. Вчера, когда все с таким воодушевлением строили планы недельного отдыха, он подошел к Дмитрию и негромко сказал:

– Если не возражаешь, я исчезну на это время.

– Конечно. Поедешь куда-нибудь?

– Да так, проветрюсь.

И он уехал, утром Дмитрий случайно увидел из окна, как разворачивалась его машина. И сам он не собирался быть в институте, но, неприкаянно послонявшись по квартире, зачем-то поехал, а спустя полчаса прикатил и Ольф, хотя Светлана уже третий день лежала с температурой. И все остальные тоже зачем-то приехали, и сейчас он слышал за стеной взрывы веселого смеха. А он сидел один, в пустом кабинете, за пустым столом и не шел к ним. Захотелось еще раз «проиграть» в уме ход предстоящего эксперимента, поискать слабые места. Их как будто не было – готовились к этому решающему опыту долго и тщательно, все было проверено и перепроверено, все казалось надежным и бесспорным… Пришел Ольф и зачем-то спросил:

– Не помещаю?

– Нет, конечно… Чего это они там бесятся? – кивнул Дмитрий на стену.

– Наверно, весна действует, – усмехнулся Ольф.

– Ты чего домой не едешь?

– А ты?

– Ну, меня никто не ждет… Как Света?

– Нормально… Слушай, ты Игорька сможешь взять?

– Смогу, конечно… А ты что собираешься делать? – удивился Дмитрий.

– Схожу на вэцэ, там мне время дали.

– Это еще зачем?

– Надо кое-что посчитать.

– Что именно?

– Хочу еще раз проверить границы рассеивания.

– Зачем? – пристально посмотрел на него Дмитрий.

– На всякий случай… Делать-то все равно нечего, – нехотя ответил Ольф.

– Мы это уже все рассчитали до мелочей.

– Береженого бог бережет, – усмехнулся Ольф.

– А почему именно это? Тогда надо все заново считать, с начала до конца.

– Не мешало бы, – серьезно сказал Ольф.

– Зря ты это… Лучше отдохнул бы. Давай завтра отправимся куда-нибудь.

– До завтра еще дожить надо, – без тени улыбки сказал Ольф.

Дмитрий молчал. Он уже не впервые замечал, что Ольф чересчур осторожен. Чем ближе к концу подходила работа, тем неуверенней становился он, порой раздражался из-за мелочей и начинал проверять самые очевидные вещи. «Что это – страх перед неудачей?» – думал Дмитрий, но спрашивать у Ольфа не решался. И сейчас ему ничего не оставалось, как пожать плечами:

– Дело твое, конечно, только зачем это нужно?

– Мне это нужно, – отрезал Ольф.

– Да чего ты злишься? Иди считай, что я тебе, запрещаю, что ли?

– Значит, Игорька ты возьмешь?

– Ну конечно, я же сказал.

Ольф ушел, а Дмитрий посидел немного и поехал за Игорьком.

Увидев их, Светлана улыбнулась, но как-то нехотя, словно по обязанности, и молча принялась раздевать Игорька. Она не спрашивала, где Ольф, и Дмитрий сам сказал:

– Ольф немного задержится, нужно кое-что посчитать.

– Он же вчера говорил, что вся работа закончена, – с раздражением сказала Светлана.

– Мы сами так думали, но вдруг вылезла одна бяка, – сказал Дмитрий, отводя от нее глаза.

– И этой бякой, конечно, кроме него, больше некому заняться…

– Ну, не совсем так, – уклончиво ответил Дмитрий. – Просто он сделает это лучше и быстрее.

– Ну, еще бы…

Светлана молча ходила по комнате, резко хлопала дверцами шкафа, лицо у нее было злое. Дмитрий смотрел на нее и с трудом верил тому, что это и есть та самая робкая девочка, которую они с Ольфом увидели впервые шесть лет тому назад на балтийском побережье. Светлана после родов заметно пополнела, стала красивее и в первый год замужества выглядела счастливейшей из смертных. А что случилось потом? – не раз задавал себе вопрос Дмитрий. Улыбалась Светлана все реже, все чаще в ее голосе прорывались злые нотки, все чаще Ольф приходил к нему по вечерам невеселый… Вот и сейчас – то ли не верит Светлана, что ему нужно было остаться на работе, то ли считает, что не важно, где он и что делает, а важно то, что его нет…

– Ему действительно очень нужно было остаться, – мягко сказал Дмитрий. – Ты же знаешь, что значит для нас этот эксперимент. А ведь он отвечает за всю организационную и техническую сторону опыта.

Светлана промолчала, и Дмитрий подумал, что для нее все это пустые слова, она просто не представляет, что такое работа Ольфа. Наверно, все было бы значительно проще, если бы она хотя бы приблизительно знала, чем он занимается. Но все эти нагромождения формул и уравнений для нее – сплошная бессмыслица.

Светлана трижды пыталась поступить в институт, в последний раз ей не хватило всего одного балла, – и потом, видимо, смирилась со своей неудачей. Сейчас она работала техником на вычислительном центре, занималась в основном набивкой и проверкой перфолент – занятие нудное и неинтересное…

– Ну, я пойду, – Дмитрий поднялся.

– Спасибо за Игоря… Ты уж извини, что я… так встречаю тебя, я не совсем здорова. – Светлана виновато посмотрела на него. – Настроение такое…

– Ну что ты… я понимаю.

До приезда Аси оставалось еще сорок минут, но Дмитрий все-таки пошел на станцию. Ходил по платформе, часто смотрел на стрелки вокзальных часов, дергающихся с отчетливым сухим стуком.

Ася не приехала. Не было ее ни в четвертом вагоне, ни в соседних. Дмитрий торопливо пошел в конец платформы – Аси не было и там. Следующая электричка приходила почти через полтора часа, и он спрыгнул с высокой платформы на пути и пошел домой напрямик, через пустырь, щурясь от закатного апрельского солнца.

45

Когда он пришел к себе, то увидел в передней ботинки Ольфа, а затем и его самого, торопливо вышедшего навстречу.

– А где Ася? – спросил Ольф.

– Не приехала.

– Почему?

– Откуда я знаю.

– Наверно, просто опоздала на электричку.

– Может быть, – вяло согласился Дмитрий, закурил и сел в кресло.

Ольф прошелся по комнате и спросил, искоса взглянув на него:

– Мне уйти?

– Сиди, бога ради, – с раздражением сказал Дмитрий. – Сам скажу, если надо будет… Посчитал?

– Да.

– Ну и что?

– То же самое, что и было, разумеется, – усмехнулся Ольф. – А ты все еще не перестаешь удивляться, почему я это делал?

– При чем тут «удивляться»? Просто считаю, что не надо было делать – и все.

– Теперь-то и сам вижу, что не надо было. Но, понимаешь, ночью проснулся и подумал – вдруг что-то упустили? И все – сна ни в одном глазу. – Ольф помолчал и вдруг спросил: – Ты знаешь, почему я бросил летать?

– Ну как почему? Ты же сам говорил, что увлекся физикой, поэтому и ушел из авиации.

– Верно, говорил, и в общем-то это правда. Но летать я бросил не поэтому… Помнишь, ты как-то спрашивал, не хочу ли я снова летать?

– Помню.

– Я сказал тогда, что уже не хочу, что физика куда интереснее. Вранье все это. Физика, конечно, интереснее, но летать до сих пор хочется, да так, что по ночам уже сотни раз снилось, что летаю. Тот, кто хоть раз самостоятельно в воздух поднялся, на всю жизнь этим отравлен. И летать я бросил не по своей воле… Понимаешь, какая история была… Мне до выпуска меньше года оставалось, я уже давно самостоятельно летал. И, надо сказать, летал неплохо, был в училище не на последнем счету… И приключилось однажды со мной вот что: пошел я на посадку, уже выпустил шасси и закрылки – да и задымился, а потом и загорелся самым что ни на есть натуральным синим пламенем…

Дмитрий с удивлением взглянул на него. Ольф усмехнулся:

– Что, не ожидал, что и со мной могло приключиться… нечто серьезное?

– Ну что ты… Просто… неожиданно как-то. Почему же ты раньше ничего не рассказывал?

– Погоди, сейчас поймешь… Когда я понял, что запахло жареным, первая мысль, как и у всех в подобных случаях, – катапультироваться. Да тут же, слава богу, сообразил, что поздно – высоты не хватает, да и нельзя – аэродром прямо по курсу, а там – самолеты, заправщики… Хорошо хоть, что первой-то мыслью была именно та, что поздно, а то, чего доброго, тут же и надавил бы на катапульту, благо она под рукой. А упади такая головешка на аэродром – салют был бы отменный… Да и меня, пожалуй, пришлось бы по частям собирать… Ну, а раз не катапультироваться, остается одно – садиться. На «МИГе» это и вообще-то задача непростая, особенно для нас, зеленых, – скорость все-таки внушительная, почти триста километров в час. А тут еще и двигатель пришлось выключить, чтобы не взорваться. Сделал я это как-то автоматически, однако гореть продолжаю. Дым прямо в фонарь валит, видимость плохая… Вся трудность была в том, что планировать приходилось аккуратненько в начало полосы. Не дотянешь – на лес грохнешься; перетянешь – с полосы вылетишь и такого козла дашь, что самолет на кусочки развалится и ты вместе с ним. Ну конечно, и мимо полосы, на грунт, садиться тоже не рекомендуется – эффект был бы тот же…

Говорил Ольф спокойно, словно пересказывал содержание какой-то книги.

– Поскольку я, как видишь, остался жив-здоров, отсюда следует, что задачу эту мне выполнить удалось. Даже, как говорили, блестяще выполнил. А вот как – этого я и сам рассказать не могу. Ничего не помню… То есть помню, конечно, все движения, а вот почему орудовал ручкой и педалями именно так, как нужно было, не знаю. Видно, очень мне жить хотелось, если все мои знания и небогатый летный опыт сами собой в эти единственно нужные движения вылились…

В общем, сел я аккуратненько в самом начале полосы, прокатился до конца и, естественно, стал фонарь сбрасывать. А он не сбрасывается. Я решил, что его заклинило. Оглядываюсь и вижу, как катится ко мне орава красных машин, пожарных да санитарных… И так медленно катится… Потом-то мне сказали, что полтора километра они всего за одну минуту одолели. А мне казалось, что они не едут, а ползут. Смотрю на них и думаю: успеют – не успеют? Взорвусь или нет? И пока они тушили меня, все об этом же и думал – успеют или нет? Успели… А когда потушили и полезли ко мне, я без всякого труда сбросил фонарь и сам попытался вылезти, да не тут-то было – ноги не держат. Вытащили меня… Оказывается, когда я в первый раз фонарь пытался сбросить, то замок не в ту сторону давил… Интересно, да? – Ольф прищурился сквозь дым сигареты.

– Куда уж интереснее…

– Слушай дальше, это только присказка… Ну, походил я с неделю в героях, для проформы полежал в госпитале, снова на комиссию – к полетам годен. В первый полет пошли, как и полагается, на спарке, вдвоем с инструктором. Есть в авиации такое мудрое правило – после перерыва в полетах даже опытных асов сразу одних не выпускают, обязательно «вывозка» с инструктором. Все шло хорошо – поднялись, прогулялись в зоне и пошли на посадку. Инструктор сзади сидит, помалкивает… И вот когда оставалось высоты всего метров пятьдесят, показалось вдруг мне, что сесть я не смогу, обязательно грохнусь. И вместо того чтобы садиться, я ручку на себя, вверх, подальше от земли, даже обороты двигателя не прибавил, и чуть мы не повисли на деревьях, хорошо, что инструктор сразу сориентировался, взял управление на себя. Но садиться все равно уже было поздно, пошли на второй круг. И опять то же самое, тут я уже заранее сказал инструктору, что не смогу, и он сел сам… Отправили меня на месяц в санаторий, потом снова комиссия – годен. Опять, разумеется, на спарке пошли, но я ужа не то что сесть, но и взлететь толком не сумел, тут же мы и вернулись… После этого меня и комиссовали… Понял, к чему я все это рассказал?

– Примерно.

– Ну, так я тебе точно скажу, а не примерно. Если сейчас мы погорим – ой, плохо мне будет, Димка… Ты-то поскулишь малость и снова за что-нибудь возьмешься, а я – не знаю… Как бы снова, как после той посадки, мне хребет не переломило…

– Зря ты так.

– Зря, конечно, – согласился Ольф, – а что делать… Не думать об этом не могу. Вот как-то собрал я воедино все свои грешки в работе – скверная картина получается. Почему-то все так выходило, что очень уж быстро я лапки кверху подымал. Вспомни хотя бы ту нашу общую работу в университете? А потом – почему один не сумел работать? Да и тут уже сколько раз мне казалось, что все завязли по уши, караул кричать надо… Да ты-то не закричал и кричать не думал. И тогда, с первой работой, на мою панику не поддался и один превосходно продолжал работать…

– Что толку, все равно пришлось бросить.

– Утешить меня хочешь? – Ольф прищурился. – Ты брось это. Я уверен, что, если бы ты тогда не держался до последнего, и теперешней нашей работы не было бы. И вот сейчас: разве ты, в принципе, не допускаешь возможности неудачи? Допускаешь, конечно, но ведь это не пугает тебя. А меня пугает, да так иногда, что в холодный пот кидает.

– Неудачи не будет, Ольф.

– Дай-то бог… А ведь здорово будет, если все получится как надо, а, Димка? – оживился Ольф. – Это ведь будет работенка по крупному счету, а?

– Не знаю. Наше дело – закончить ее, а оценить всегда кому найдется.

– Ишь ты, – совсем развеселился Ольф. – Оценят, конечно, как же без этого… А что Шумилов фактически свернул свою работу – тоже не знаешь?

– Нет, – с удивлением посмотрел на него Дмитрий. – А ты откуда знаешь?

– Встретил Виктора Балашова, долго мы с ним гутарили… Очень уж он интересовался, как у нас дела. По-моему, просто жалеет, что тогда к нам не перешел… А под конец и проговорился, что с самой зимы, как отчет защитили, занимаются всякой мелочью, проверяют старое, а вперед – ни шагу, и похоже, что уважаемый Николай Владимирович просто не знает, куда дальше двигаться… Тебе не кажется, что это капитуляция?

– Ну почему же обязательно капитуляция…

– По-моему, он просто ждет, чем у нас все закончится.

– Возможно. Ну и что?

– Да ничего. Нехорошо, конечно, радоваться беде ближнего, но я, грешным делом, доволен этим. Конец-то закономерный… Что ты все на часы смотришь? Пора Асю встречать?

– Да.

– Ну иди. А что ты заикался насчет того, чтобы завтра отправиться куда-нибудь?

– Не мешало бы.

– Может, шашлычок сотворим?

– Можно.

– Тогда я с утра на базар сбегаю, а вино – твоя забота.

– Ладно.