Текст книги "Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости"

Борис Цирюльник
Автобиография пугала
Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости

BORIS

CYRULNIK

AUTOBIOGRAPHIE D’UN ÉPOUVANTAIL

© ODILE JACOB, 2008

© Петров М. А., перевод на русский язык, 2017 © Издание на русском языке, перевод на русский язык. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2017

* * *  

«Цирюльник исцелил страны и народы».

Times

«Бессмысленно комментировать книгу Бориса Цирюльника. Вы должны ее прочитать. В обязательном порядке».

Paris Match

«Все любят книги, которые помогают нам снова почувствовать себя счастливыми. Благодаря доверительному тону повествования и увлеченности автора эта книга Бориса Цирюльника получилась действительно утешающей».

L'express

Вступление
Охотники за тенями

Взгляд с фотографии

Когда охотники за тенями пришли в Коломыю, никто не подозревал, насколько их появление изменит жизнь обитателей городка. «Нас не интересуют тени, – говорили местные, – для нас имеет значение только человек и солнце, его освещающее».[1]1
  Вероятно, автор имеет в виду трагическую историю еврейской общины г. Коломыя, почти целиком уничтоженной немцами во время Великой Отечественной войны. В 1970-х годах в Иерусалиме была издана «Памятная книга…», посвященная этим событиям.


[Закрыть]

После окончания Второй мировой войны я был еще ребенком, и, тем не менее, однажды я со всей очевидностью понял: если мы боимся собственной тени, то можем убежать от нее, заставив себя все время молчать, но можем и спрятать ее в глубине себя, выставив на свет ту часть нашего «я», которую окружающие будут не против увидеть.

…Пьеро постоянно говорил об отце. Ежедневно в школе он рассказывал о жизни своего героя и даже иногда прерывался во время партии в шарики, чтобы добавить какую-нибудь деталь к своему рассказу. Провансальская деревня Бастидон все еще кровоточила мужеством сорока участников движения Сопротивления, казненных в июне 1944 года немецкими солдатами. Мать Пьеро рассказывала, что ее муж «погиб в конце войны», и ребенок буквально раздувался от гордости, что у него такой отец. Я не случайно сказал «что у него такой отец», а не «что у него был такой отец», поскольку его отец все еще как бы оставался жив – в историях про то, как в верховьях Вара вербовали добровольцев. Мы, дети, искренне радовались тому, что по стечению обстоятельств некоторые местные жители влились в отряды маки, а другие стали связными. Об этом времени снимали фильмы, писали книги, которые активно обсуждала общественность, все наши мужчины были отважными, военная кампания, в которой они участвовали, – блистательной, и расстрелянный отец Пьеро был частью нашей героической истории. Пьеро чувствовал себя счастливым. Он весело подрастал рядом со своей доброй матерью и кормил школьных товарищей восхитительными историями о партизанах Бастидона.

Когда пятьдесят лет спустя появились охотники за тенями, они перерыли архивы мэрий, больниц и комиссариатов, что помогло им обнаружить следующее: на самом деле отец Пьеро был расстрелян… за пособничество оккупационным войскам – он играл не последнюю роль при арестах многих членов движения Сопротивления.

Узнав это, Пьеро умер. Его душа погибла, смертный приговор ей был приведен в исполнение.

Он ни в чем не упрекнул свою мать, которая, по сути, не совсем уж ему и врала. Она просто кое-чего недоговаривала, чтобы не ранить ребенка. «Твой отец погиб в конце войны…» Женщина повесила в прихожей в рамке фото мужа – мужчины, которого Пьеро никогда не видел старым. Ребенок полюбил монстра, и эта любовь давала ему силы! На самом деле он конечно же не любил монстра, а просто обожал память о своем бесстрашном отце, одном из тех французов, что стали легендой, – одном из бастидонских маки! И никто не думал разочаровывать ребенка до того момента, когда охотники за тенями вытащили на свет убийственный архив. Пьеро ни единым словом не обвинил отца, мать или убитых жителей деревни. Он попросту не смог больше ни говорить, ни слышать ничего, что было хоть как-то связано с партизанами. Он собирался снять со стены фотографию, на которую каждый день, проходя мимо нее, в течение пятидесяти лет смотрел, испытывая чувство гордости. Но потом Пьеро отказался от этой идеи, поскольку именно фотография помогала ему отождествлять себя с прежде обожаемым им человеком. Тот отец, что все еще жил в нем, очень ему помог. Пьеро никогда не любил этого монстра, но поклонялся образу своего смелого отца, слава которого по окончании войны только выросла.

В конце концов Пьеро оставил фотографию в рамке на своем месте, но теперь каждый раз, проходя по коридору, чувствовал, как некая внутренняя сила заставляет его отворачиваться, чтобы не встретиться с отцом взглядом. Найденный архив изменил историю этого человека, перевернув с ног на голову представления Пьеро о том, что же происходило во время войны. Вместо гордости он теперь испытывал стыд, радость сменилась скорбью, и эти новые эмоции еще больше отравляли ему жизнь, когда он думал, о том, что друзья больше не хотят его знать. «Он изменился, – считали те. – Перестал вести себя так, как прежде. Замкнулся, избегает людей и больше не интересуется фактами о движении Сопротивления».

История любой жизни может быть по-своему безумной. Одна-единственная жизнь способна стать почвой для сотни рассказов, и, когда вы начнете свое повествование, лгать не придется. Однако документальное свидетельство, письменное подтверждение, несколько строк текста способны превратить фантазию в реальность.

Убивающая фраза. Исцеляющие документальные свидетельства

Эмили родилась в 1944 году в сиротском приюте Данфер-Рошфо в Париже. Брошенная сразу после рождения, как это часто случалось во времена режима Виши (десять процентов всех рожденных в провинции и пятьдесят процентов – в Париже, в квартале Монпарнас, появились на свет вне брака[2]2
  См.: Виржили Ф. «Дети бошей»: французские «дети войны» // Эрикссен К., Симонсен Э. Дети Второй мировой. – Нью-Йорк, 2005. С. 144; а также «Статистический атлас Парижа», 1946.


[Закрыть]), она была передана на воспитание в приемную семью, существовавшую на то пособие, которое платили за воспитание детей, взятых из «Ассистанс публик». Приемная мать, будучи слаба здоровьем, постоянно испытывала недомогания, и это позволяло ей окружать себя людьми, которые о ней заботились, списывая любые проблемы на свое плохое самочувствие. Эмили не исполнилось и десяти, а она уже вовсю занималась домашним хозяйством и ухаживала за вечно больной матерью. Девочка обожала своего приемного отца, без устали трудившегося в поле. Все шло как нельзя лучше. Однажды, когда отец и дочь рыбачили, сидя рядом в лодке, девочка спросила, кем были ее настоящие родители. Мужчина спокойно ответил: «Твоя мать была шлюхой. Она бросила тебя, чтобы уйти с бошем».

В лодке, медленно плывшей по течению, воцарилось молчание. Позднее, дома, никто даже не заподозрил, что в душе малышки, несмотря на ее всегда улыбчивое лицо и веселый внешний вид, поселилось невероятное страдание.

Пятьдесят лет спустя, готовясь выйти на пенсию, Эмили решила узнать больше о своих корнях. Женщину сразу же ожидал сюрприз: оказывается, достаточно было всего лишь написать в мэрию, встретиться кое с кем из соотечественников, заставших войну, порасспросить соседей – и ее страдания вылились в захватывающее детективное приключение. Эмили много путешествовала, переживала приятные моменты, встречаясь с другими людьми, тоже разыскивавшими близких, такими же увлеченными и пытливыми, как она сама, и теперь ей требовалось нечто большее, чем всего лишь одна книга или один документальный фильм, в котором рассказывалось о Второй мировой войне.

Благодаря этому занятию Эмили больше не сожалела о прошлом. Напротив, узнавая собственную, прежде окутанную тайной историю, она вытаскивала на свет факты, на которые наконец-то могла опереться: «Получив письмо из мэрии, найдя статью в газете того времени, собрав в одну папку письма и фотографии людей, встреченных мной, я ощутила, что теперь держу историю своей семьи в руках и таким образом засыпаю яму, отделявшую меня от моих корней». Эта работа, проделанная с упорством муравья, изменила представление Эмили о себе самой, ведь теперь она знала все о своем происхождении – у нее была папка с документами и архивные свидетельства.

А затем, благодаря одному из служащих мэрии, Эмили нанесла визит даме преклонных лет, лично знавшей ее родителей и имевшей у себя их фото. Шестидесятилетний «ребенок» впервые в жизни смог увидеть родительские лица. На фотографии родители были красивыми и молодыми, одетыми по моде тех лет: мама в крошечной шляпке, отец в разноцветных ботинках. Эмили сразу же их полюбила. Ее расследование теперь быстро продвигалось вперед. Она без труда узнала, в каком полку служил отец, и поскольку немцы обожают музыку, книги и фотографии, то через несколько месяцев Эмили неожиданно обрела очередное сокровище – коллекцию старых фотокарточек, для которых она завела еще один альбом. Стыд, всю жизнь тяготивший ее душу, уступил место гордости: когда-то у нее были красивые, молодые, образованные родители. Ее мать больше не была «шлюхой», а отец перестал быть «бошем». Просто случилось так, что француженка полюбила молодого немца, заброшенного в чужую страну войной. Эмили ощущала себя так, словно родилась заново, благодаря этому чувству любви и совершенно новому представлению о своих корнях, они перевернули весь ее внутренний мир.

Одно-единственное слово, фото – и вот женщина вместо стыда испытывает чувство гордости. Эмили обзавелась внушительной подборкой документов, писем, статей, газетных фотографий, касавшихся истории полка, в котором служил ее отец. Она показала свой альбом человеку, который очень хотел его увидеть. Ее лучшая подруга, еще в детстве разделившая с Эмили ее чувства, теперь столь же охотно разделила и нахлынувшую радость. Правда, подруга замолкала, когда Эмили начинала с гордостью показывать ей фотографию своего отца, одетого в униформу солдат вермахта. Подруга происходила из еврейской семьи, и эта военная форма наводила пожилую женщину на грустные мысли. Для нее эта форма была связана со страшными преступлениями, тогда как для Эмили она являлась олицетворением причастности человека к великой культуре. Эмили стала настоящей немкой, а не просто дочерью боша.

В послевоенные годы Эмили не могла узнать историю своего происхождения, культурный контекст не позволил бы ей самой придумать историю столь прекрасную. Человеческие предрассудки обрекли ребенка на то, чтобы долгое время называться дочерью боша, а приемный отец Эмили одной-единственной фразой умертвил душу девочки.

Гордость в душе Пьеро сменилась стыдом, тогда как Эмили шла противоположным путем. Рассказы окружающих людей о семье и корнях каждого из них изменили сформировавшееся в детстве благодаря наличию социальных мифов представление этих людей о себе. Следовательно, существует возможность изменить самоощущение человека, которого волнует то, что говорят о нем окружающие его люди; то, что говорится, и то, как это говорится, чрезвычайно важно. Риторика – слова и жесты, в которые облекается рассказ о тех или иных событиях, – формирует внутренний мир человека. Похоже, некоторые социумы сохраняют устойчивость, помогая травмированному правдой человеку обрести новое дыхание, тогда как другие препятствуют этому, по-разному толкуя одни и те же трагические события.

Стыд и страдание

Потрясения психотравматического характера, по сути, являются проявлением того, что происходит в обществе. Переживший травму становится нервным, раздражительным, он снова и снова испытывает ужасные страдания, любое, самое незначительное событие может напомнить ему про пережитое и заставить мучиться. Однако любое общество предоставляет возможность человеку, пережившему потрясение, рассказать вслух о травме, что, в свою очередь, позволяет постепенно вновь обрести психологическую устойчивость; впрочем, может случиться и так, что рассказанное помешает обретению этой устойчивости.[3]3
  Марселла А., Дж., Фридман М. Дж., Геррити Э. Т., Скарфилд Р. М. Этнокультурные аспекты посттравматических расстройств, вызванных стрессом. – Вашингтон, Американская психологическая ассоциация, 1996.


[Закрыть]

В руандийском обществе неприлично жаловаться или плакать. Пережившие травму должны сохранять достоинство – спокойное выражение лица, может быть, даже безразличное, – чтобы замаскировать свое страдание. Но каждый вечер они могут рассказывать о том, что произошло с ними, какой была их собственная реакция на произошедшее, поскольку уверены, что никто не осудит их за этот исполненный ужасов рассказ. Когда пережившему травму не удается высказать то, что он хотел, или просто произнести фразу: «Видите, что́ со мной произошло», он может поступить иначе: превратить свою историю в подобие вымысла, сказки, – и тогда окружающие с вниманием и уважением ее выслушают.

Любой человек западной культуры, окажись он зрителем этой «театрализации» травмы, смысл которой в том, чтобы скрыть пережитую боль, обнаружил бы удивительную разницу: безразличие в первом акте, разыгрываемом в течение всего дня, и шокирующий эксгибиционизм во втором, начинающемся в вечернее время. Эта стыдливая риторика (маскировать страдание днем и демонстрировать его вечером) конечно же не способствует выставлению напоказ страдания и полученных стигматов – напротив, она заставляет человека безропотно принять собственное страдание.

Возможно, переживший психологическую травму страдает в той же мере, что и любой другой человек, испытавший нечто аналогичное, однако внешние проявления его мучений, сила его эмоционального расстройства напрямую зависят от окружения – тех, кто может убедить его выстоять правильным советом или адекватным поведением. Приглашение к разговору или, напротив, призыв к молчанию, внутренняя поддержка или презрение, помощь социума или изоляция пострадавшего придают одной и той же психологической травме различный смысл, в зависимости от характера, которым то или иное общество наделяет человеческие истории,[4]4
  Саммерфилд Д. Критика семи предположений в пользу программ психологической поддержки жителей областей, затронутых войной // Социальная наука и медицина. 1999. № 48. С. 1449–1462.


[Закрыть] делая из одного и того же события повод для стыда или гордости, заставляя человека прятать его глубоко в себе или выставлять напоказ.

Пьеро попытался совершить самоубийство, когда история его отца выплыла наружу и стала достоянием широкой публики. Эмили удивилась, насколько явно страдания прошлого могут превратиться в удовольствие, ведь она сумела узнать историю своей семьи и рассказать о ней другим.

Бывает и так, что обстоятельства, возникающие в период посттравматического переживания, ломают настройки, обеспечивающие психологическую устойчивость. Мугабо, мальчик из племени тутси, хорошо учился и часто отправлялся куда-нибудь вместе с классом. Мугабо не мог предположить, какая трагедия случится однажды… Он увидел, как в его школу входят соседи – аптекарь и хозяин гаража, – вооруженные ножами и дубинками. Мугабо не испытал ни малейшего чувства страха, когда одноклассницы толкнули мальчика навстречу агрессорам. Он был серьезно ранен, впал в кому. Мугабо оказался при смерти. Он вновь пришел в себя спустя несколько дней в церкви, усеянной расчлененными трупами.

Взрослые, увидев, что он жив, перевязали его, окружили заботой, и ребенок увидел в их взглядах сострадание. Тем не менее процесс обретения психологической устойчивости не был запущен, поскольку в обществе, разрушенном кровавым геноцидом, слова потеряли былое значение. Днем, как и вечером, Мугабо было совершенно нечего делать, поскольку тех, кто мог бы его выслушать, больше не существовало. Ребенок стал пленником ужасных образов, отпечатавшихся в его памяти, ничто не могло помочь ему излечиться от воспоминаний о травме. Через несколько месяцев Мугабо начал страдать зрительными галлюцинациями, приведшими к серьезному расстройству психики.

Акайесу, напротив, имея рядом потенциальных слушателей, был вынужден замалчивать обстоятельства трагедии, пережитой им во время геноцида. Несмотря на большую вероятность того, что его слова были бы услышаны, он не мог их произнести. В его памяти вновь и вновь всплывал ужасный сценарий, случай, о котором невозможно говорить. Его отец был хуту, а мать – тутси. Когда начался геноцид, его родная тетя прибежала к сестре искать у нее убежище, и мать Акайесу спрятала ее в амбаре. Каждое утро Акайесу относил тете еду, но однажды вечером он застал своего отца держащим женщину за волосы и наносящим ей удары топором. Ребенок пережил кошмар, став свидетелем ужасной гибели тети. Женщина, как могла, защищалась от ударов, пока отец ребенка все бил и бил свояченицу топором. Ни единого слова или крика не слетело с губ несчастной, мужчина тоже не издал ни звука, а ведь эти двое прекрасно друг друга знали. Даже когда отец вернулся обратно в дом, переодевшись в чистую одежду, о случившемся не было сказано ничего.

В конце периода геноцида чета родителей Акайесу стала символом национального примирения. Его отец, хуту, женившийся на тутси, был избран судьей. В деревне говорили, что мудрость этого человека способствует укреплению мира. Один лишь Акайесу знал правду, но не мог ничего рассказать. Начав говорить, он бы убил своего отца и разрушил семью. Выбрав молчание, Акайесу невольно стал соучастником преступления.[5]5
  Ионеску С., Рутембесса Э., Нтете Дж. Посттравматический эффект руандийского геноцида // Ионеску С., Журдан-Ионеску К. Психопатологии и общество. Травмы, происшествия и жизненные ситуации. – Париж. 2006. С. 99.


[Закрыть] Ребенок онемел. Но каждый вечер, когда он ложился спать и его бдительность притуплялась, ночные призраки старой трагедии оживали снова и снова, и немое кино с ужасной сценой насилия взрывало сознание мальчика. Акайесу надо было просто рассказать о случившемся, но, не желая быть ответственным за распад семьи, он молчал, стараясь заглушить голос совести: «Когда мне говорят о мудрости моего отца, я стараюсь ни о чем не думать, ничего не чувствовать». Убивая в ребенке его внутренний мир, молчание защищало близких ему людей.

Душа Пьеро умерла, когда он начал читать архивные документы. Эмили была ранена фразой любимого приемного отца и смогла избавиться от болезненного чувства, жившего в ее душе, начав писать историю жизни своих родителей. Мугабо, выживший в условиях распада общества, не нашел слушателя, несмотря на поддержку со стороны взрослых. Акайесу, связанный по рукам и ногам обстоятельствами трагедии, выбрал молчание и таким образом заставил себя страдать. Не имея возможности избежать трагедии, каждый из этих детей решил, что превратился в пугало: «Вы – это вы, люди, потому что у вас есть настоящая семья и те места, где вы можете рассказывать свои истории. Если же я попытаюсь рассказать о том, что со мной случилось, я напугаю вас, и вы броситесь от меня прочь. Вы считаете, что я – человек, но я-то прекрасно знаю, что я – лишь его слабое подобие». Во всех этих случаях только рассказ, а иногда даже одна-единственная фраза может оказаться пыткой, уничтожить или, напротив, вернуть к жизни душу, пережившую травму.

Способны ли мы жить, отказавшись от историй, которые мучают нас или, наоборот, возвращают нам силы?

История, помогающая прозреть

Я уже давно обнаружил, что он боится истории собственной жизни. Почему мой приятель, с которым я вместе ходил гулять, казался мне странным, хотя он старался быть вежливым, всегда хорошо одевался, был улыбчив? Когда я говорил ему «Привет», он любезно отвечал мне, а потом… замолкал! Да, все именно так и было! «Ничто» – вот то слово, которым можно описать его образ. Сложно установить связь с ничем. Вероятно, моему приятелю достаточно было всего лишь рассказать свою историю, чтобы преодолеть пустоту между нами и выстроить взаимопонимание.

В последнюю пятницу мы гуляли по дороге, ведущей в Эвеска, по одному из холмов рядом с Ля Сен. Мы ни о чем не говорили и довольствовались тем, что молча переставляли ноги. Потом повернули назад, разглядывая дорогу, змеившуюся между виллами, расположенными в окрестностях Эвеска.

В последнее воскресенье я пошел тем же путем с подругой, морячкой и бонапартисткой, такие изредка еще встречаются в Тулоне. Она отвела меня к предполагаемому месту, где находилась батарея «Изгоев» (на Белом холме), а немного ниже, чуть поодаль, на холме Доннар Бонапарт разместил батарею «Бесстрашных». Стоя рядом с ржавыми решетками, державшимися на цементных столбах, женщина объяснила мне, что республиканцы не могли втащить пушки на вершину холма, поскольку англичане их очень быстро обнаружили бы. Потому они поставили орудия здесь, в месте, откуда моря даже не видно. Достаточно было всего лишь нескольких слов, чтобы ржавые решетки и цементные столбы превратились в наблюдательный пост. В этом укромном месте мы были подобны Бонапарту: могли представлять, как стреляем из пушки по редуту, находящемуся на вершине горы Кэр, где окопались защищавшиеся англичане.[6]6
  Вьейфосс П. Бонапарт во время осады Тулона, 1793 г. // Памятные заметки области Ля Сен. Январь 1995. № 2.


[Закрыть] Деревья и современные постройки мешали нам видеть море, но, представив на миг, что их не существует, мы, в общем-то, смогли корректировать огонь.

Рассказ о том, что произошло на этих холмах, изменил привычную реальность. Произнося слова, мы смогли возродить подлинную обстановку и установить связь с событиями прошлого. Архивы обеспечили нас фрагментами истории, из которых мы воссоздали эпизод одной из наполеоновских эпопей, разворачивавшейся прямо здесь, возле этой ржавой решетки и этих цементных столбов.

В тот момент, когда маленькую Эмили, словно ударом обуха по голове, ошеломили фразой: «Твоя мать была шлюхой, сбежавшей вместе с бошем», ребенок, вернувшийся с рыбалки домой, испытал странное чувство: люди носят маски! Они улыбаются и говорят – так же, как всегда, – они окружают ребенка и расположены к нему, и все же они врут. «Ведь это не нормально: быть добрым по отношению к дочери боша, – думал ребенок. – Родители должны презирать меня, ведь я знаю, что они обычно говорят о бошах. Если взрослые и любезничают со мной, это означает лишь, что они готовятся нанести мне какой-то болезненный удар». Эмили стала считать приемных родителей лицемерами, и любые связи с ними отныне приобрели в ее восприятии оттенок фальши.

Когда пятьдесят лет спустя Эмили попыталась вернуться к истории своего детства, роясь в архивах, встречаясь со свидетелями, беседуя, собирая фотографии, она с удивлением констатировала, что ее новое представление о собственном прошлом меняется, как и ее самооценка: «Мне интересно то, что от меня прятали. Я увлечена теми событиями, о которых ничего не знала. Я читаю, путешествую, и если вдруг у меня случается нежелательная встреча с кем-либо, я предпочитаю посмеяться над этим – потом, в кругу друзей. Я езжу в Германию, где нашла своих сводных братьев, я занимаюсь созданием ассоциации детей, родившихся во Франции во время войны от немецких солдат, я узнаю, как жилось их матерям при режиме Виши, и понимаю, что ни в чем не виновата, что я такая, какой и должна быть. Мне доставляют страдание лишь взгляды, которые бросают на меня другие, притом что я – ребенок, рожденный в любви. Я не участвовала ни в каком преступлении, я ошибалась, когда испытывала стыд, я понимаю, что дети нацистов и проституток невинны, как и я».

Любой рассказ – это попытка легальной защиты. Когда мы думаем о нашем прошлом, мы пытаемся переосмыслить его.[7]7
  Брюне Ж. Зачем мы рассказываем истории? – Париж, 2002. С. 17.


[Закрыть] Достаточно адресовать нашу историю окружающим, чтобы изменить их отношение к нам, чтобы не чувствовать себя так, как прежде: «Я ни в чем не виновата, несмотря на то что именно я думала об этом раньше; я горжусь историей семьи, хотя прежде мне было стыдно; я радуюсь, хоть раньше испытывала грусть».

Любой рассказ – это попытка освобождения. «Я с удовольствием разделял те слова, которые произносили другие дети, рассказывая о своих отцах, – говорит Пьеро. – Я верил, что мой отец покрыл себя славой, а когда узнал, что он был предателем, я был просто оглушен этим, и так сильно, что замолчал на много лет. Сегодня я воспринимаю отца другим. Представляю его слабым, тщеславным, презираемым всеми и… думаю о нем с нежностью. Все знали правду, но никто не рискнул разрушить тот образ, который создала моя мать. Когда в префектуре мне показали документ, в котором говорилось, что он приказал расстрелять четырнадцать своих друзей детства, я как будто умер. Но когда я попытался понять эту ситуацию, малая толика жизни вернулась ко мне. Думаю, мое страдание немного уменьшится, когда я смогу поговорить об этой ситуации с кем-нибудь, кто имеет похожий опыт».

Пьеро по-новому взглянул на свое прошлое, попытался освободиться от влияния чужих историй о тех славных подвигах, которые наперебой пересказывали друзья его детства, и от шока, вызванного прочтением документов. Отважившись узнать больше о противостоянии участников движения Сопротивления и коллаборационистов, он почувствовал себя свободнее. Сегодня Пьеро решает, какой должна быть его собственная история.

Рассказ – это не возвращение к прошлому, это попытка примириться с собственной историей. Мы по-новому создаем образы, выстраиваем связи между событиями, пытаемся сделать так, чтобы несправедливо нанесенная нам рана затянулась. Сочинение рассказа о себе самом заполняет пустоту, связанную с нашим происхождением и волнующую нас. Брошенный ребенок не знает, кто его настоящие родители, и в его воображении возникает невероятное представление об отце и матери; целая пропасть отделяет его от собственных корней! Если ребенок попадает в стабильную приемную семью, он начинает соотносить себя с родителями и предыдущими поколениями новой семьи. Со временем он распространяет историю своей жизни на период, предшествующий его рождению, и встраивает в общее повествование события этого периода, стремясь доказать свою принадлежность к новой семье и тем самым объяснить свои чувства. Испытывая грусть, он начинает заглядывать в те давние времена, где может крыться объяснение нынешней ситуации, а когда радуется, то ищет другие факты – тоже не менее подлинные, чем все остальные, но придающие прошлому тот правильный смысл, которым объясняется настоящее.

Мадам Мель купила небольшую квартиру рядом с рыбным рынком в Тулоне. И потом очень долго рассказывала, что «была вне себя от счастья», когда слышала, как в четыре часа утра оживают прилавки и в окно врывается запах моря. Но неожиданно погрузившись в состояние уныния и меланхолии, она могла заявить, что очень страдает от шума, производимого торговцами рыбой на рассвете, и мучается от рыбной вони. Таким образом, ее воспоминания приобретали различную окраску в зависимости от настроения.