Текст книги "Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости"

Извращенное подчинение

«Мне нужна спортивная молодежь без намека на малейшее интеллектуальное развитие, если только это не наука повиноваться»,[205]205
  Гитлер А. Речи 1936 г. Кершоу И. Гитлер, 1889–1936. – Париж, 1999.


[Закрыть] – сказал Гитлер. На что прекрасная молодежь хором ответила: «Командуй нами, фюрер, мы все пойдем за тобой. Мы все говорим тебе „да“».[206]206
  Девиз «Гитлерюгенда». Понять Орадурскую трагедию. Мемориальный центр, 2000.


[Закрыть] Когда повиновение оказывается высшей добродетелью, объединяющей в любовном экстазе тех, кто идет за лидером, чувство единения дает толпе такое ощущение могущества и эйфории, что она с радостной свирепостью способна совершать массовые преступления. «Охваченный неведомым энтузиазмом, я упал на колени и от всего сердца возблагодарил небо, даровавшее мне счастье жить в эту эпоху. Так для меня начался… самый незабываемый, наивысший период моего земного пути», – заявил Гитлер, начавший в тот момент, когда была произнесена эта фраза, процесс ликвидации своих соратников, отказавшихся подчиняться его убийственным приказам.[207]207
  Гитлер А. Моя борьба, цит. по Кершоу И. Гитлер, 1889–1936. С. 129.


[Закрыть] Затем он очистил нацию от евреев, чересчур образованных, как ему казалось, и, наконец, принес в жертву свой собственный народ, заслуживавший гибели в 1945-м, чтобы не узнать, что идеи его лидера так и не восторжествовали.

Радостная свирепость массовых преступлений поражает: на многочисленных фотографиях молодые немецкие солдаты, смеясь, мучают стариков или убивают детей, сидящих на руках у матерей, чтобы через мгновение швырнуть тела тех и других в бетонированные ямы.[208]208
  Дебуа П. Хранитель памяти. Шоа: по следам пуль. – Париж, 2007.


[Закрыть]

Селин, наиболее саркастичный из всех, кто одобрял эти преступления, соперничает в своем «оскорбительном смехе» с Моррасом и Леоном Доде. «Давайте будем претенциозными и одновременно радостными», – писал Франсуа Леже.[209]209
  Леже Ф. Что может сделать национальная оппозиция, чтобы победить кризис? Тетради Шарля Морраса. 1975. № 53. С. 38.


[Закрыть] «Проза должна быть бодрой, радостной и оскорбительной»,[210]210
  Леже Ф. Там же.


[Закрыть] а значит, убийство посреди бела дня вполне разрешено. «Юноша должен вступать во взрослую жизнь с членом в руке и бранью на устах», – деликатно выразился Шарль Моррас.

Упомянутая радостная свирепость криминальных масс структурирована благодаря рассказам инициаторов, толкающих на преступление, и изысканному послушанию тех, кто повторяет их слова. При чем же тут драма? Надо всего лишь использовать некоторые метафоры из мира животных, чтобы нивелировать представление о другом. Необходимо только правильно выбрать тех животных, которые вызывают отвращение, например крыс или змей. И сопроводить это моралью, как в баснях: «Они кусают грудь, что кормит их молоком… едят наш хлеб». И в завершение припудрить это несколькими вдохновенными историями, выступающими в качестве доказательств: «Я знаю парня, который стащил из приемной семьи, где прожил два года, все деньги». И вот уже у вас получается связный рассказ, яркий и поучительный, который четко указывает, кто он, этот проклятый другой. Стало быть, пора принимать законы, а потом отправлять армию, полицию и радостную толпу в атаку. Толпа, состоящая из веселых храбрецов, отнесется к совершаемому преступлению как к восстановлению справедливости. Приняв участие в великолепном шоу, чудеснейшей заварушке, панургово стадо возвращается к себе, очарованное содеянным. Чтобы растянуть удовольствие, эти люди весело превращаются в панурговых попугаев, все время повторяющих одни и те же басни. При чем же тут драма, если налицо вечный праздник добродетели? Совокупный эффект подчинения сохраняет свою успокаивающую силу, создавая ощущение полной защищенности: «Я всего лишь повинуюсь». Так говорят дети, когда их в чем-либо обвиняют. Что может быть проще, чем сказать: «Это не я, это – другой», чтобы тем самым оправдать убийцу и внушить мысль о его невиновности?

Попугаи-убийцы совершенно добровольно торопятся выполнять приказы инициаторов. Это приносит им столько счастья, столько дружеских бенефиций, столько радости, самоуважения и возможности двигаться вверх по социальной лестнице, что им было бы очень трудно всего этого лишиться. Не говоря уже о том, что отделяющий себя от жестоких воплей и болтовни вольера рискует подвергнуться агрессии со стороны собственных товарищей. Отказываясь передавать рассказы прочих участников коллектива, строптивый превращается в козла отпущения! «Он не желает кричать так, как кричим мы, портит нам момент экстаза, заставляет усомниться; убить этого кайфолома!» – чирикает хор дипломированных попугаев.

Слово – невероятное изобретение, позволяющее нам, посредством всего лишь нескольких речевых оборотов, избавиться от реальности. Чтобы это получилось, достаточно принять решение о том, какие именно звуки будут выходить из наших ртов. Сцепление звуков позволяет нам создавать вербальный мир, выдумывать истории и подчиняться им. Иногда эти звуки образуют слова, способные расколоть реальность на части (словно некую таинственную чайную чашку). Мы обретаем способность создавать параллельный мир – из слов, которые могут не иметь ничего общего с реальностью, о которой они повествуют. Ага, я только что написал фразу, которую психиатры сочли бы явным бредом и которую они откажутся принять. Стало быть, можно бредить, не будучи сумасшедшим, подобно тому, как в ситуации, когда воображение человека или толпы слишком разогрето, те, кто сталкивается с его проявлениями, кричат: «Да это бред!»

Добровольное рабство

Какое счастье подчиняться бреду, который мы же сами и выдумали! Мы считаем себя умными, не повинуемся «законам природы», возвышаемся над миром вещей, существуем вне его. Простой эффект от повторения credo сообща дает нам ощущение силы, эмоционального и даже интимного (ведь мы все время произносим одни и те же слова, из которых состоит теория добродетельного поведения) родства с подобными нам: мы любим друг друга. Какое счастье дарует повиновение! Какую власть – подчинение! К тому же добровольное рабство формирует «моральную политику… глухое попустительство молчаливых масс учит тиранов управлять народом в свою пользу, внушая людям желание не только повиноваться и подчиняться, но и быть абсолютно преданными своему лидеру.[211]211
  Ля Боэси Э. де. Размышления о добровольном рабстве. Презентация Симоны Гойар-Фабр. – Париж, 1983. С. 97.


[Закрыть]

Чтобы идти на поводу у сюжета, мы должны повиноваться речевым оборотам, с помощью которых понимаем друг друга, и более того – подчиняться предлагаемой нам «моральной политике», народному проекту из страха быть исключенным из коллектива. Повиноваться, чтобы расти, подчиняться, чтобы процветать, – вот что объяснят гипнотическое стремление к панургизму, фиксируемое у тех уравновешенных людей, которые, повинуясь прихоти тирана, распространяют свои предрассудки в толпе и становятся массовыми убийцами. Подобострастное отношение к пересказу бредовых историй позволяет людям, образующим группу, процветать во имя какой-нибудь извращенной морали и «превратить тирана в настоящего людоеда… Мы придерживаемся тайного принципа концентрационных миров».[212]212
  Ля Боэси Э. де. Размышления о добровольном рабстве. Презентация Симоны Гойар-Фабр. Цит. соч.


[Закрыть]

Тайный принцип – это удивительное счастье, испытываемое вследствие подчинения бредовым историям Хозяина. Ненавидеть другого – пресное чувство, почти рутина по сравнению с любовью к Хозяину, внушенной его историями. Эта дама попросту не допускала, что является преступницей, передавая убийственные приказы Хозяина, направленные против собственного народа. Даже напротив, она была счастлива там, в этом убежище, вокруг которого пылал весь мир, среди вежливых, излучавших человеческое тепло обитателей бункера. Юнге потребовалось несколько недель, чтобы выбраться наружу из этого симпатичного укрытия и понять, что Берлин лежит в руинах. Потребовалось несколько десятилетий, чтобы сломать величественный бункер вербальных репрезентаций нацизма и обнаружить, что этот логический бред убил шестьдесят миллионов человек и что из каждых десяти взрослых евреев Европы семь были убиты; что касается еврейских детей, то из каждых десяти уцелел только один, остальные были последовательно уничтожены прекрасными отцами и добродушным матерями.[213]213
  Маффр-Кастеллани Ф. Депортированные женщины. История устойчивости. – Париж, 2005. С. 57–58.


[Закрыть]

Факт повиновения, возведенный до уровня трансгрессии, – типичный извращенный довод: «Я так обожаю своего Хозяина, что испытываю огромное удовольствие оттого, что стараюсь понравиться ему. Ради него я готов испытать удовольствие трансгрессии, выйти за пределы своего „я“, если только он пожелает этого. Повиноваться до смерти, нести ее или принимать, обличать тех, кого он ненавидит, чтобы в итоге удовлетворить его ненависть… Значение имеют лишь его пожелания, его психический мир, то, каким я представляю его… «Обличать и умереть от удовольствия»[214]214
  Габриэль Н. Каменные рты и ухо тирана: женщины и доносы // Кандель Л. Феминизм и нацизм. Предисловие Элизабет де Фонтенэ. – Париж, 2004. С. 48–52.


[Закрыть] – так выглядит эта извращенная связь. Буквально впадавшие в детство женщины испытывали оргазм от трансгрессии, в которую повергали их принимаемые фашистами законы. Отношение нацистов к феминизму позволило многим униженным женщинам сыграть большую роль в деле доносительства и административного преследования.[215]215
  Габриэль Н. Цит. соч.


[Закрыть] Подчиняясь обожествляемому ими фюреру, они испытывали невероятное удовольствие от возможности доставить удовольствие великому человеку. В то же самое время на Восточном фронте храбрые солдаты-роботы гордились тем, что могут повиноваться и жертвовать собой во имя его приказов.

В этом и состоит тайный механизм повиновения – он сработал и в случае с солдатами 101-го батальона немецкой армии, участвовавшими в массовых расправах. Они выстраивали в ряд детей и спокойно убивали их, одного за другим, стреляя им в головы. «Они убивали непрерывно… Лес был переполнен маленькими телами…».[216]216
  Браунинг К. Р. Обычные люди. Палачи-добровольцы Гитлера. – Париж, 2005. С. 123.


[Закрыть] Эти храбрые мужчины смогли полностью подчинить себя представлению о том, что им надлежит убивать этих детей, пока те не стали врагами Гитлера. Они делали свою работу, не всегда легкую… ну, вы понимаете. Но как только происходило событие, возвращавшее их в реальность, эти солдаты переставали повиноваться тому социальному бреду, в атмосфере которого они существовали. Обезличенные склонностью к панургизму и обожанию своего лидера, солдаты вдруг прозревали: «Командир поднимает на руки девчушку, которую его подчиненные только что ранили в голову, и объявляет ей: „Ты будешь жить“».[217]217
  Браунинг К. Р. Цит. соч.


[Закрыть] Так, в одном мозгу могут сосуществовать две системы восприятия реальности и одновременно стремление подчиняться требованиям «того, кто знает». И потому тот, кто отдал приказ убивать детей, вдруг спасает девочку, раненную его же солдатами. «Когда ум расщепляется от страха или из-за внешнего стресса, обе системы могут сосуществовать; при этом каждая из них остается чуждой другой».[218]218
  Бурстейн К. Расщепление // Узель Д., Эмманюэлли М., Можио Ф. Словарь детских и подростковых психопатологий. – Париж, 2000. С. 120–122.


[Закрыть]

Старшая надзирательница Биркенау Мария Мандель, отличавшаяся крайней жестокостью эсэсовка, привязалась к милому еврейскому малышу двух-трех лет. Она прогуливалась с ним, носила на руках, целовала, кормила шоколадом. «Но когда был получен приказ, она сама отвела его в газовую камеру».[219]219
  Маффр-Кастеллани Ф. Депортированные женщины. История обретения психологической устойчивости. Цит. соч. С. 57–58.


[Закрыть]

Эльза Крюг была очень красива. Эту немку отправили в Равенсбрюк как асоциальный элемент. Она хорошо зарабатывала как проститутка, специализировавшаяся на садомазохистских играх. В лагере ее красоту и внутреннюю силу заметили. Она была назначена капо и воспользовалась этим, чтобы помогать другим женщинам. Однажды комендант лагеря Макс Кёгель приказал ей забить до смерти нескольких заключенных. Она отказалась и была сразу же казнена в газовой камере.[220]220
  Маффр-Кастеллани. Цит. соч.


[Закрыть]

Успокаивающий эффект вербального панургизма

Эти примеры показывают нам, что сознание человека, не страдавшего неврозами, не бывшего психотиком, может оказаться расщепленным под воздействием извращенного социального контекста: любезный офицер заботится о ребенке, которого только что собирался убить, проститутка, практиковавшая садомазо, ведет себя благородно, в то время как охранница-эсэсовка отводит в газовую камеру ребенка, о котором заботилась. В одном человеке могут жить, не сочетаясь и иногда вступая в противоречие, совершенно разные черты характера. Подобное расщепление облегчает реализацию всевозможных извращенных поступков, когда в обществе царят стереотипы повиновения. Наша способность к вербальному панургизму приносит нам огромную выгоду, когда мы уступаем коллективу, и столько проклятий, если мы начинаем понимать, что рассказы, мифы, стереотипы и даже самые абсурдные суждения обладают огромной властью, способной структурировать общество, и задумываемся о том, как они управляют нами.

Трудно не поддаться желанию повторять, как попугай, лозунги, смысл которых нам непонятен – вербальный панургизм сплетает связи между теми, кто обожает одного и того же лидера. Отказ повторять бравые фразы означает, что мы сознательно отделяем себя от группы тех, кого любим. Это понимание усиливает позиции договорного типа поведения. Интеллектуальное подчинение дает все те же самые блага, которые дарует религия – всеобщая или религия избранных, неважно. Мы чувствуем себя лучше, когда находимся среди своих, так проще переходить границы дозволенного и подводить мораль под любые наши поступки, даже самые извращенные. Идущие вслед за остальными умолкают, они не могут поставить под угрозу чириканье торжествующих попугаев, помешать им петь хором.

Когда социальная группа повинуется бреду, история и придающие ей смысл лозунги используются в качестве «эмоционального клея». Юный Пио, выживший во время геноцида в Руанде, свидетельствует о разнице между осторожным воздержанием и активным неповиновением: «Тот, кто не хотел убивать, мог уклониться от этого. Но, будучи против убийства в общем, абстрактном смысле, никогда не высказывался открыто, иначе его сразу убили бы в назидание остальным».[221]221
  Беррэ Ф. Дети в период после окончания геноцида в Руанде. Исследовательское бюро Лауры Ли Даунс, Париж, Высшая школа исследований в социальных науках, 2008.


[Закрыть] В самом деле, многие хуту тайком защищали тутси. Те же, кто открыто не повиновался приказу, умирали. А те, кто довольствовался позицией неучастия в резне, мог не бояться смерти;[222]222
  Хатцфельд Ж. Сезон мачете. – Париж, 2003.


[Закрыть] таким образом, мысль о том, что неповиновение привлекает внимание, а повиновение уводит в тень, имеет основания быть правдивой.

Исследования деятелей Франкфуртской школы,[223]223
  Лелюш С. Франкфуртская школа // Sciences humaines. июнь 2000. № 106.


[Закрыть] проведенные уже в США и построенные по принципу анализа социальной лестницы, показывают, что быстрее всего находят свое место в жестоких обществах те, кто не критикует установившийся порядок. Они наизусть выучивают правила игры, не обсуждают предлагаемые обществом ценности и поднимаются по социальной лестнице вверх. Беседы и личностные тесты показывают, что в основном это образованные, работящие, надежные и придерживающиеся строгих правил мужчины. Они прекрасно знают, что нужно делать, чтобы подняться по социальной лестнице, используют свои знания и настолько преуспевают, что естественным образом начинают допускать следующее: находиться снизу на этой лестнице означает быть интеллектуально неразвитым, ленивым или вообще дегенератом. Стало быть, те, кто находится наверху, удивительно развитые существа, гении, способные управлять обществом, и им необходимо повиноваться, их идеи превозносить и приводить в исполнение, иногда даже силой, поскольку всегда существуют непослушные, без которых общество было бы идеальным.

Когда коллектив построен таким образом, внезапно обнаруживается козел отпущения. И что же? Достаточно принести его в жертву, и будет установлен идеальный общественный порядок. Когда какое-либо экономическое или политическое событие изменяет шкалу ценностей, эти толковые панурговы ученики никуда не пропадают. Они тут же приспосабливаются к новым правилам и вновь начинают карабкаться вверх. Их опять считают умными, образованными, приятными собеседниками. И они счастливы, поскольку, с их точки зрения, мир понятен и недвусмыслен: они процветают, они любимы, их близкие пребывают в благополучии. Нужно всего лишь принести несколько жертв во имя морали, посетовать на слабых, застрявших в нижней части социальной лестницы, защитить добродетельных и наказать непослушных, угрожающих сложившемуся порядку, – именно так говорит окружение тирана.

Нельзя безнаказанно стать нормальным

В ситуации, когда эмоции заражают, а отсутствие чувства эмпатии делает возможным различного рода порочные акты, неповиновение требует огромной силы воли, необходимой, чтобы избежать конформистского давления группы.[224]224
  Семелен Ж. Очистить или разрушить? Примеры массовых политических убийств и геноцида. – Париж, 2005. С. 312–318.


[Закрыть] Коллективу уже необязательно действовать в порыве ненависти; достаточно лишь прислушиваться к приказам лидера, позволить тем, кто находится рядом, увлечь себя и несколько раз повторить лозунги, легитимизирующие только что совершенное преступление. Мы должны давить тараканов, полчища которых блуждают по нашим полям, убивать детей, которые, если вырастут, станут врагами того, кого мы чтим. Жертвам, как правило, присуща оккультная, зловещая сила, от которой мы должны избавить их в ходе этнической чистки. Во время социальных потрясений субъект перестает что-либо значить. Если группе приходится трудно, «я» исчезает, и на ее место встает икона, герой, самовлюбленный избранник, которому суждено спасти народ. Тогда массовое убийство становится искусством!

«Нельзя безнаказанно стать нормальным»,[225]225
  Сиоран Э. М. Произведения. – Париж (коллекция «Кварто»). 1995.


[Закрыть] это довольно дорогостоящий процесс. Придя в мир, можно быть кем угодно, но, чтобы стать кем-то, необходимо отказаться от любых других возможностей. К счастью, проблемы с памятью помогают нам выстраивать свое «я» так, как нам кажется это правильным.

Когда возникает травма, внешнее напряжение буквально разрывает нас на части, а психическая агония превращается в ту темную звезду, которая отныне поведет нас за собой: «Я не люблю прошлое, оно слишком тяжелое; простого прошлого быть не может, оно всегда слишком тяжелое».[226]226
  С., 11 лет (цит. по: Абель-Эбер К. Запертые дети и выстраивание историчности. – Париж, 2000. С. 30).


[Закрыть] Все дети, пережившие травму, боятся своего прошлого. Шум нельзя осмыслить; для того чтобы убежать или затаиться, необходимо понять и оценить грозящую нам опасность; чтобы не страдать, необходимо перестать думать. Когда шок слишком силен, любое воспоминание о нем вызывает страдание, пережитое в момент шока: «Я думаю только об этом, мельчайшая банальная деталь напоминает о пережитой боли. Ужасные образы приходят ко мне днем, ночью они вновь возвращаются – в моих кошмарах. Я пленник моего прошлого. Я думаю лишь о бегстве оттуда, но у меня ничего не выходит». Подобная реакция меняет наше собственное представление о нас самих. «История моей жизни начинается скверно. Мое происхождение – черная дыра, провал, мертвая часть моей психики… как я могу рассказать мою историю? Как мне выстроить жизнь, в которой был подобный провал? Если я боюсь рассказывать о прошлом, в котором присутствуют страх и тоска, я ощущаю, как внутри меня рождается чувство отчаяния, пронизывающее все мои планы на будущее».

Первая память – память тела, она состоит из отпечатков или не-отпечатков воспоминаний о пережитом. «Находящиеся в мозге цепи нейронов обладают способностью сохранять одни воспоминания и стирать другие».[227]227
  Термин «нервное возбуждение», используемый Фрейдом, объясняет содержание схем, в которых получаемая информация активизирует работу нервной системы (Фрейд З. Проект научной психологии [1895] // Рождение психоанализа. – Париж. С. 307–396).


[Закрыть] Мы даже не отдаем себе отчет в том, что мир, который мы хорошо знаем, – это мир, легче всего воспринимаемый нами, ведь первые впечатления всегда особенно сильны. Будь мы постоянно несчастны, мы не смогли бы даже представить себе, что такое счастье. Мы бы с пристальным вниманием относились к любым несчастьям, происходящим вокруг. Несчастья наполняют наш внутренний мир, питают наши болезненные мысли и любопытным образом побуждают в нас удовольствие понимания. В конце концов опустошенность перестает быть неприятной: недуги не могут наскучить, благо они слишком сильно волнуют душу».[228]228
  Монтескье Ш. де. О счастье. Тетрадь II // Друа Р.-П. Так где же счастье? 1994.


[Закрыть] В тот момент, когда мы переживаем подлинную травму, мы не способны размышлять на эту тему, однако, когда жизнь возвращается, страдание превращается в страсть! Разглядывание прошлого оказывается столь соблазнительным, что в конце концов оно вызывает желание насладиться пониманием. Страдание вытесняется бешенством, а необходимость приукрашивать действительность (да-да, так и есть) приводит к последующим успешным метаморфозам.

Эта защитная реакция объясняет процесс эстетизации страдания, наполняющего наши музеи и произведения искусства. Без страдания, превращающегося в красоту, не было бы Страстей Христовых, «Плота „Медузы“», фильмов, романов, философских эссе. Было бы лишь одно страдание в чистом виде, не более того. Необходимость метаморфозы, становящейся шагом на пути возвращения к жизни, позволяет понять суть пережитого опыта смерти: «Я был мертв, и когда я пришел к вам сказать об этом, когда вы согласились услышать это, мы стали внутренне близки». Мы превозносим страдание, воплощаем его в искусстве; оно необходимо нам, чтобы превратить зрителя в соучастника, и именно поэтому оно дает ощущение безопасности. Когда история жизни чересчур тяжела, превращение лягушки в царевну придает этой жизни смысл. «Мне необходимо преодолеть это, и пусть тот ужасный опыт, которым я обладаю, поможет мне защитить тех, кто любит меня». Гнет неистории оказывается еще более тяжким, если страдания не удается облечь в художественную форму (т. е. если оно оказывается сильнее нас, либо наше окружение заставляет нас молчать).