Текст книги "Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости"

Бороться с чувством опустошенности

Не стоит думать, будто эти фразы – всего лишь фигуры речи. После теракта, когда мир переживших травму рушится вследствие события, о котором они и подумать не могли, только мир другого по-прежнему имеет какое-то значение: «Я вижу, что вы еще живы, поскольку слышу то, что вы говорите, вижу ваши жесты. Я же сам – ничто, я не уверен, что существую, я – паяц, умеющий говорить, и это в лучшем случае».

Психиатры знают людей, которые испытывают такое сильное несчастье на протяжении столь долгого периода времени, что их эмоциональная изоляция в конце концов приводит к отмиранию эмоций – мозг больше их не порождает. Возраст, повторяющиеся испытания и особенно истощение социальной среды в конечном итоге приводят к атрофии гиппокампа (отдела мозга, отвечающего за эмоции) и передних долей.[151]151
  Радченко А., Аллилэр Ж.-Ф. Нейропластичность и депрессия: текущая ситуация // Neuronale. Май—июнь 2007. № 31.


[Закрыть] Это состояние называется синдромом Котара; испытывающие его люди заявляют: «У меня больше нет желудка, ведь я больше не чувствую голод». И добавляют: «У меня больше нет сердца, ведь я больше не испытываю никаких эмоций». В конце концов они приходят к утверждению, которое кажется им совершенно очевидным: «Я не существую, поскольку не чувствую себя живым». Это впечатление, что тела больше нет, вызвано представлением о собственной смерти – такое часто встречается у детей, брошенных на произвол судьбы, и изолированных в эмоциональном отношении взрослых.

В 1942 году, когда погибла семья шестилетнего Раймона, соседка взяла мальчика к себе. Если бы он продолжал ходить в школу, его бы схватили и отправили в лагерь. Он не мог даже выйти, чтобы купить молока, иначе его выдал бы полиции сосед. Поскольку взявшая его на воспитание женщина жила одна и работала далеко от дома, а у Раймона больше не было семьи, она решила организовать для ребенка удобную комнату. Раймон не умел ни читать, ни писать, поскольку не мог ходить в школу. В то время у него не было ни телевизора, ни даже радио. Утром женщина уходила на работу и возвращалась только вечером, и лишь в это время квартира чуть-чуть оживала. В течение семи месяцев ребенок находился в ситуации практически полной эмоциональной изоляции. Желая победить смертельную пустоту, ребенок стал бегать вокруг стола, чтобы таким образом вернуть себе иллюзию жизни. Спустя несколько месяцев он стал просто кружиться вокруг себя, разглядывал пальцы, двигал ладонями перед лицом, а потом скрючивался на полу и принимался лизать колени, это продолжалось многие часы подряд. Больше он не делал ничего. Через семь месяцев он с трудом говорил, едва мог ходить, разучился бегать и слабо интересовался звуками, шедшими откуда-нибудь издалека и не имевшими для него ровным счетом никакого значения. Мальчик напоминал аутиста, когда соседка решила передать его в «Ассистанс публик» под чужим именем. Раймона абсолютно не интересовали такие же несчастные дети, как он, ведь он не умел ни играть, ни разговаривать. Но благодаря тому, что теперь он жил в приюте, его сенсорная оболочка понемногу начала восстанавливаться: шумы, звуки столовой посуды, присутствие взрослых и носившиеся вихрем дети – все это сделало свое дело. Раймон перестал кружиться и лизать колени. Он полюбил групповые прогулки, их размеренный ритм успокаивал его, ему нравилось, когда дети шагали в ногу. Ему также нравились синие плащи и большие береты, в которых ходили дети в «Ассистанс…», – эта форма позволила ему определенным образом соотносить себя с ними: «Я иду в ногу с другими и понимаю, что я тоже один из „Ассистанс…“». Жизнь постепенно возвращалась к мальчугану. На этой стадии устойчивость возникает на биологическом уровне, эгоцентричное поведение практически исчезает, возвращается витальность. Психологическая устойчивость, которая стала вырастать из биологической, приняла любопытную форму: ребенок начал гордиться тем, что носит плащик, символизирующий его причастность к брошенным детям. По крайней мере, он принадлежал к какой-то социальной группе. Большинство его товарищей ненавидели эти плащи, означавшие, что они лишились своих семей. Таким образом, история разных детей наделила один и тот же объект различными значениями.

Несмотря на то что жизнь в коллективе давала ему чувство уверенности и стала хорошей почвой для развития ощущения защищенности, Раймон стал вести себя странно. Во время драки он молча, улыбаясь, вставал между дерущимися, принимая на себя удары. Затем он начал подвергать себя любым возможным опасностям – не только во время детских ссор, но и в ситуациях, когда преподаватели кричали на воспитанников. Если кузнец, собираясь подковать лошадь, подходил к ней сбоку, чтобы избежать удара копытом, то Раймон демонстративно вставал сзади на минимальном расстоянии от лошадиных ног. Переходя улицу, он терся о машины, которые после войны вновь стали появляться на дорогах. В конце концов, слишком близко подойдя к велосипедисту, он стал причиной его падения. Встав с земли – впрочем, почти не пострадав, – велосипедист принялся кричать на ребенка, и свидетели этой сцены изумились, увидев, как в ответ на угрозы, сыпавшиеся на его голову, Раймон улыбается!

Много позже, когда Раймон сам стал удивляться своему поведению в детстве, он вспомнил, что несколько лет подряд после вынужденной эмоциональной изоляции был уверен, что он – пугало, а не реальный ребенок. Он представлял, что его тело – деревянная палка, его руки – ветки, вместо головы – соломенный шар и что все это завернуто в драное пальто и увенчано продавленной шляпой; это придавало ему полнейшее сходство с пугалом. Остальные люди ошибались, принимая его за человека. Они были живыми, поскольку умели действовать и говорить, в то время как Раймон разучился двигаться и произносить слова, и это длилось несколько месяцев подряд.

Лишенный знаний об инаковости, Раймон не мог разобраться в том, кто же он такой. Лишенный образа, который мог бы возникнуть благодаря присутствию других, он и не мог понять, кем был. Поэтому Раймон и стал отождествлять себя с пугалом, увиденным однажды в поле, чей образ изменил его представление о себе самом. Но поскольку Раймон, тем не менее, продолжал испытывать странное чувство, что жизнь возвращается к нему, хоть и не был в этом уверен, ему требовались доказательства этого возвращения. Он принялся изучать жизнь и смерть – четкой разницы между жизнью и смертью он не понимал. «У меня как будто не было тела… или я был наполнен пустотой», – говорят все дети, которых трагедия их существования поместила в ситуацию сенсорной изоляции. Как узнать, что ты живешь, если нет никого, кто мог бы предоставить тебе подобные доказательства? Поэтому каждый раз, когда кузнец сердился на ребенка, говоря ему, что он идиот, раз подошел к лошади сзади, каждый раз, когда кто-нибудь из взрослых ругал Раймона, мальчик улыбался: он наконец-то обретал доказательство, что не является пугалом! «Какое счастье – страдать! Те, кто меня оскорбляет или бьет, тем самым предоставляют мне доказательства, что для них я существую. Их гнев свидетельствует о внимании, которое они обращают на меня. Ведь нельзя сердиться на пугало – его просто убирают, заменяя на что-нибудь еще».

Ситуация длительной изоляции ребенка от других привела к тому, что мозг Раймона породил у него представление о себе как о вещи, марионетке. Можно сказать, что в этом случае речь идет об извращенной репрезентации, поскольку один из двух участников этой связи оказывается не живым существом, а пугалом. Однако правильнее, наверное, было бы говорить о репрезентации, извращенной вследствие социальных, политических, семейных или каких-нибудь других случайных обстоятельств. Моральный мазохизм – «хранитель жизни»[152]152
  Рекамье П.-К. Шизофрения. – Париж, 1980.


[Закрыть] – в этом случае играет роль «антидепрессанта, о чем можно судить по случаям инкапсулированных психозов».[153]153
  Кестемберг Ж. По поводу эротоманиакальных связей // Revue de psychanalyse. 1962. № 26 (5). С. 533–1004.


[Закрыть] Несмотря на нормальный внешний вид человека, все зоны, отвечающие за его личностные свойства, «функционируют как во время обратимого психоза… то же самое происходит у детей, которых изоляция может довести до состояния крайнего апрагматизма».[154]154
  Кан Р., Бюрстейн К. Детские и подростковые психозы // Узель Д., Эмманюэлли М., Можио Ф. Детские и подростковые психопатологии. – Париж, 2000. С. 583–586.


[Закрыть]

Эта стратегия завоевания инаковости позволяет пугалу вновь стать человеком. Однако в подобной ситуации первый узелок намечающейся связи, означающей наконец-то начало обретения психологической устойчивости, имеет непосредственное отношение к моральному мазохизму. Когда эмоциональный или культурный контекст способствует изоляции ребенка, тот долго остается пугалом, ибо тоска опустошает его внутренний мир, а жизнь в отсутствие другого становится подобна длительной психической агонии. Но если вдруг, наоборот, происходит встреча ребенка с другим, то ребенок весь словно растворяется в этом другом. И тогда все, что имеет значение для него, это другой. Если это случается, мы наблюдаем постепенное возникновение нормальной эмоциональной связи, менее обезличенной и вытесняющей модель извращенных отношений.

Патологическая доброта

Подобная задержка развития чувства эмпатии регулярно наблюдается в ситуации эмоционального обед нения.[155]155
  Пирс К. К., Фишер П. Э. Эмоциональное восприятие и теория разума в ситуации жестокого обращения с детьми в приемных семьях: свидетельства дефицита внимания // Development and Psychopatholy. – Кембридж. 2005. № 17. С. 47–65.


[Закрыть] Так что вы вполне можете себе представить, что в ситуации сенсорной изоляции восстановить связь удается, лишь избавившись от уничтожающей все и вся тоски. Сексуальному мазохизму присуща эмпатия хищника. Мазохист, как и садист, управляет и манипулирует другим ради собственного удовольствия. Но если сексуальный мазохизм представляет собой пример извращенной связи, в которой один наслаждается подчинением другого, то моральный мазохизм – это извращенная связь иного типа, суть которой состоит в том, что подчиняющийся платит за возможность вновь стать человеком, принося в жертву себя. Моральный мазохист выпрашивает связь, как милостыню. Пережитая травма влияет на его жизнь, извращая формирующиеся у него связи с другими людьми. Жизнь морального мазохиста становится похожей на агонию. И чтобы выйти из своей психической комы, он воспринимает в себе только другого, подобно тому, как это делает младенец. Травма изменяет направление его развития, но выбранная им стратегия формирования эмоциональных связей будет стираться по мере обретения им психологической устойчивости. Следовательно, мы вправе говорить об экзистенциальном потрясении, но, разумеется, не о «неврозе судьбы».[156]156
  Рубен Г. Обычный садомазохизм. – Париж, 1999. С. 17.


[Закрыть] Личная катастрофа, из которой человек понемногу выбирается, обретая устойчивость, меняет ход персональной истории, и ее уже нельзя назвать «периодическим повторением несчастий, которым субъект подчиняется, то есть своего рода навязываемой извне фатальностью»[157]157
  Лапланш Ж., Понтали Ж.-Б. Словарь психоанализа. – Париж, 1967. С. 279.


[Закрыть] (аналог «невроза судьбы»).

Однажды Бальзак встретил мазохиста, которого назвал «отец Горио».[158]158
  Бальзак О. де. Отец Горио (1834) – пример, анализируемый в книге: Рубен Г. Обычный садомазохизм. – Париж, 1999. С. 42.


[Закрыть] Этот человек сказал о самом себе: «Я – ничто… я – злобный труп…» (здесь вспоминаются дети, изолированные от общества и сравнивающие себя с пугалом). Его нечеловеческое упорство позволило ему разбогатеть на торговле вермишелью. Не выстраивая никаких эмоциональных связей со своими клиентами, он вел дела очень жестко, но был совершенно иным дома – боготворил дочерей: «Я их испортил… стал рабом их желаний».[159]159
  Рубен Г. Обычный садомазохизм. Цит. соч. С. 133.


[Закрыть] Его умершая было душа ощутила вкус к жизни лишь раз – когда он женился. Однако у его супруги не было времени помочь Горио обрести устойчивость в отношениях с окружающими. Умерев слишком рано, она оставила его наедине с дочерьми, Анастази и Дельфиной. Убитый горем отец буквально растворился в них, они стали единственными объектами его любви посреди пустыни бесчувствия: «Горио считал дочерей ангелами… Он любил в них даже то зло, которое они ему причиняли».[160]160
  Там же.


[Закрыть]

Расколотый надвое случившимся с ним несчастьем – кроткий ангел дома и демон-разрушитель на людях, – он воспитал дочерей садистками. Подчиняясь их воле, он приучил их получать все что угодно, даже не интересуясь именем дарителя. История и личность этого дарителя (я не осмеливаюсь назвать его отцом) абсолютно их не волновала. Постоянно идя у дочерей на поводу, Горио не дал развиться в их душах «совершенно бесполезной» эмпатии. Он учил их получать все, применяя извращенный сценарий и не выстраивая с ними никаких связей. Если бы отец Горио набрался сил и, заворачивая подарки, сопровождал этот процесс рассказами о себе и своих чувствах, он бы помог дочерям обнаружить, что приносимые им дары напрямую связаны с трудом и любовью их отца. В момент нарциссического упоения собой (быть тем, через кого приходит счастье) отец Горио испытывал наслаждение жизнью, поскольку доставлял это наслаждение другому. Подобная мазохистская стратегия вырывала его из состояния тоски, однако обезличивала его как человека во имя счастья другого: «Мне не бывает холодно, если им жарко, я никогда не скучаю, если они смеются. Мои печали – это их печали».[161]161
  Рубен Г. Обычный садомазохизм. Цит. соч.


[Закрыть]

«И что же, господин Горио? Ваши дочери хотели бы иметь настоящего отца! Вы же давали им только подобие любви, вы лишили их отца». Ценой собственного разорения, продажи имущества, посуды, одежды вы находили для них деньги; в конце концов отец Горио предстал перед близкими в каморке под крышей – жалкое ничтожество, неудачник, человек, неспособный выстроить связи даже с самыми родными людьми. Он не знал, как иначе заставить дочерей любить себя, он никогда не отважился бы попробовать другие варианты; если бы вдруг его дочери проявили к нему любовь, это бы напугало его. Он, чувствовавший себя в своей тарелке, когда унижался, дарил тайком, чтобы не смутить тех, кто получал его дары, превратился в коврик для вытирания ног: «Я приучил их выкручивать себе руки».

История Горио – это история человека, извращенного оставленной ему возможностью любить. Контекст, в котором он существовал, был пронизан обезличенными и обезличивающими связями: безграничная отцовская любовь дала его дочерям садистскую власть.

Простой факт отцовства требует серьезного самопожертвования: «Мой ребенок идет передо мной… я чувствую себя превосходно, когда вижу это». Этот приятный подарок в виде самого себя еще не извращение, поскольку здесь видна граница, поскольку отец словно говорит: «Я счастлив оттого, что счастлив ты, но не нужно ничего требовать от меня, зная об этом». Отец, следующий подобной эмоциональной стратегии, видит свою роль в том, чтобы всячески защитить своего ребенка, не давая тому, кого любит, обрести над собой безграничную власть: «Ты не можешь требовать от меня всего, не можешь превратиться в эмоционального тирана».

Когда наступает возраст сексуальности, обращение к ранее запретному носит успокаивающий эффект: «Граница между моей матерью и мной, мешающая удовлетворять любые мои желания, заставила меня стать самостоятельным. Я буду искать у других то, что она не может мне дать». Мать Венсана делала все для своего большого мальчика. Ее жизненная ситуация отчасти напоминает ситуацию папаши Горио. Эта женщина пережила очень тяжелое детство, а затем справилась со всеми его последствиями благодаря преданности и силе супруга. Однако, овдовев после нескольких лет замужества, она вновь обрела себя в маленьком мальчике, удержавшем ее от сползания в печальное небытие ее детства. Ради собственного блага она полностью посвятила себя сыну. Она не докучала ему рассказами о том, как ей сложно ходить на работу, ничего не рассказывала ему ни о себе, ни об ушедшем отце, чтобы детская радость оставалась ничем не замутненной. Она отдавала все, устраняясь. К тринадцати годам Венсан стал чувствовать себя несчастным – из-за боязни тех ощущений, которые он испытывал каждый раз, когда мать сажала его в ванну. Кульминацией всего стала эрекция, которую он однажды пережил. Обезумев от бешенства и страха, Венсан вылез из ванны и поспешил осквернить себя. Вымазался грязью, надел поношенную одежду, встретился с несколькими приятелями, находившимися в похожей ситуации, затем вообще постарался стать маргиналом: принялся спать вне дома, на земле, чтобы превратиться в настоящего клошара. Подобный сценарий деградации создавал у Венсана впечатление, что таким образом он как бы упраздняет ужасную доброту собственной матери. Грязь, которой он вымазывал себя, будучи аналогом инцестуальной близости, стала свидетельством отчаянных попыток мальчика завоевать независимость. Принесение матерью себя в жертву, отсутствие стремления разобраться в нюансах психики своего сына спровоцировали подобную реакцию патологического освобождения.

Дочери Горио погубили его, откликнувшись жестокостью на сильнейшую привязанность отца, в то время как Венсан, в бешенстве измазывая себя грязью, пытался избавиться от фантазий об инцестуальной близости с собственной матерью. «Избыток родительской нежности оказался вреден и испортил ребенка».[162]162
  Шассеге-Смиржель Ж. Комментируя Фрейда. Этика и эстетика извращений. – Шанваллон, 1984. С. 29.


[Закрыть] Родительская забота необходима для того, чтобы сформировать сенсорную оболочку, защищающую ребенка и побуждающую его развиваться. Но если эта забота оказывается результатом мазохистской деперсонализации родителя, она препятствует дальнейшему психологическому развитию ребенка.

Извращенцы-морализаторы

То, что передается в описанных поведенческих сценариях, может найти отражение и в языке. Извращенцы часто представляются как «незыблемые морализаторы, отвергающие какие-либо, даже малейшие, эротические намеки».[163]163
  Делес Ж. Представление Захер-Мазоха. – Париж, 1967. С. 8.


[Закрыть] «Жюстина, или Несчастная судьба добродетели» часто упоминается в качестве книги, осуждающей те несправедливые репрессии, которым подверглась добродетель во французском обществе XVIII века. «Целомудрие, отказ воровать, присоединиться к банде злодеев или отравить кого-нибудь, нежелание участвовать в растлении девушки, благочестие, благие дела»[164]164
  Леви Ж. Сад. – Париж, 1967. С. 231.


[Закрыть] – все эти добрые поступки жестоко наказываются обществом, уверяет нас маркиз де Сад. Жан-Жак Руссо, находивший сексуальное удовольствие в порке, был ошеломлен чтением труда «Цена морали в 1750 году», где развивается идея взаимосвязи чистоты нравов с научным прогрессом и эволюцией искусств.[165]165
  Марти О. Руссо – от детства до сорока лет, Париж. – 1975. С. 280.


[Закрыть] Захер-Мазох посвятил всю свою жизнь поиску небольших коллективов и их ценностей, спасению угнетенных – можно вспомнить его возмущение еврейскими погромами в Малороссии, из-за чего гестапо впоследствии даже объявило его евреем.[166]166
  Мишель Б. Захер-Мазох, 1836–1895, цит. соч.


[Закрыть] Как писатель, он был знаменит во Франции благодаря публикациям в «Le Figaro» и «La Revue des Deux Mondes», в 1886 году представивших его публике как «строгого моралиста».[167]167
  Делёз Ж. По поводу «Представления Захер-Мазоха». – Париж, 1967. С. 6.


[Закрыть]

Язык извращенца часто подобен языку прекрасной жертвы.[168]168
  Батай Ж. Эротизм. – Париж, 1957. С. 209–210.


[Закрыть] Де Сад описывает тот великолепный ужас, который охватил его, когда он увидел, как девочек скрючило от боли после того, как они проглотили горсть конфет с порошком из шпанской мухи, и припоминает гримасы отвращения на их лицах. В то время как палач (не извращенец) описывает свою работу холодным чиновничьем слогом, Захер-Мазох прибегает к «демонической чувственности», хорошо знакомой всем испытывающим наслаждение от страданий. Экзекутор никогда не говорит языком жертвы, ведь он не ставит себя на ее место. Эмпатия де Сада – это чувство хищника, воспринимающего свою жертву только с позиции наслаждения. Хорошо воспитанный ребенок, де Сад никогда так и не стал абсолютным извращенцем, поскольку ему хватило того, что окружало его в детстве. Если «испорченные» дети[169]169
  Фрейд З. (1905) Три очерка по теории сексуальности // Лапланш Ж., Понтали Ж.-П. Словарь психоанализа. – Париж, 1973. С. 307–308.


[Закрыть] замечают лишь тех, от кого они получают какую-либо выгоду для себя, в них развивается искривленная эмпатия, отчасти напоминающая эмпатию хищника. Обезличенная эмпатия Захер-Мазоха, наслаждающегося тем, что он дает возможность наслаждаться другому, не имеет ничего общего с полнейшим отсутствием эмпатии у палача, для которого существует только один мир, в котором царит установленный закон. Часто, если извращения не сопровождаются сексуальным актом, наслаждение обретается и через речь. «Ну что, самое время?», – спрашивает любой мелкий начальник, наслаждающийся своей злобной властью. «Я сделаю из тебя ту, которой дам всю власть надо мной», – обещает Захер-Мазох Ванде, как и всякой женщине, которая любит надевать меховое манто на голое тело. Само по себе произнесение фразы «Делай со мной все, что хочешь» уже содержит прямой намек на сексуальное наслаждение.

Палач подчиняется предписанию, отбрасывает любые эмоции, чтобы не выпасть из изумительной механистичности иерархии, в которую он «встроил» себя. Он делает свою работу, вот и все, он не собирается узнавать жертву поближе, иногда вообще не желает знать жертву. Связь между палачом и жертвой анонимна, порой она сводится к номеру, выбитому на предплечье того (той), кого приговорило к смерти общество. Палач убивает, не испытывая чувства вины, ведь номер не является для него человеком. Он просто делает свою работу, а потом возвращается домой – и дома уже сполна наслаждается жизнью.

Захер-Мазох превозносит табурет, на котором сидит «Она». Де Сад думает, что дырка – это дырка, а женщина – всего лишь приятное вместилище. Палач не знает ничего о своей жертве. Для него имеет значение лишь бумага, на которой написана инструкция, как следует поступать с жертвой. Инструкция, которой он должен следовать, чтобы закон по-прежнему соблюдался… Во всех перечисленных случаях другой не является человеком. Иными словами, «любой, кто не нуждается в других, может хладнокровно отвергнуть любые моральные принципы»[170]170
  Повер Ж.-Ж. Осмелимся сказать. Де Сад. – Париж, 1992. С. 39.


[Закрыть] во имя морали!