Текст книги "Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости"

Эмоциональное обеднение

Эта нарциссизация вызвана эмоциональным обеднением. Чувственная оболочка, окружающая ребенка, не допускает чрезмерного присутствия другого, иногда даже совсем не допускает, так же как в ситуациях, когда ребенок, оставшись один, будучи покинутым своими близкими, способен жить только самим собой. Иногда рядом с ним появляется один-единственный другой – например, родитель, тоже оторванный от окружающего мира, запирающийся вместе с ним, – и тогда ребенок оказывается пленником исключительной родительской любви, мешающей ему научиться любить кого-то еще. Случается и так, что индивида изолирует сложившаяся в социуме ситуация, блокирующая связи с окружающими и препятствующая развитию чувства эмпатии.[110]110
  Цирюльник Б. О теле и душе. – Париж, 2006. С. 143–184.


[Закрыть] И наконец, иногда принципы изначальной организации коллектива пресекают саму возможность появления у индивида желания интересоваться другими, что тоже, разумеется, не способствует обретению рядом с собой кого-либо еще.

Оказавшись внутри подобной системы, индивид вынужден справляться с раздвоением собственной личности. Он как бы разделен на части: одна половина функционирует уверенно и с самоотдачей, тогда как другая лишена возможности развиваться. Пока человек послушно следует этим правилам, ограничивающим его развитие, риск раздвоения личности достаточно велик; этот человек может проявлять благородство и одновременно быть извращенным в каких-либо своих поступках или мыслях. «Я испытывал счастье все четыре года, проведенные в Аушвице», – признался Рудольф Гесс.[111]111
  Дебаты из Национальной Ассамблеи на Французском Парламентском Телевизионном канале, 26 декабря 2007. А также: Гесс Р. Говорит комендант Аушвица. Париж. С. 191; Гольдензон Л. Нюрнбергские интервью (дневники психиатра-эксперта, участника Нюрнбергского процесса). – Лондон, 2007. С. 307.


[Закрыть] Когда он произносил это, то представлял себе лишь те предметы, которые были частью его собственной жизни: красивый дом посреди лагерной территории, небольшой садик, в котором он возился каждый день, нежную супругу и пятерых веселых ребятишек, своих детей. Закончив семейные дела, нацистский офицер брался за свой тяжелый труд, подобный труду военного хирурга: резал и ампутировал, не чувствуя себя ответственным за то зло, которое причинял людям. «Я всего лишь выполнял приказ», – заявляли потом нацисты и их приспешники.

Подобное конъюнктурное извращение отличается от извращения, связанного с развитием. Можно находиться внутри извращенной ситуации и менять ее, участвуя в жизни коллектива, спорах и политических решениях. Поступая так, многие люди удивляются своему собственному былому поведению и своим убеждениям: «Как я мог поверить в подобную болтовню и рисковать жизнью ради того, чтобы отстаивать ее?» – часто задают себе вопрос южноафриканцы, поддерживавшие апартеид. «Не понимаю, почему я заставляла их страдать?» – произнесла довольно симпатичная блондинка во время так называемых сеансов примирения.

Однако, если обеднение чувственной оболочки затягивается надолго, в памяти ребенка образуется лакуна, и он никогда не научится воспринимать себя иначе, чем в центре собственной вселенной. И даже если социальный контекст и дискурс изменятся, психика, извращенная дефицитом присутствия другого, не сумеет на это отреагировать должным образом: «Ей надо было всего лишь выпустить сумку», – с вызовом повторял четырнадцатилетний подросток. Вырвав у пожилой дамы сумочку из рук, он заставил ее упасть на землю, из-за чего она ударилась головой и умерла от кровоизлияния в мозг.

«Ей надо было всего лишь выпустить сумку, и тогда она бы не умерла». Этому мальчику пришлось расти в среде, где почти отсутствовали эмоции, и он никогда не имел возможности интересоваться кем-то, помимо себя. Он даже не догадывался, что эти другие существуют.

Образованные нацисты, милые красные кхмеры, отважные хуту и просвещенные исламисты выполняют свою убийственную работу как нельзя лучше. Потом они возвращаются домой, где вновь становятся добрыми папочками, заботливыми преподавателями, самоотверженными врачами и исполнительными чиновниками.

Ни следа другого

Бадра рассказал мне подробности того, как совершаются массовые убийства в деревнях на юге Алжира. С приходом ночи исламисты нападают на поселок и убивают многих его жителей. Потом они исчезают. Испытывающие шок выжившие покидают свои укрытия. В этот момент исламисты возвращаются и благодаря своей хитрости убивают оставшихся. Устранить другого, не важно, каким способом (подписав указ, реквизировав поезд, дав команду пустить газ, выстрелив в голову, швырнув бомбу или рубанув мачете), вовсе не означает понимать, что совершаешь преступление, поскольку в твоем представлении другого просто не существует.

Когда убийца не представляет себе, кто его жертва, ее возраст и пол не имеют для него никакого значения. Исполнитель преступления не видит разницы между представителями различных полов и поколений. «Убить вражеского ребенка означает убить не ребенка, а будущего врага», – вежливо признавались сотрудники гестапо, а позднее хуту и радикальные исламисты.

Подобного рода заявления являются типичными для извращенца, поставленного в ситуацию необходимости каким-либо образом определить различия между людьми, о которых он прежде не задумывался, поскольку был зациклен лишь на собственных переживаниях, на себе самом. Когда брошенный в тюрьму за совершенный инцест отец пишет свою историю, он выстраивает повествование, постоянно используя местоимение «я», а жену и детей называет безликим «они», даже не задумываясь о том, чтобы вспомнить их имена.[112]112
  Перрен Ф. И что теперь, папа? Проблема устойчивости. Анонимные свидетельства и экспертный анализ. – Бордо, 2004. С. 133–141.


[Закрыть] В отличие от индивидуальных извращений, извращения, возникающие в коллективе, возможны только при участии Хозяина. Как правило, люди, страдающие этими извращениями, в обычной жизни ведут себя иначе. Они приятные собеседники и хорошие друзья. Извращение психологического развития проявляется в их реакции на социальную среду или ситуацию, какими бы эта среда и ситуация ни были. Носитель подобного рода извращения способен реагировать только на то, что идет изнутри его самого, ибо та среда, в которой он рос, была крайне скудна на эмоции и не предполагала присутствия другого.

Извращенный обществом страдает от патологий, по сути навязанных ему извне: он нормально ненормален и ведет себя именно как извращенец, поскольку подчиняется нормативному дискурсу, суть которого сводится к следующему: другого не существует. Он преклоняется перед мнением обожаемого им лидера, которое оказывается для него решающим. Необходимо отметить, что извращенный обществом выполняет свою «работу», не испытывая удовольствия от того, что причиняет кому-либо зло или совершает преступление. Жестокость действий гестапо и исламистов редко принимает садистский характер, с точки зрения непосредственных участников; скорее они считают ее «добродетелью». В чем-то она сродни младенческому импульсу самосохранения:[113]113
  Купа Д. Нежность и жестокость. Различные виды импульсов с точки зрения психоанализа // Le Journal des psychologues. Ноябрь 2007. № 252. С. 51–56.


[Закрыть] если бы у младенца были для этого силы и средства, он, не колеблясь, уничтожил бы ту, что дает ему грудь слишком медленно. Он бы убил ее, вовсе не желая ее смерти и не стремясь насладиться ее страданиями; лишенный эмпатии и представлений о мирах, отличных от его собственного, он откликается на зов, идущий из глубины его собственного внутреннего мира. На всемогущее желание, связанное с необходимостью выжить. Младенец исполнен нарциссизма, однако на этой стадии развития человека нарциссизм – явление нормальное, здоровое и полезное. Любое разочарование становится для младенца эквивалентом травмы, на которую он реагирует отчаянной и резкой агрессией, по-своему защищаясь от враждебного контекста. Реакция самосохранения быстро переходит в извращенную защиту, притом что – совершенно очевидно – ребенок сам по себе вовсе не является извращенцем.

Милый малыш, просвещенный нацист, исполнительный чиновник, обожающий закон Хозяина, педиатр-исламист и сексуальный маньяк принадлежат к одному типу – конъюнктурных извращенцев, не способных перестать думать о себе в тот момент, когда они охвачены какой-либо страстью. Идейный террорист и насильник реагируют на происходящее, подобно младенцу. «Критикуя моего обожаемого Хозяина, моего спасителя, которому я обязан жизнью, вы обрекаете меня на небытие, значит, я обязательно должен защищаться и убить вас», – полагает тот, кто прибегает к насилию. «Забрав у меня жену, вы убили самую дорогую часть меня, значит, будет справедливо, если я убью вас», – говорит тот, кто убивает во имя своей любви. «Отказывая мне в груди, ты уничтожаешь мой мир, и этот шок стоит того, чтобы уничтожить тебя», – мог бы подумать младенец.

Идеологический палач,[114]114
  Загури Д. Являются ли серийные убийцы садистами? // Revue française de psychanalyse. Вып. LXVI. – Париж, 2002.


[Закрыть] исполнитель, запускающий административный механизм, вряд ли представляет те страдания, которые причиняет; его можно было бы назвать двоюродным братом нашего младенца. Он испытывает обаяние нарциссического материнского соблазна; базируясь на эмоциональной монополии, этот соблазн способствует истощению чувственной среды, в которой находится место только одному человеку, и только этот человек достоин любви. Обожающий свою властную мать ребенок не может научиться любить кого-либо еще, и это мешает возникновению у него чувства эмпатии, лишает его удовольствия открывать другие миры, другие эмоциональные реакции, узнавать, что бывают другие мысли и существуют другие коллективы. Сверхприспособленный к тому миру, где присутствует любовь, обращенная только на одного человека, он находится в ситуации, провоцирующей развитие извращенного поведения. Психиатр Леон Гольдензон испытал шок: во время Нюрнбергского процесса он ожидал увидеть на скамье подсудимых настоящих монстров, совершавших невероятные, чудовищные деяния.[115]115
  Гольдензон Л. Нюрнбергские интервью. Цит. соч.


[Закрыть] Он буквально растерялся, услышав, как обвиняемые рассказывают о своем счастливом детстве, проведенном внутри любящей семьи. Никто из них не был извращенцем, однако все они совершали поступки, достойные звания невероятных извращенцев. Причина проста: они подчинились влиянию спасителя, обещавшего им отомстить за унижения, навязанные Версальским миром (1919), и превратить Германию в светоч западной культуры.[116]116
  В своих дневниках Леон Гольдензон отмечал, что единственный, у кого наблюдались признаки психопатии, был Герман Геринг. Остальные обвиняемые были любимыми детьми, хорошо воспитанными и избалованными родительским вниманием.


[Закрыть]

Подобная историческая и общественная диспозиция способствует развитию нарциссизма: «Стирание следа другого в результате навязчивого желания быть единственным».[117]117
  Грин А. Нарциссизм жизни, нарциссизм смерти. – Париж, 1982. С. 127, цит. по: Жамме Н., Но Ф., Русийон Р. Нарциссизм и извращения. – Париж, 2004. С. 173.


[Закрыть] Подобное достойное психоаналитика размышление связано с этологией: любое живое существо, не видящее следа другого и не имеющее его отпечатка в биологической памяти, приобретенного в процессе раннего развития, не сможет в нужный момент понять, на какой объект обратить свое сексуальное желание. Следовательно, эмоциональный и социальный контекст могут способствовать возникновению «ситуации без другого»,[118]118
  Лебрен Ж.-П. Типовое извращение. Жить вместе, но без другого. – Париж, 2007. С. 375–385.


[Закрыть] когда субъект не способен научиться любить кого-то, кроме самого себя.[119]119
  Турнье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб. – Париж, 1967.


[Закрыть] Ребенок, живущий в среде, где нет ни малейшего следа присутствия другого, не способен вырасти не кем иным, как Нарциссом с гипертрофированным чувством самовлюбленности, поскольку другой просто стерт из этой среды. Нарцисс сосредоточивается на самом себе, единственном объекте своей эмоциональной пустыни, – об этом свидетельствуют и этологические эксперименты, служащие в качестве моделей для понимания характера привязанности. Животное, запертое в черный ящик, ребенок, вынужденный существовать без чувственного многообразия, выросший в ситуации эмоционального истощения, поскольку его родители умерли или зациклены на своей беде, словно заключенный в тюрьме или человек внутри любого замкнутого коллектива, не способны испытывать эмпатию.

Когда социальная среда разрушена нищетой или вследствие утраты культурной идентичности, а эмоциональная среда страдает из-за гибели близкого человека или случившегося несчастья, ребенок не испытывает ничего, кроме ощущения незащищенности. Находясь лицом к лицу с другим, он чувствует страх, который можно победить только одним способом – обретя единственного, кто, как ему кажется, будет защищать его, то есть обретя самого себя. И тогда он принимается изворачиваться, мастурбировать, убегать в сновидения, не имеющие ничего общего с реальностью, бредить, курить до изнеможения, расцарапывать лицо, обращать на самого себя идущую из глубины агрессию и наказывать, чтобы в конце концов успокоиться.[120]120
  Лебретон Д. Антропология боли. – Париж, 1995.


[Закрыть] Нарцисс заканчивает побегом и погружением в собственное, изолированное от остальных счастье.

Технологии и мир без другого

Создается ощущение, будто технологии делают реальность блеклой. Благодаря технологиям возникла новая среда, в которой машины демонстрируют удивительные перформансы, однако более не позволяют детям обучаться ритуалам взаимодействия, мимике, жестам, поступкам, препятствуя их общению с другим – тем, кто вполне безопасен, но отличается от нас. Загипнотизированные телевизором, дети поглощают сладкие и жирные деликатесы. Неподвижно сидя перед экраном дома и в школе, они превращаются во взрывчатое вещество, незнакомые с радостью физического напряжения, не знающие, что такое успешное выстраивание сложной эмоциональной связи и не испытывающие удивления от того, что мир вокруг столь разнообразен. В подобном контексте технического совершенства и эмоциональной немоты эмпатия развивается очень слабо, однако процесс нарциссизации, наоборот, усиливается. «Одиночество – самая пагубная болезнь современного западного человека».[121]121
  Турнье М. Ветер-утешитель. – Париж, 1977.


[Закрыть] С тех пор как Азия стала центром развития технологий, там тоже проявляется феномен нарциссической самовлюбленности. То же самое произошло и с африканцами в результате их стремления к оксидентализации: «Мой отец приехал, чтобы работать в посольстве Сенегала во Франции… [в Сенегале] Я была счастлива. У меня была необычная бабушка. Она говорила мне: „Отнеси воду старикам“. А потом [во Франции] холод, квартира с вечно запертыми дверями и соседи, с которыми ты незнаком. Семья вдруг превратилась в маму, папу и их детей».[122]122
  Матье А. «У меня все непросто». (Диван. Интервью Рамы Йад) // Psychologies Magazine, янв. 2008. № 270. С. 20–21.


[Закрыть] Рама Йад поясняет, что прошла путь от африканской деревни, где «все занимаются воспитанием ребенка», до замкнутой семьи, переставшей практиковать встречи с себе подобными. «О существовании в мире без контактов с другим заставляет задуматься сама жизнь, полная типовых и неструктурированных извращений».[123]123
  Лебрен Ж.-П. Повседневное извращение. Жить вместе, но без другого. Цит. соч. С. 382.


[Закрыть]

Нет других и в состоянии психической агонии, вызванной травмой. Когда жизнь возвращается, наступает момент все переосмыслить: «Кто я теперь, если часть моего собственного представления обо мне мертва? Кто теперь захочет жить со мной, разве что какой-нибудь прокаженный?» Когда пережившего травму окружает новая эмоциональная оболочка и возникает новый культурный нарратив, ему постепенно удается выстроить работающие связи. Но если им пренебрегают, оставляют одного в состоянии агонии, его выживание в мире без другого совершенно точно приведет к развитию чувства нарциссизма.

Когда группа людей бросает своих раненых, эмоциональное и словесное истощение оборачивается повседневными извращениями, поистине детской жестокостью. Разобщенность, развитию которой способствует технический прогресс,[124]124
  Сарториус Н. В сражениях за психическое здоровье. Cambridge University Press, 2002.


[Закрыть] клановая идеология, подразумевающая существование людей, «только таких, как я», способствуют изоляции этой группы и формированию вокруг нее среды, обеспечивающей индивидуализацию культурных извращений.[125]125
  Кэллил К. Дурная судьба. Забытая история семьи и родины. – Лондон, 2006. С. 11–14.


[Закрыть]

Можно ли вести речь об извращениях, если испытывающий агонию пытается вернуться к жизни (подобно тому, как говорят о стадиях извращений в жизни младенца, знакомящегося с миром)? Если нам удается изменить контекст, укрепить эмоциональное взаимодействие, изменить формат рассказа, объясняющего причины возникновения травмы, мы сможем наблюдать у индивида устойчивое развитие, как только выстраиваемые им с собственным окружением связи начнут функционировать. «Извращенный мир – это мир без другого, то есть без каких-либо возможностей…»[126]126
  Делёз Ж. Логика смысла. – Париж, 1960. С. 372.


[Закрыть] Каждая встреча дает возможность для развития нового бытия, тогда как повторяющийся раз за разом извращенный сценарий и величественное уединение, к которому этот сценарий побуждает, облегчают способы нарциссической защиты. Другой не имеет никакой ценности, мудрость не нужна: «Это чувство дано мне, чтобы я понял: мое счастье не зависит от обстоятельств моей жизни; я чувствую, что обязан им лишь самому себе, и, несмотря ни на что, я буду счастлив».[127]127
  Письмо Андре Жида Пьеру Луису (1889), цит. по: Жамме Н. Несколько примеров нарциссических/извращенных связей в творчестве Жида // Жамме Н., Во Ф., Русийон Р. Нарциссизм и извращение. – Париж, 2004. С. 179.


[Закрыть]

«Страдания и смерть других оставляют меня равнодушным. Мое величественное „я“ создано для нарциссических удовольствий. Я не нуждаюсь в других, поскольку не могу разочароваться в себе самом», – заявляет Нарцисс перед тем, как погрузиться в глубины самого себя. «Я был счастлив в Аушвице», – заявил Рудольф Гесс после краха нацистов. В подобной ситуации, где другому нет места, неизбежно случится преступление – иначе и быть не может.

Сегодня принято связывать извращения с неизбежными этапами взросления, когда другого не существует,[128]128
  Пирло Ж., Пединьелли Ж.-Л. Сексуальные извращения и нарциссизм. – Париж, 2005. С. 101.


[Закрыть] однако все воспитание, которое предлагает общество, обычно направлено на его обнаружение. Но если замкнутая группа восхищается только собой, идейная изоляция способствует наступлению ситуации культурного извращения, как происходит в случае с нарциссизмом, радикальным исламизмом или сектантством. Если контекст располагает к развитию чувства нарциссизма, то страсть обладания способствует возникновению моментов экстаза во время религиозных или светских праздников.

Любой адепт испытывает невероятное счастье, подчиняя себя Хозяину и с обожанием цитируя его максимы. В подобного рода отношениях ни другого, ни его культуры, традиций, мнения действительно не существует; они всего лишь – размытые образы, едва мерцающие в представлении Нарцисса.

Испытывая чувство эмпатии, мы улавливаем телесные и вербальные сигналы, исходящие от другого, что позволяет нам лучше понять его желания, намерения, его убеждения.[129]129
  Кэссиди Дж., Шейвер П. Р. Дневник привязанности. Теория, исследования и клиническое применение. – Н.-Йорк., Лондон, 1999.


[Закрыть] Мысля, как Нарцисс, мы едва ли способны заметить даже слабую тень Другого. Мы ничего не замечаем, ничего не знаем о переживаниях, испытываемых обществом, в котором живет этот другой; мы, чтобы как-то соотнести его с нашей бредовой логикой, заставляем его носить знаки отличия типа звезды Давида, пахнуть иначе, стараемся получить официальный документ, избавляющий нас от необходимости встречаться с другим. Этот тип связей без связи низводит другого до уровня катализатора чувства удовольствия, ненависти или праведного гнева.

Эгоист знает, что вокруг него живут другие люди, но превозносит себя перед ними. Психопат лишен представления о законах и связях, для него значение имеет лишь его поступок, отвечающий внутреннему импульсу. Нарцисс наслаждается тем представлением, которое он составил себе о Другом, или повторением заповедей хозяина. Его любовь – это не связь, это момент полноты, в котором присутствие другого не имеет никакого значения, ужасен тот или великолепен; что бы ни случилось вокруг, другой всегда окажется таков, каким его представляет Нарцисс.

Странный вкус «оживания»

Возращение к жизни после пережитой в результате травмы агонии становится моментом, связанным с активной работой психики; что касается другого, то он по-прежнему все еще остается тенью. У этого извращенного момента странный вкус. Младенец испытывает чувство удовлетворения, когда другой оказывается рядом и страдает, и если этого не происходит, то, повзрослев и пережив травму, он обычно спрашивает себя, как вообще то пугало, в которое он превратился, смогло занять место возле другого, кидающего на него довольно странные взгляды. «Мазохизм – первейший способ реанимировать жизнь, наполненную фантазмами».[130]130
  Дяткин Г. Психопат // Узель Д., Эмманюэли М., Можио Ф. Словарь детских и подростковых психопатологий. – Париж, 2000. С. 580.


[Закрыть] Младенец, не знающий ничего об инаковости, вопит от бешенства, если не находит грудь, и выражает удовлетворение, когда находит ее. Эта банальная ситуация, тем не менее, демонстрирует основополагающий принцип эмпатийной педагогики: ребенок постепенно начинает осознавать, что грудь принадлежит другому – стало быть, остается лишь в полной мере обнаружить и открыть для себя этого другого. Когда переживший травму возвращается к жизни, его самопрезентация сведена к минимуму, и потому он неизбежно задается вопросом: что необходимо сделать, чтобы занять свое место рядом с другим? Переживший травму сознательно платит за возвращение к жизни, тогда как младенец не понимает, что эту плату за него вносит другой. Чувство эмпатии рождается у младенца во время каждой встречи с другим: «Когда другой здесь, я эмоционально наполнен; когда его нет, я опустошен». У пережившего травму чувство эмпатии страдает от разрушения собственного образа, и это заставляет его спрашивать себя, почему другой по-прежнему находится рядом с ним. «Теперь, когда я ничтожен, кто я для другого?»

Когда красные кхмеры уничтожили деревню, Чан Ни должен был погибнуть вместе со своей семьей. Однако какой-то кхмерский солдат сделал ему знак спрятаться в большом котле в школьной столовой. Шестилетний Ни залез туда, и солдат накрыл котел крышкой. На следующий день повара обнаружили мертвые тела на земле и ребенка в котле, не подававшего признаков жизни. Они закрыли крышку котла. Несколько дней Ни провел таким образом: скрючившись внутри, он слушал, что происходит вокруг. Потом крышку открыл старший повар и тоже увидел Чан Ни. Он закричал: «Мне не нужен здесь этот ребенок. Пока он тут, мы смертельно рискуем». Ребенок по-прежнему не шевелился, однако он слышал яростный спор между теми, кто хотел оставить его внутри котла, и теми, кто хотел вытащить его наружу. Чан Ни стал размышлять: «Я, и только я буду виноват в гибели тех, кто хотел сохранить мне жизнь. Взрослые, которые заботятся обо мне, умирают. Одно то, что я сижу здесь, уже подвергает их смертельной опасности. Значит, вот кто я – ребенок, который становится причиной гибели тех, кто не желает моей смерти».

В конце концов горшок с ребенком внутри подняли, поставили в грузовик, машина тронулась и поехала – сколько длился этот путь? Затем крышку сняли, и Чан Ни понял, что находится в каком-то доме вместе с другими детьми. Взрослые с мрачным выражением на лицах молча занимались ребятами. Появился другой грузовик, но без котла. Чан был отведен во двор фермы; не глядя на него, фермерша попросила его войти и указала на охапку соломы в углу. Чан понял: здесь он должен спать; он слушал различные звуки, доносившиеся с фермы, но не решался выйти из своего убежища. «Разве я мог что-то сказать? Попросить еду у тех, кому придется умереть только потому, что я здесь?» Чан ждал. Звуки внешнего мира вселяли в него уверенность; мысль о возможной встрече с себе подобным парализовала его. От мира исходит только агрессия, да, но если вдруг не исходит ничего, наступает отчаяние. Ребенок довольствовался тем, что лежал неподвижно и еле слышно дышал. Молчаливая пассивность была для него тем выходом, который находился где-то между чувством вины, возникающим от того, что жив, и страхом встречи с кем бы то ни было. Внезапно появился подросток четырнадцати лет. Он отвел Чан Ни в какую-то комнату и усадил его рядом с тремя другими мальчиками и девочкой. Им дали еду. Чан был голоден, но не смог проглотить ни куска, потому что страх нахождения рядом с другими сковывал его. Подросток молча совал и совал ему чашку с едой. Чан хотел есть, но его останавливало странное ощущение. Он очень удивился, если бы увидел себя со стороны: неожиданно он взял и переложил часть еды в миску девочки. Только после этого Чан отважился поесть сам.

Спустя сорок лет, проигрывая в памяти это странное немое кино, Чан вдруг понял, что этот скетч был характерен для тех связей, к которым он привык; тем не менее он способствовал возникновению определенной эмоциональной стратегии, позволившей Чану начать коммуницировать с другими детьми, постепенно преодолевая страх, что он станет причиной их гибели.

В итоге отношение Чана к агрессорам оказалось предельно простым. «Надо стать сильным. Когда я вырасту, то убью всех красных кхмеров, – думал он. – Однако жизнь рядом с теми, кто хочет, чтобы я жил, неизбежно требует жертв; эти жертвы служат оправданием того риска, который я олицетворяю, живя рядом с ними». Сотню, тысячу раз подобные словесные сценарии становились основными принципами его существования. Однажды, пока Чан жил в приюте, кто-то взломал дверь подсобки и украл продукты питания. Все дети были наказаны – их заставили ходить по двору до тех пор, пока виновный не сознается. Чан Ни испытывал чувство удовольствия, представляя, что признается и таким образом избавит детей от хождения по кругу и они смогут поиграть. Конечно, он ни за что не стал бы источником всеобщего бедствия, даже наоборот: наказание, которое он бы понес, позволило бы ему изменить представление о себе самом. Заставив взрослых наказать его, Чан стал бы источником всеобщего облегчения. Правда, подростка несколько смутила мысль, что своим признанием он может заставить еще сильнее испугаться истинного виновного. По его собственным словам, Чан не испытал радости от мысли о наказании, однако теперь он понял, каким образом может изменить болезненное представление о себе самом. Он вырвался из плена событий, сформировавших у него представление о себе как ребенке, который становится причиной гибели всех, кто готов любить его. Чану достаточно было обрести одну-единственную цель: он должен уничтожить агрессоров и принести себя в жертву, – чтобы ощутить любовь без примеси страха. Если бы ему это удалось, пугало, в которое он превратился, стало бы выглядеть иначе, вызывая симпатию окружающих.