Текст книги "Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости"

История и стихийные бедствия

Стихийные бедствия порождают спонтанные ситуации почти экспериментального характера, что можно проиллюстрировать следующим примером: когда землетрясение или извержение вулкана разрушает остров и уничтожает тысячи семей, жизнь, которая затем постепенно возрождается в пострадавших местах и в людских душах, принимает новую форму, спаянную чувством солидарности. Мы считаем благородным испытывать чувство братства, а потом ищем причины, которые могли бы оправдать то иррациональное насилие, которое принесла катастрофа.

Неожиданно с грохотом рушатся стены, земля распахивается, обнажая бездну. Как это понять?! Как в мире может случиться нечто подобное, необычное, не поддающееся осмыслению? Земля дрожит, шум просто ужасен, пыль начинает заволакивать пейзаж. Стихийное бедствие подобно метафоре психической травмы – оно помогает нам понять, что подлинная травма, разрушающая нас, не поддается осмыслению. Все, что нам остается, – стараться удержаться на поверхности, избегая падающих на голову камней, и дышать.

Когда приходит помощь, спасатели часто замечают, что моральные и иногда даже физические страдания проявляются в людях не сразу. Требуется пауза, чтобы человек мог осознать катастрофу, необходима работа памяти, которая может сохранить в нашей психике ужасные образы и тот грохот, который прежде мы и вообразить себе не могли. И только тогда пережившие травму начинают по-настоящему страдать, но на сей раз от собственного представления о том, что именно произошло и что – как им кажется – причиняет им боль. В целом расстройства после пережитого стихийного бедствия или травмы возникают через промежуток времени, варьирующийся от нескольких часов до нескольких месяцев. Наиболее сильные изменения происходят в людях на протяжении первого года с момента катастрофы и сходят на «нет» на второй год.[23]23
  Фоа Э. Б., Стейн Д. Дж., МакФерлейн А. Симптоматика и психопатология ментального здоровья у переживших катастрофу // Journal of Clinical Psychiatry. 2006. № 67.


[Закрыть] Можно было бы интерпретировать эту идущую на спад кривую на воображаемом графике следующим образом: в каждом человеке заложена природная, или спонтанная устойчивость. Однако мы не будем рассуждать так, отрицая роль человеческого оптимизма. Спустя месяц после травмы проходит примерно сорок два процента психических расстройств, к тринадцати месяцем это показатель падает до двадцати трех процентов, а через три года остается на уровне всего лишь трех процентов – это те люди, которых все еще мучает шум прошлого. Если бы мы довольствовались этой информацией, то должны были бы естественным образом предположить: «Значит, надо лишь подождать, и все пройдет. Человеческая природа так великолепно устроена, что жизнь сама врачует травмы».

Однако научный подход убеждает нас остерегаться столь поспешных выводов. Мы знаем, что любой вывод – это обыкновенный повод задавать новые вопросы, и мы легко обнаружим, что кривая графика, фиксирующая особенности человеческого поведения, находится под влиянием самых различных факторов. Уменьшающийся процент страданий оказывается всего лишь результатом естественной добродетели, которая связана с реконструкцией чувства солидарности и работой мозга, пытающегося объяснить случившееся. Те, кому требуется длительное время, чтобы оправиться от травмы, а также те, кто никогда не смогут сделать этого, – люди, отвергаемые коллективом. Вокруг них было много смертей, они находились во власти семейных и общественных предрассудков, и, изолируя их, им не дали возможность вновь социализироваться и тем самым изменить сложившееся у них представление о трагедии.[24]24
  Шаран П., Чодхари Г., Каветхекар С. А., Саксена С. Предварительный отчет о психических расстройствах у переживших мощное землетрясение // Journal of American Psychiatry. 1996. № 153. С. 556–558.


[Закрыть]

Тем не менее не все факторы повышения устойчивости являются внешними. Среди тех, кто страдает, велико число людей, испытывавших психические трудности еще до момента наступления катастрофы. Они были травмированы, изолированы от остальных или находились в больнице, и катастрофа вновь разбередила их плохо зарубцевавшиеся раны. Этот логически напрашивающийся вывод объясняет, почему, даже если обстоятельства получения травмы были одинаковыми, реакция каждого индивида оказывается отличной от других. Когда переживший душевную травму не обретает устойчивость, это вовсе не означает, что он бессилен это сделать или что он решил отдаться своему несчастью. Эта сложность вновь встать на путь развития свидетельствует о его внутренней хрупкости, которая была его отличительной чертой еще до момента получения травмы, в равной степени как и о несостоятельности его окружения. Когда семья не поддерживает человека и истории, связанные с жизнью в социуме, лишь утяжеляют ощущения, оставленные травмой (вследствие брошенности, каких-либо предрассудков или стигматизации), процесс обретения психологической устойчивости оказывается затруднительным: «Дети улиц – монстры. Заниматься ими бесполезно. Их место – в тюрьме». Этот жанр предсказаний, которые сами собой сбудутся, очень дорого обходится обществу в экономическом плане. Солидарность – вот подлинно доброе дело, когда мы знаем, что ребенок, вырванный с улицы приемной семьей, школой или каким-либо ремеслом, обходится обществу намного дешевле, чем взрослый, сидящий в тюрьме. Нисходящая кривая травматических потрясений, связанных со стихийным бедствием или проявлениями человеческой агрессии, не означает, что время делает свое дело, она лишь свидетельствует о том, что жизнь человека, перенесшего травму, начинает возрождаться в новом качестве.

Когда жизнь возвращается

Траектория нового существования, определяющего обретение человеком устойчивости, подвергается влиянию трех факторов, разных по своей природе.

• Структура события, наносящего травму, влияет на содержание этой травмы: после наводнения, разрушающего дом, приводящего к банкротству собственников и гибели нескольких наших друзей, мы ощущаем потрясение в меньшей степени, чем после изнасилования или убийства близкого нам человека. Мы многое прощаем природе, полагая ее невиновной, но очень долго страдаем от травмы, нанесенной нам другим человеком.

• Развитие сюжета до момента катастрофы придает одному и тому же событию определенный вес. Опыт прошлого оставляет в мозгу след, определяющий тип реакции. Если после войны неожиданно взрывается мина, те, кто участвовал в боях, сразу же поворачиваются в правильном направлении, услышав звук взрыва, и неподвижно замирают в укрытии. Те же, кто не имеет в памяти этого следа, во все глаза начинают искать источник взрыва и не умеют прятаться. Так этот приобретенный в результате полученного опыта и проявляющийся на уровне интуиции след может объяснить процесс сенсибилизации, обнаруживаемый при любом событии похожего типа. Иными словами, опыт прошлого объясняет нынешнюю реакцию на какую-либо агрессию.

Поддержка, оказанная когда-то давно, в момент ранее перенесенных испытаний, тоже становится своеобразной формой обучения. Неаполь пережил несколько землетрясений. В 1980 году в предместьях Поццуоли рабочих, трудившихся в местных компаниях, спасали с разной долей успеха. Небольшая группа была выведена из полуразрушенного дома. Другой группе спасатели помогли выбраться прямо из-под завалов. В то время как третьей помочь не удалось.[25]25
  Бленд С. Х., О’Лири Э. С., Фаринаро Э., Джосса Ф., Тревизан М. Долгосрочные психологические последствия стихийных бедствий // Psychosomatic Medicine. 1996. № 58. С. 18–24.


[Закрыть] После следующих землетрясений (1983, 1984, 1987 годов) проявление психических расстройств зависело от того, как жертвам удалось пережить толчки 1980 года. Более всего от психических расстройств страдали те мужчины, которые долго оставались под завалами во время самого первого землетрясения. Именно у этой группы людей восходящая кривая травматических расстройств на графике оказалась наиболее крутой. Сюрпризом стал и тот факт, что спасенные, сохранявшие абсолютную пассивность и не пытавшиеся помочь тем, кто их спасал, пострадали от психических расстройств почти в той же степени, что и те, кто в течение длительного времени вообще не получил никакой помощи. Напротив, группа, у членов которой было выявлено менее всего психотравматических расстройств, состояла из мужчин, которых не только откопали из-под завалов, но и, помимо того, позже убедили записаться на курсы оказания помощи в чрезвычайных ситуациях.

• Следовательно, то, как организована психологическая поддержка человека после пережитой им травмы, может повысить устойчивость или блокировать ее. Чувствительность к событию может оказаться приобретенной ранее, в результате определенного поведения окружающих или действия того ингибитора, который в памяти человека связан с активным доверием или, наоборот, ощущением покорности судьбе в момент столкновения с жизненными трудностями.

Те, кто имел возможность открыто и сознательно выработать у себя устойчивые реакции («Я знаю, что такое может случиться, поскольку однажды уже вышел победителем из подобного испытания. Я страдал, но надеялся»), меньше подвержены влиянию травмы, чем те, кто остался один, без какой-либо поддержки, или был эвакуирован без оказания должной психологической помощи. Воспоминания о первом толчке и последовавшая за ним цепь несчастий были разбужены в результате рецидива катастрофы: «Это начинается снова. Видимо, это никогда не закончится!» Подобные травмы приводят к ощущению уязвимости (если нечто подобное повторяется), тогда как те, кто был активен и окружен заботой после первых же толчков, смогли поверить в то, что помощь придет снова. Действовать спонтанно – своего рода отрицание: «Я чувствую себя лучше, когда действую. Я борюсь, я раскапываю завалы, помогаю раненым, ношу воду, заполняю документы. Действуя так, я защищаю самого себя, возвращаю на место фрагменты моего расколотого внутреннего „я“, вновь овладеваю своей пережившей шок психикой». Каким бы ни был отказ, отрицание, ментальное или физическое, – это защитный механизм, позволяющий человеку меньше страдать благодаря врожденному умению адаптироваться к противоречивой реальности. Однако этот защитный фактор мешает обретению устойчивости, ибо замедляет поиск смысла происходящего.

Автобиография и кино «про самого себя»

Чтобы оценить случившееся с нами как исторический факт, требуется время – пауза, отсрочка: остановиться, оглянуться на прошлое, на то, что случилось, составить представление об этом, снять своеобразный внутренний фильм, который позволит понять, помогли или навредили нам пережитые встречи.[26]26
  Талвинг Э. Множественные системы памяти и сознание // Human Neurobiology. 1987. № 6. С. 67–80.


[Закрыть] Кино про самого себя выдвигает на передний план эмоциональную и социальную поддержку, которая в глубине нашей души имеет оттенок горечи или победы. Верования окружающих, упорядочивающие наш мир, то, как они смотрят на наши раны и говорят с нами о них, придают событиям определенный вкус и выстраивают наши ответы. Фраза «Мой бедный мальчик, тебя уже не вернуть» равносильна другой фразе «Мы отомстим за тебя». Коллективы, демонстрирующие нормативный путь развития, препятствуют реализации индивидуальных авантюр, однако, если случается несчастье, защищают человека лучше, чем индивидуалистские культуры.[27]27
  Бугра Д. Идентичность коллективов и их сравнение // Acta Psychiatrice Scandinavia. 2005. № 111. С. 84–93, а также Хофстед К. Общество и результаты его деятельности (в сокращении), Беверли Хиллз (Калифорния), 1984.


[Закрыть]

Все это объясняет удивительное наблюдение спасателей, которые после очередного землетрясения снова и снова отмечают, что жители удаленных от эпицентра районов испытывают бо́льшие психологические страдания, чем те, кто оказывается в непосредственной близости от него. То есть чем меньше люди чувствуют поддержку и чем меньше они уверены, что им будет оказана помощь, тем сильнее они охвачены ужасом, который не способны контролировать. Явственнее всего процесс обретения психологической устойчивости наблюдался у тех, кто до катастрофы не сомневался в своих силах. Но даже и в их случае нас не может не удивлять стремление этих людей, пережив травму, следовать новой философии жизни.[28]28
  Лайнли П. А., Джозеф С. Положительные изменения после травмы и несчастного случая: обзор // Journal Trauma Stress. 2004. № 17. С. 11–21.


[Закрыть] «С момента окончания войны я вижу вещи не такими, как прежде… После цунами я стал более внимателен к другим… Я стал верующим…»

Объединив три параметра: направление развития сюжета и период жизни, предшествующий травме, структуру травмы и, наконец, качество (и нюансы) организации посттравматической помощи, – мы сможем рассмотреть некоторые критерии психологической устойчивости и спрогнозировать наступление кризиса или, наоборот, определить момент перехода к новому способу существования.[29]29
  Со-Кум Тан Дж. Положительные и отрицательные последствия стихийных бедствий: психологическое регулирование у взрослых, переживших южно-азиатское землетрясение и цунами // Journal of Psychotraumatic Research. 2006. С. 699–705.


[Закрыть]

Когда траектория устойчивости четко намечена, продолжающееся молчание становится индикатором структуры социального дискурса. Случается, что уход в активную деятельность позволяет пережившему травму избегать разговоров о случившемся, либо окружение может само опередить его: «Давай, все закончилось… Надо смотреть вперед». Случается, что культура вызывает к жизни некоторые терпимые сюжеты, чтобы оттенить ими наиболее проблемные аспекты. После Хиросимы и Нагасаки (1945) все только и говорили, что о физических исследованиях и медицинских наблюдениях за пострадавшими от атомных бомбардировок, что соответствовало ценностям эпохи. Никто даже не подумал о необходимости изучать психологические эффекты атомизации материи.[30]30
  Кокаи М., Фудзи С., Синфуку Н., Эдвард Г. Стихийные бедствия и ментальное здоровье жителей Азии // Psychiatry and Clinical Neurosciences. 2004. № 58. С. 110–116.


[Закрыть] Лишь после землетрясения в Кобе (1995), когда погибло шесть тысяч человек и еще триста тысяч остались без крова, японское общество понемногу стало меняться, спасатели решились изучить соответствующие психологические расстройства. То, что не пришло в голову в 1945-м, было сделано в 1995-м благодаря тому, что японское общество стало более прозападным и понятие «травматическое расстройство» присутствовало в дискурсе. Исследователи, анализировавшие страдания жителей Кобе, задавались вопросом: «Но тогда… какие психические расстройства должны были наблюдаться у жителей Хиросимы?»

Пятьдесят лет спустя немногие выжившие после атомной бомбардировки наконец смогли рассказать то, о чем прежде ученые даже не задумывались. Эти люди признались, как им было стыдно оттого, что, как им казалось, они больше не принадлежат к человеческому роду. Само их выживание стало чудовищным фактом в мире, где смерть оказалась нормой. Любой феномен принято изучать, пользуясь «подручными материалами», которые общество считает правильными задействовать. После Хиросимы было логично – и вполне вписывалось в культурный аспект эпохи – отправить на место взрыва специалистов по бетону, физиков, врачей, изучающих ожоги и раковые опухоли, так как именно эти проблемы стали в тот момент предметом широкого обсуждения.

Без труда можно заметить, что эффект от последствия травм отличается от эффекта семейных реакций, институционализаций и мифов. Но существует следующая закономерность: чем более дезорганизована реакция общества, тем больше проблем будет в этом обществе возникать. Когда окружение распалось и общественный миф все более разобщает переживших травму, эти тенденции мешают обретению устойчивости. Эмоциональное отчуждение от распадающейся семьи,[31]31
  Делаж М. Семья и устойчивость. Париж, 2008.


[Закрыть] институциональное пренебрежение, связанное с отсутствием какой бы то ни было медицинской, психологической или финансовой помощи, безразличие общества, отвергающего инвалидов, поскольку те больше не имеют для него ценности, – все эти процессы парализуют движение человеческой психики, направленное на обретение устойчивости, и запирают часть людей в подобии лагеря для беженцев, более не способных участвовать в социальных авантюрах.[32]32
  Наха Н. Война в Ливане: психосоциальные последствия и возвращение к мирной жизни. Адаптация детей и персонализация. От привязанности до подражания: Дисс. на соискание ученой степени доктора психологии, Университет Тулуза-II, 2001.


[Закрыть]

Посттравматическое созревание меняет вкус к жизни

Существует странный феномен, который мы можем назвать скачком устойчивости: после стихийного бедствия или социальной травмы нередко можно констатировать быстрое психическое созревание, словно столкнувшемуся с катастрофой человеку пришлось выбирать между гибелью и рывком вперед.[33]33
  Крайдер К. Х., Килмер Р., Тедески Р. Г., Калун Л. Г. Исследования посттравматического взросления детей после стихийных бедствий // American Journal of Orthopsychiatry. 2006. Т. 76. № 1. С. 65–69.


[Закрыть] Когда до́ма, семьи, коллектива, к которому ты принадлежал, больше нет, дальнейшие стратегии жизни очевидны: мы можем позволить себе либо тоже умереть, либо должны сражаться за новую реальность. Вероятно все же, у нас нет выбора, и сотрясающая нас обезболивающая судорога направлена на облегчение нашего страдания: мы сжимаем зубы и действуем, не думая. Но сразу после катастрофы мы, конечно, задаемся вопросом: каким образом можно снова стать человеком? И эти раздумья накладывают отпечаток на сущность травмы либо рождают внутри чувство полной опустошенности. Воспоминания о случившемся фиксируются в памяти, напоминая надгробный камень, символизирующий конец земного пути. Однако рождающееся при этом желание объяснить самому себе то, что случилось, бешеное стремление понять способно вызвать у пережившего травму интенцию направить свою энергию на дело, посвятить себя организации новой жизни, чтобы тем самым преодолеть свою травму и научиться жить по-другому. Подобное новоразвитие перед лицом новой реальности и на базе новой философии существования рождает новое ощущение мира («я вижу вещи иными, чем раньше»), и тут, чтобы описать минувшую катастрофу и тем самым сделать шаг в будущее, необходимы новые образы и слова. Этот процесс дает толчок развитию психологической устойчивости.[34]34
  Мастен А. С. Повседневная магия: развитие процесса психологической устойчивости // American Psychologist, 2001. № 56. С. 227–238.


[Закрыть] Воспоминания о травме позволяют проделать необходимую психологическую работу по ее преодолению и выработке факторов адаптации. Переживший травму овладевает случившимся, чтобы составить проект нового существования; реализация этого проекта обязательно состоится, пусть даже контекст окажется неблагоприятным. Подобное устойчивое развитие не позволяет избежать новых бед или ежедневного чувства страдания, однако оно использует воспоминания о травме для организации нового способа жизни.

Посттравматическое созревание может сопровождаться коварной депрессией. Ребенок, чье окружение пострадало, теряет беспечность, поскольку больше не уверен в собственной безопасности. В новой ситуации многие дети адаптируются, регрессируя – с целью получить поддержку извне; другие чувствуют потребность мечтать: «Я страдаю, мне грустно, но во мне растет вера, что однажды я реализую свою мечту, если, конечно, мне хватит мужества преодолеть эту непростую ситуацию». Так травма становится организатором нового «я», основанного на усилиях и мечтах, из которых формируется любопытная ментальность. Когда случается катастрофа, развитие уже не может быть естественным. Иногда переживший травму делает выбор в пользу психопатии или повторяющейся депрессии. Но чаще всего мы обнаруживаем зарождение процесса новоразвития, вызванного неистовым желанием упорядочить свое бытие и гипнотическим влиянием событий прошлого, напоминающих о травме. Мы замечаем ту странную ценность, то болезненное мужество, которое придает смысл страданию, если переживший травму превозмогает его, ведь ему необходимо верить, что лучшие времена обязательно наступят.

Полен был маленьким мальчиком, резвым, веселым, иногда капризным, – до того момента, когда в его родную деревушку на юго-западе Франции вошли немецкие солдаты. Ни криков, ни насилия, ни попыток сопротивления. Его мать просто исчезла! Сосед отправил в полицейский комиссариат письмо с доносом на нее – она носила еду партизанам. Женщина пропала, и с этого момента звуки, слова и действия окружающих перестали быть для Полена прежними.

Отец мальчика был человеком незаметным. Его бесцветное, скучное детство стало причиной того, что его самооценка была очень низкой, а жена вообще уничтожала супруга, постоянно его третируя. По окончании войны этот человек еще долго удивлялся тем радикальным изменениям психики, которые произошли у его мальчика. Отец рассказывал: «В течение десяти лет моя жена считалась со мной только из-за денег, которые я приносил в дом. Когда я каждый вечер шел спать, она отодвигалась на свою половину кровати. Я работал целыми днями, а она и пальцем не хотела пошевелить ради меня. Она никогда не здоровалась со мной. По воскресениям, если я предлагал Полену прогуляться вместе, мальчик молча продолжал играть, делая вид, что не замечает меня». Спустя два дня после ареста матери Полен неожиданно стал здороваться с отцом, следить за своей младшей сестренкой, задавать отцу вопросы по поводу его работы, интересоваться его детством. Мужчина заключил: «Сын открыл для себя отца, потеряв мать».

Печалясь по поводу исчезнувшей матери, Полен, тем не менее, не ощущал боли утраты. Раньше ему, беззаботному, достаточно было не бояться матери и игнорировать отца. Но и тогда его радость была в чем-то сомнительной. В конце концов Полену надоели сердитые речи матери и ее безразличие к тому печальному призраку, которого он все-таки иногда называл папой. Однако сразу после исчезновения матери сенсорная оболочка, окружавшая ребенка, изменилась. Образ отца словно выплыл из тумана, и Полен, ощутив сознательность, справился со своим внутренним дискомфортом, занявшись работой по дому. Теперь ребенок управлял своим миром, где соседствовали печаль и радость.

Посттравматическое созревание является распространенным явлением.[35]35
  Уайман П., Коуэн Э. Л., Уорк В. К., Керли Дж. Х. Роль детских ожиданий от будущего в функционировании само-системы и борьбе со стрессом. Проспективное исследование детей, находящихся в группе риска в городской среде // Development and Psychopathology. 1993. № 5. С. 649–661.


[Закрыть] Можно назвать почти общим правилом то, что человек, переживший травму, стоит перед необходимостью выбора: психическое отупение, характеризующееся антиустойчивостью, поскольку оно препятствует процессу новоразвития, или посттравматическое созревание, основанное на единстве печали и радости. Когда дети понимают, что неизлечимая болезнь вскоре станет причиной их смерти, они созревают буквально в течение нескольких дней, становятся серьезными, ласковыми и такими нежными, радостными, что их просто невозможно не любить. Подобное созревание означает ностальгию по кому-то, кто еще любит жизнь, с которой ребенку вскоре предстоит расстаться. Напрашивается простой вывод: если кто-либо пережил травму, значит, он несчастен, и, следовательно, если кто-либо не несчастен, значит, он и не пережил никакой травмы. Можно долго говорить о том, что правда заключается в следующем: все коровы – млекопитающие, однако это вовсе не означает, что все млекопитающие – коровы, а стремление думать так затягивает нас в мыслительную ловушку. Мы думаем, что, если мы несчастны, значит, наше несчастье огромно, тогда как пустячное событие должно вызывать в нас лишь небольшую грусть.

Исчезновение матери Полена разорвало эмоциональный кокон, в котором находился мальчик, оболочку, ставшую для него источником постоянной травмы. Мальчик смог иначе взглянуть на самого себя, сосредоточив внимание на отце, который наконец-то возник из тени. Когда Полен лихорадочно занимался домашним хозяйством, он успокаивался и даже чувствовал радость, воспринимая себя как ответственного человека, добровольно делающего все подряд. И в своем несчастье он вдруг ощутил успокаивающее присутствие отца,[36]36
  Латар С. С. Устойчивость и уязвимость: адаптация в контексте детских проблем. – Нью-Йорк, 2003.


[Закрыть] до сих пор совершенно ему неизвестного. Теперь Полен испытывал тайную гордость от того, что учится вести хозяйство, и окружил своей заботой младшую сестру. Многие восхищались тем, как быстро повзрослел этот ребенок; другие думали, что Полен просто не испытывает никаких переживаний по поводу случившегося.

Системное мышление приводит нас к выводу, что ребенок, конечно, пережил травму, но отец стал для него новым источником чувства защищенности. Взрослые восхищались мальчиком, спрашивали себя, как же удалось ему преодолеть «все это», говорили о его внутренней устойчивости, и тут героя нашей истории неожиданно захлестнула сильнейшая депрессия, являющаяся симптомом эмоционального выгорания.[37]37
  Трюшо Д. Синдром профессионального выгорания. Концепции, модели, вмешательства. – Париж, 2004. С. 42.


[Закрыть]

Травма разрушает, такова ее суть. Устойчивость, позволяющая человеку вновь вернуться к жизни, объединяет страдание и радость триумфа. Любопытная пара!