Текст книги "Автобиография пугала. Книга, раскрывающая феномен психологической устойчивости"

Упразднить речь

Дети оказываются способны рассказывать истории раньше, чем можно предположить, и делают это довольно последовательно. Когда их постигает какое-либо несчастье, они считают, что не стоит говорить о случившемся вслух, ведь их часто заставляют молчать. Но если вы поможете им, рассказав историю Мальчика-с-пальчик или Ослиной Шкуры, комментируя сделанные ими рисунки и, главное, сравнив их жизнь с жизнью некоторых сказочных персонажей, то дети в конце концов призна́ются: «Я даже не думал, что смогу рассказать все это».[229]229
  Абель-Эбер К. Запертые дети и выстраивание историчности. Цит. соч. С. 106.


[Закрыть] Как только вы предложите им отождествить себя с кем-либо, кто, как и они, пережил травму (выстраивая, таким образом, с ними эмоциональную связь), они примутся фантазировать, сочинять сюжет, развязка которого дает надежду на будущее: «Папа станет добрым, мы будем любить друг друга, гулять вместе, разбогатеем». Эта вполне конкретная фантазия, выведенное на сцену воображаемое счастье рождают ощущение благополучия, позволяющее сбежать от болезненной реальности. «Воображаемое… помогает человеку освободиться от реальности, мыслить иначе… благодаря тем представлениям, тем сценариям, которые заменяют нам внешнюю реальность».[230]230
  Бержье Б. Вольноотпущенники. – Париж, 1996.


[Закрыть]

Упразднение речи либо налагаемый на нее запрет мешают удерживать слова на расстоянии. Реальность способна влиять на пережившего травму, если тот не умеет ее контролировать, однако рисунок, театральный жест, слово устное или письменное позволяют контролировать чувство боли, оставшееся от пережитой агрессии, восстановить связи с близкими и соединить прочными швами разорванное на части «я».[231]231
  Телье А. Опыты пережитых травм и их описание. – Париж, 1996. С. 51.


[Закрыть]

Реакция окружения часто становится причиной разрушения речи. Оказавшись на войне или пережив инцестуальную связь, ребенок начинает думать, что его слова становятся причиной гибели тех людей, которых он любит: «Если я призна́юсь маме в том, что делал со мной папа, она умрет от горя». Как произнести то, что не может быть высказано? «Я слышал его дыхание, он агонизировал, а когда он перестал дышать, я забрал у него кусок хлеба… А потом, довольный, заснул возле его трупа».[232]232
  Леви П. Человек ли это? [1958]. – Париж, 1988.


[Закрыть] Как рассказать об этом, не испытывая стыда и не боясь оттолкнуть тех, кого мы любим?

Даже если мы испытываем ужас, под слоем пепла может оказаться тлеющий уголек устойчивости: «Мы втроем вышли из переделки почти невредимыми, поэтому должны быть благодарны друг другу».[233]233
  Леви П. Человек ли это? [1958]. – Париж, 1988. С. 184–185.


[Закрыть] Выжившие чувствуют, что понять их способны только такие же, как они сами. Близость смерти, пережитая трагедия создают ощущение избранности: «Мы можем свободно говорить об этом только между собой. Другие не поймут, они видят во всем этом ужас, они не знают, что в нашей взаимопомощи была своя прелесть». Рассказывать о своих несчастьях неприлично, выставлять напоказ свое счастье – высокомерно. В подобной ситуации, чтобы обратиться к непосвященным, требуются шаблоны – слова, ничего не значащие, но позволяющие сохранить вежливый стиль общения.

Во время катастрофы, обрушивающейся на людей, любые аутентичные связи становятся невозможными, но позднее обретению устойчивости будут способствовать две «точки опоры»: фантазия и надежда на свидетельство. «Фантазия становится основным инструментом сопротивления событию, обернувшемуся травмой».[234]234
  Эрензафт Э., Капур М., Тузиньян М. Дети на войне и в трущобах. Страны Третьего мира. – Монреаль, 1999. С. 646.


[Закрыть] Повторяющиеся из раза в раз игры детей в войну во время войны, доставляющие удовольствие волшебные грезы о том, что «мы способны установить мир или победить всех злодеев», простая магическая формула, едва теплящаяся надежда угнетенного, верящего, что позднее он создаст произведение искусства или какое-нибудь иное свидетельство о пережитом исключительном событии, – все это придает силы защищаться и фантазировать дальше. Когда представление о прошлом требует сохранить в памяти ужасные образы, это чревато страданием и психотравматическими расстройствами, однако бредовая фантазия, использующая катастрофу как повод для создания романа, становится толчком к обретению устойчивости. Переживший травму, составивший «представление о себе через связь с другими»[235]235
  Боулби Дж. Привязанность и потеря. Том 2: Разделение. Тоска и гнев. 1978. С. 269–273.


[Закрыть] и желающий рассказать о случившемся, таким образом избегает «тюрьмы прошлого». Необходимо рассказывать, говорить, ведь «внутренний свидетель… гарантирует мне место среди таких, как я».[236]236
  Кьянтаретто Дж. Ф. Примо Леви. Найти в себе силы сопротивляться // Sciences de l’homme et sociétés. Сент. 2005, 53, № 8.


[Закрыть] Когда выжившему наконец-то удается заговорить, его свидетельство во многом зависит от эмоциональной реакции окружения. «И вот моя сестра, – пишет Примо Леви, – и несколько друзей… они слушают… это невыразимое физическое наслаждение – быть дома, в окружении любимых людей… мне о стольком нужно рассказать… напрасный труд – едва начав, я понимаю, что слушатели не следуют за мной. Более того, они абсолютно индифферентны. Сестра смотрит на меня, встает и молча уходит. И вот меня наполнила пустота, как будто мне пришлось похоронить мои детские воспоминания».[237]237
  Леви П. Человек ли это? – Париж, 1987.


[Закрыть] То, о чем свидетельствует вернувшийся, кажется настолько невероятным, что близкие даже не могут себе это представить, они сосредоточиваются на чем-нибудь другом, они пытаются доказать, что их повседневная жизнь отличается от той, что присутствует в подобных рассказах, они находят убежище в срочных домашних заботах. «Поэтому я беру карандаш и записываю то, что не могу никому рассказать»,[238]238
  Леви П. Человек ли это? Послесловие. 1976.


[Закрыть] – добавляет свидетель, вынужденный не молчать. «Ужасными ночами нам снились жестокие, навязчивые сны, которым мы отдавались душой и телом: вернуться, наесться и рассказать… Теперь мы вернулись домой, наши животы полны. Мы завершаем свой рассказ».[239]239
  Леви П. Передышка (коллекция «Красные тетради»). 1963.


[Закрыть]

Память о травме и неправильное истолкование эмоций

Я расставил в своем саду чугунные скамейки, в кухне – деревянные стулья, а в гостиной – кресла в стиле эпохи Людовика XV. По сути, все эти предметы являются разновидностями стульев. И все же, если я помещу в гостиной чугунную скамейку, а в кухне – кресло в стиле эпохи Людовика X V, подобная перемена заставит меня испытывать чувство несовпадения. Здесь все очевидно: мое прошлое запечатлело в моей памяти то положение вещей, согласно которому чугунные скамейки должны находиться в саду, а деревянные стулья в кухне. «В моей памяти отпечаталась схема правильной расстановки стульев».[240]240
  Росси Ж.-П. Роль когнитивных схем // От эпизодической к семантической памяти. – Брюссель, 2006.


[Закрыть]

«Травматическая» память устроена так, что «несущественные детали могут отпечатываться в ней, если они связаны с событием, оказавшимся предельно эмоциональным».[241]241
  Ориа Н. Ошибки человеческой памяти. Когнитивные аспекты ретроспективных исследований. – Париж, 1996. С. 49.


[Закрыть] Чтобы привести в согласие между собой различные детали, связанные с травмой, мы должны выстроить такое представление о прошлом, в котором самые невероятные факты и объекты станут похожи на правдоподобные. Согласовав таким образом воспоминания, «травматическая» память организует «правильное» представление о прошлом. Удивительно точные фрагменты, запечатлевшиеся в памяти, собираются в общее целое – именно так, как это необходимо нам, чтобы рассказать о случившемся другим людям более-менее логично. Речь не идет о лжи, скорее напротив: переживший травму, стараясь объяснить случившуюся с ним катастрофу, собирает в собственной памяти пазл и превращает его в сценарий,[242]242
  Шэнк П., Абельсон Р. П. Сценарии, планы, цели и понимание. – Хиллсдейл. 1977, Erlbaum. № 5.


[Закрыть] конгруэнтный обычным историям, рассказываемым членами социума, либо мифам и даже предрассудкам.

Большинство семейных конфликтов вызваны оторванностью «кино о себе» от общего контекста. Это означает, что близкие люди пытаются обсуждать ситуацию, понятную одному, но совершенно незнакомую другому… Он был спокоен, этот отец семейства, эмигрировавший из Польши в 1930-е годы. Он много работал и, чтобы каждый вечер не жаловаться на жизнь, весело рассказывал о событиях минувшего дня. Его арестовали во время облав 1942 го да; вернувшись в 1944-м, он больше не рас сказывал ни о чем, настолько он стал печален и близок к самоубийству. Его дочь Джудит, так сильно любившая его до войны, отвергла отца после его возвращения, поскольку он принес в дом мрачную атмосферу. Джудит никогда не отличалась большим аппетитом – впрочем, в этом не было проблемы, она просто была малоежкой, вот и все. Однако отец не выносил, что дочь не получает удовольствия от еды. «Я умирал от голода в течение нескольких лет, – говорил он, – был согласен унижаться, жевал мусор, хлебал баланду с земли, просто чтобы выжить. Сегодня я работаю (причем эта работа мне ужасно противна) только для того, чтобы моя семья могла наедаться… а моя дочь, видите ли, отказывается! Отказываясь есть, Джудит презирает мои страдания, она обесценивает жертву, которую я приношу ради моей семьи». И девушка думала в ответ: «Перед уходом туда отец был очень добрым, а теперь я боюсь его. Он молчит, кажется мрачным и неожиданно взрывается. Я никогда не испытывала сильного голода, для меня это чувство не имеет такого значения, а для него это преступление! Он злится и заставляет меня есть, но у меня это вызывает отвращение. Он – настоящий тиран, он пугает меня и делает несчастной».

Тридцать лет спустя Джудит решила съездить вместе с сыном в Аушвиц-Биркенау, о котором отец рассказывал исключительно резким тоном. Джудит вспоминает: «Я шла на цыпочках, потому что мне казалось, что я ступаю по телам мертвых… Мне необходимо было видеть эти места, чтобы лучше понять… Мне жаль, что я была несправедлива к своему отцу… Важно восстановить память. Все понимают это по-разному… Мы не смогли сразу понять то, о чем он нам говорил».[243]243
  Мушник И. Травмы, скорбь и трансмиссии // Psychomédia. Март—апрель—май 2008, № 16. С. 59–63.


[Закрыть]

Тридцать лет спустя она обнаружила, что конфликт между ней и отцом был основан на разнице представлений! То представление, которое мы имеем по поводу самих себя, может меняться, если происходит некое событие, меняющее нашу точку зрения: «После моей поездки в Биркенау я стала смотреть на вещи иначе». Память создала новую самопрезентацию, и прошлое обрело новый облик. Джудит больше не была девочкой, отказывавшейся понимать, почему отец унижает ее, заставляя есть.

Наша маленькая свобода заключается в том, чтобы просто использовать шанс, спровоцировать событие, которое заставит нас смотреть на вещи по-иному. Когда пережившие травму родители никак не могут сложить разбитые кусочки своего «я» в единое целое, связь между ними и их детьми становится незащищенной.[244]244
  Зина К. Х., Андерс Т. Ф. Субъективный характер связей типа «родители – дети». Дискуссия по поводу внутренних оперативных моделей // Infant Mental Health Journal, 1987. № 3. С. 37–250.


[Закрыть] Но в этом случае трансмиссия не является неизбежной, поскольку мы сами можем спровоцировать события, способные изменить наши взгляды и убеждения.

Рассказываемая правда, следовательно, не всегда является исторической правдой. Историк в поисках подтверждения выдвинутых им теорий идет в архив. И хотя история, которую вы измышляете о собственной жизни, состоит исключительно из событий, носящих реляционный характер, вы снова и снова просматриваете кино про свои дружеские встречи, семейные ритуалы или конфликты с окружающими вас людьми. Таким образом, ваша автобиография наполняется тем, что вы заимствовали из контекста вашего существования: по сути, ваш внутренний мир всегда населен другими!

Брошенные каждое воскресенье

Еще недавно семейные пары, желавшие усыновить ребенка, в воскресенье шли в приют и выбирали одного из тамошних детей. Дети выстраивались в очередь, и родители выбирали кого-нибудь из них. У остальных в памяти отпечаталось: каждое воскресение они вновь и вновь оказываются брошенными. Постепенно этот сценарий стал привычным, и, чтобы истолковать его для себя понятным образом, дети использовали следующее объяснение: их постоянно отвергают потому, что они уродливы, интеллектуально посредственны и как люди почти ничего не значат. Так они реагировали на тот образ, который был порожден сценарием отбора. Малейшее испытание заставляло детей сдаваться. Они боялись встретиться взглядом с кем-либо из взрослых, что-либо утверждать вслух.

Это и есть «кино о себе», рассказывающее нашу историю, столь же реальную, сколь реальны, например, химеры: те элементы, из которых состоят эти мифические существа, можно соотнести с транзакциями, имевшими место между нами и нашим окружением. Большинство детей-сирот, которых не забрали из приюта, даже не попытались объяснить себе, почему так произошло. Они просто стали считать себя «низкосортными», откликнулись на эту ситуацию, избегая выстраивания любых связей и отношений, подчиняясь или, наоборот, бунтуя.[245]245
  Цирюльник Б. Под знаком связи. – Париж, 1989. С. 261–281.


[Закрыть]

Стало быть, можно соотнести рассказ о себе с нашей манерой выстраивать эмоциональные связи. Это будут рассказы об агонии, подчинении или бунте. Что же касается рассказов о психологической устойчивости, они удивительным образом лишены какого-либо намека на интуицию. «Я всегда была удачлива», – говорит Зое Мугатеси, юная руандийка, рассказавшая мне, как однажды вечером, вернувшись домой, она увидела голову собственной матери на кухонном столе. Но при этом добавляет: «За мной пришла соседка хуту. Из-за этого ее тоже убили. Меня отдали на воспитание в семью, где надо мной много издевались. Это увидел священник, он передал меня в другую семью, относившуюся ко мне гораздо мягче. Я не могла пойти в школу, но моя сестра Мари иногда учила меня читать. Мне действительно очень повезло!» Та корка, которой Зое «обросла» в результате ужасного происшествия, стала источником восстановления ее «я». Даже в тот момент, когда чья-либо психика оказывается уничтоженной, рядом загорается Пастушья звезда, свет которой означает, что и в наиболее страшные минуты существования можно ожидать, что герой чудесным образом спасется. Тема спасения является движущей силой большинства историй, как будто какой-нибудь ребенок сказал: «Конечно, я страдаю, но будьте внимательны, вскоре произойдет чудо».

Когда субъект сталкивается с ужасающей реальностью, а затем вынужден мысленно неоднократно возвращаться к катастрофе, в его распоряжении имеются две стратегии поведения. Либо его память будет постоянно возвращать его к ужасам реальности, а страх – сопровождать, либо его разрушенная психика ухватится за какую-нибудь важную деталь, что-либо прекрасное, значимое, что позволит преодолеть ужас. Когда реальность является источником страдания, мы можем избавиться от нее путем бегства в сновидения.[246]246
  Фрейд З. Недовольство культурой (1930). – Париж, 1995.


[Закрыть] В этом контексте действие и сновидение становятся драгоценными факторами выживания психики. Счастливый человек не нуждается в сновидениях, полагал Фрейд, но он также ценил моменты, когда какой-нибудь несчастный рассказывал, что именно он предпринимает, чтобы стать счастливым. Он плачет слезами радости, когда переживший травму, торжествуя, рассказывает о своей болезненной победе в тексте театральной пьесы или в романе. Когда человек претворяет свое страдание в произведение искусства, он тем самым как бы приглашает не-травмированного выйти из состояния эгоцентризма, открыв еще один, прежде неизвестный способ стать собой, услышать «прекрасные истории, заставляющие забывать плоскую реальность и дающие мужество работать над собственной трансформацией».[247]247
  Жане П. Неврозы и навязчивые идеи: В 2 т. – Париж, 1990.


[Закрыть]

История – опасный продукт

Далеко не безоблачным оказывается тот период человеческого существования, когда причиненное человеку насилие легитимизирует порыв, направленный на защиту от этого насилия. Тогда история становится опасным продуктом, опьяняющим нас мечтами о мести, мешающим затягиваться нашим ранам, наполняющим наши ночи шумом и суматохой и заставляющим наш мозг конструировать очередной логический бред. Болезненное удовольствие от безропотности, покорности судьбе чередуется со вспышками ненависти: «Понятно, что я не могу простить их после всего, что они со мной сделали. Только месть сможет пролиться бальзамом на мои раны». Печальный вывод.

Для тех, кто научился прятаться, убегая в сновидения, и страдает от того, что повседневная жизнь источает абсолютное онемение, ощущение перехода в состояние не-жизни, иногда один только рассказ о возможной победе уже вызывает желание приключения. Те, кто знает цену сновидениям, радуется «обыкновенному» рассказу о битве с драконом, способному озарить внутренний мир слушающего. Так возникают истории о том, как волки спасали людей во время Шоа.[248]248
  Дефонсека М. Выжить с волками. – Париж, 2008.


[Закрыть] Так придумываются небылицы, что кому-то удалось стать музыкантом, пережив ужасы Аушвица.[249]249
  Вилкомирски Б. // Лаппен Э. Человек, у которого было две головы. – Париж, 1999. Дефонсека и Вилкомирски – два мифомана, придумавшие целую эпопею о том, как происходило изгнание евреев. См. также: Вилкомирски Б. Фрагменты: детство, 1939–1948. – Париж, 1997.


[Закрыть] Чудесные победы над невероятным злом наполняют счастьем и очаровывают тех, кто читает подобные истории. Если бы у рассказчиков отсутствовал талант облекать в слова легенду о победе над Драконом, им бы не удалось ничего рассказать о своем неинтересном существовании. Было бы попросту нечего сказать. Унылое одиночество… В то время как талантливый рассказ о несчастье превращается в невероятное приключение в фантастическом мире, где каждый хотел бы очутиться. Окружение становится соучастником этих мифоманских историй о поиске счастья. Действительно, семейные истории подобны маленьким мифам, их сценарии позволяют неоднократно возвращаться к одному и тому же рассказу, принять чью-то веру и регулировать ритуалы, отвечающие за установление эмоциональных привязанностей.[250]250
  Бинг-Холл Дж. Переписывая семейные сценарии: импровизация и меняющиеся системы. – Нью-Йорк, 1995.


[Закрыть] Простое чередование слов позволяет выстроить эмоциональную структуру, конструкцию, представляющую семью или небольшую группу людей. Начинаются рассказы о сумасшедших приключениях, вызывающие чувство стыда, ощущение несчастья, гордости или высокомерия, отпечатывающиеся в памяти каждого члена группы. «Исторический процесс стал возможным, благодаря появлению и развитию инструментов семиотики»[251]251
  Бронкар Ж.-П. Языковая активность, тексты и речи. – Париж – Лозанна, 1997. С. 19.


[Закрыть] – вот суть того, что определяет выбор манеры рассказывания нами истории, того, что упорядочивает чувства, испытываемые любым из нас.

После пережитого геноцида армяне твердо усвоили нравственные ценности своих родителей. «Надо работать, учиться и никогда не жаловаться», – говорили они. Им удалось прекрасно интегрироваться во все общества и коллективы, с которыми пришлось соприкоснуться, как христианскими, так и мусульманскими. Но тяжелое молчание родителей породило в молодых поколениях страх наряду с осознанием того, чем ценна жизнь.[252]252
  Кеворкян Р. Геноцид армян. – Париж, 2006.


[Закрыть] «Все мое детство я спрашивал себя, откуда у бабушки огромный шрам на нижней челюсти, от уха до уха. Мне пришлось ждать почти до сорокалетия, пока отец наконец-то рассказал мне, что убийца, очевидно второпях, распорол бабушке горло, чудом не задев сонную артерию. Едва отец закончил это говорить, как те чувства, которые я испытывал по отношению к бабушке, стали меняться. Я восхищался тем, что она выжила, а потом стал бояться ее, обнаружив в ней столь великую силу. Я стал меньше демонстрировать свои чувства. Я как бы начал любить ее издалека – по-прежнему уважая и восхищаясь… но теперь испытывая еще и страх».

Тот же самый феномен эмоционального структурирования посредством рассказа наблюдался у руандийских детей. Подростки, которые смогли остаться в коллективах, сохранивших традиции и память о геноциде, пережитом их родителями, сформировали устойчивые группы. Им удалось начать развиваться вновь, они смогли социализироваться и свободно говорить о произошедшем – в поисках ответа на вопрос о причинах недавнего социального безумия.

Напротив, когда обстоятельства выживания вводят детей в ступор, они еще долго пребывают в этом состоянии, потому что никто не попытался рассказать им о чем-то, что наделило бы смыслом пережитый ими ужас. Иногда всплеск чувства собственного достоинства, драка, бегство или бунт помогают на время кое-как соединить оказавшееся разъятым на фрагменты ощущение нарциссизма. Однако быстрый результат, оставляя ребенка в психологической изоляции, препятствует медленному, но уверенному обретению им устойчивости. Такие дети не становятся ближе к коллективу в результате отправления сообща с ним религиозных или светских ритуалов, они так и не услышали рассказ, способный придать смысл тому невероятному хаосу, который пережили, они не получили добрый совет, как действовать дальше, занять свое место в обществе.

Структурированные рассказы имеют общий неслучайный элемент – «их объединяет смысл, общая тема, обрамленная несколькими более частными темами».[253]253
  Антоновски А. Связь между поколениями и передача чувства когерентности // Датан Н., Грин А. Л., Риз Г. У. Развитие психологических аспектов изучения продолжительности жизни. Отношения между поколениями. – Хиллсдейл, 1986. С. 211–222.


[Закрыть] Ступор при воспоминаниях о резне, случившейся по чьей-то неведомой прихоти, сопровождается воспоминаниями о пережитом ужасе, но одновременно и о благородстве; о мужестве и трусости, подчинении пропагандируемому бреду, а иногда и об удивительно вдумчивом сопротивлении. Так у ребенка формируется собственное представление о реальности: он создает райский уголок среди преисподней.

Не-история еще более опасна

Если выжившие после катастрофы родители не хотят ничего рассказывать ребенку, они тем самым демонстрируют ему неправильное и странное поведение! Ребенок ясно осознает: ненормально, что родители не хотят ни о чем ему говорить. Но когда они все-таки отваживаются рассказать, их истории превращаются в своеобразное «наследство», которое ребенок толкует применительно к самому себе. Если маленький мальчик слышит рассказ о том, что его отец – победитель Дракона, то смысл, которым он наделяет этот рассказ, тесно связан с собственной историей ребенка: «Я воспринимал отца как героя. Чтобы выжить в течение всего того времени, пока другие были мертвы, ему пришлось быть очень сильным…»[254]254
  Аллуш Н., Масон Ж.-И. То, что от нас остается. Свидетельствуют пережившие депортацию и члены их семей. – Париж, 2005. С. 39.


[Закрыть] Другой ребенок относится к подобным историям настороженно и признается матери: «Раз папа вернулся из лагеря смерти, значит, он заключил договор с наци, да?» Если возвращение отца воспринимается как радостное событие, то пережитая им травма обретает героический оттенок. Если же тот, кто вернулся, продолжает испытывать боль и тоску, его выживание интерпретируется окружающими как предательство. Таким образом, обстоятельства придают одному и тому же событию разный смысл.

Молчание заключает в себе странность, способную напугать ребенка, оно может стать и той тайной, которая побуждает к собственному поиску – совсем как в детективных романах. Когда выживший начинает говорить, его рассказ может вызвать ужас, однако нередки моменты, когда ребенок воспринимает его как эпопею. Условия, в которых происходит рассказывание, как и структура повествования, способны вызывать чувство стыда, но также и чувство гордости. «Постоянно говоря о Руанде, вы заставляете меня вспомнить о пережитом там ужасе», – упрекала родителей Зое, юная тутси. Отец отвечал ей: «Ты не права, когда жалуешься на свою маленькую беду. Она не идет ни в какое сравнение с тем, что пережил я». Подобная разница двух мироощущений, создающая помехи при взаимодействии, зависит от риторики, манеры рассказывать. Мимика, жесты, паузы, порядок слов наполняют пустоту и обнажают внутренний мир рассказывающего. Риторика выступает в качестве инструмента, помогающего передать эмоции. Простейший рассказ позволяет понять не только то, как описываемое рассказчиком событие повлияло на него, но сама расстановка слов демонстрирует, из чего состоит его внутренний мир.[255]255
  Каплан Г. К., Мэйн М. Протоколы привязанности между взрослыми людьми // Департамент психологии, Университет Беркли, 1996. 3-е издание.


[Закрыть] Именно поэтому одно и то же существование способно стать почвой для создания тысячи различных биографий, каждая из которых будет правдивой.

Если человек рассказывает связную историю, манера говорить обнажает интегрированную манеру преподносить свои воспоминания. Мир, который появляется в детских рассказах, построен вокруг понятных ценностей и модели мирного существования. Если же тем, кто пережил травму, не удается выстроить связную историю, их рассказы начинают походить на жемчужные зерна в навозной куче.

Бывает и так, что истории становятся отталкивающими и нелицеприятными: «Все кончено… Не будем об этом… Не стоит причинять себе боль, вспоминая о прошлом» – в подобной манере строить рассказ часто присутствуют эмоции «избегания», которые используют те, для кого любовь – это просто слова.

Бредовые рассказы растворяются в деталях, теряют смысл, выглядят речами сумасшедшего, попыткой описать второстепенное, обходя главное. Дети тех, кто строит рассказ подобным образом, испытывают раздвоение сознания. Желая заявить о любви, они «топят рыбу в воде». В нынешнем поколении детей много таких, чьи родители скрыли свое страдание за потоком ничего не значащих слов.

Рассказ субъекта, пережившего травму, чаще всего выглядит очень неровным: последовательный вначале, затем он неожиданно становится запутанным, наполненным негативными эмоциями, либо говорящий и вовсе замолкает; это притягивает внимание удивленного слушателя и побуждает его пристальнее вглядываться в те моменты, о которых рассказывающий хотел бы умолчать. К подобному типу относится большинство историй о родительских травмах, необъяснимых потерях, вызывающих у ребенка тревогу и одновременно не подразумевающих никакой повествовательной конкретики.