Текст книги "Колодезная пыль"

Ключик удостоверился – действительно неактивно, – прикрепил профиль Бабичева к пустому письму и тут же отправил в никуда.

– Прекрасно, – потирая руки, проговорил чёрный. – Теперь ему не отвертеться. Сколько он мне крови испортил! Скользкий тип.

Панель почтовой программы исчезла. Мистер Никто после короткого молчания проговорил:

– Теперь займёмся вами. Знаете, Валентин Юрьевич, дома вам оставаться небезопасно. Если хотите…

– Нет! – отрезал Ключик.

– Послушайте, Ключко, не дурите. Упрямство – хорошее качество, но при определённых обстоятельствах может сыграть с вами злую шутку. Для вашей же пользы советую…

– Нет! – повторил Ключик, шаря ладонью по стене у себя за спиной.

Чёрный подошёл ближе. Ключик вжался в стену, спиной чувствуя холод.

– Я ведь могу и не посчитаться с вашим желанием, – проговорил Никто, снимая очки.

«Глаза как глаза. Обычны…»

Глаза мистера Никто остекленели. Шарики из полированного тёмного дерева. Валентин судорожно вдохнул, и… Вспышка. В мозг воткнулись сотни раскалённых игл. Ключик оглох и ослеп разом, хотел крикнуть, но не смог – отнялся голос. Он забился в конвульсиях. Не об стену затылком ударился, а утонул в мягком. «Затылочная дуга, – понял он. – Скорее снять шлем!» Он сорвал с головы шар, показавшийся огромным и очень тяжёлым, уронил его, не смог удержать. С тупым удивлением проследил, как шлем подпрыгнул на полу и откатился в угол кабинета. «Спасён», – безучастно подумал он. Пошевелил головой, убедился – да, спасён, дело обошлось малой кровью, даже голова не болит. Приведя в порядок мысли, выбрался из кресла, и выдернул шнур базы из благословенного приспособления – механического реле времени.

– Как хорошо, что тебя нельзя завести больше, чем на полчаса, – сказал он с нежностью, разглядывая белые риски на пластмассовом чёрном боку древнего прибора. Дед Шура не позволял заводить реле без толку. Был прав. «Был прав, был прав, – повторял Ключик, трогая пальцем надпись „30“. – Дай он мне волю, точно разобрал бы на запчасти. И сегодня одним бывшим артмастером стало бы меньше. Хотя… Может, господин Никто и не хотел плохого? Все эти искры из глаз, иглы в мозгу, вспышка, грохот – всё это я сами устроил. Недурная затея для мазохиста – вот так вот разомкнуть контакты. Иглами в мозгу я не бесу обязан, а самому себе. Возможно, зла он мне не хотел. Для вашей же, говорил, пользы».

– Я сам буду решать, что мне пойдёт на пользу, – громко сказал Валентин Юрьевич Ключко, обращаясь к потолку кабинета. – Опасно здесь или безопасно, я остаюсь дома. Пусть приходят. Что будет дальше, посмотрим, а прямо сейчас мне пойдёт на пользу большая чашка хорошего крепкого горячего чаю. И Джером, чтобы забыть обо всякой пакости. «О собственной пакости, – подсказал внутренний голос. – Предал ведь. Артмастер, сдавший личные данные клиента, не имеет права на существование. Неписаный закон».

– Артмастер Ключик мёртв, – провозгласил Валентин Юрьевич Ключко, сходил к входной двери и запер её – кот наверняка не вернётся, как ни жаль, – и отправился в кухню заваривать чай. Через десять минут он уже сидел в кресле, с раскрытой книгой в руке. В камине гудел драконов огонь, чай в большой чашке был именно таким, каким должен быть настоящий чай, – горячим и крепким. А Джером – всегда Джером. Посмеиваясь за чтением, бывший артмастер быстро забыл и о последнем своём виртуальном визите и о возможных последствиях. Он проглотил троих вместе с лодкой, не считая собаки, прочёл, как они писали роман, пирушкой с привидениями угостился на славу и стал смаковать рассказы, один за другим.

«Что вызвало в нём такую перемену, я сказать не могу, – читал он, – может быть, воздух оказался слишком бодрящим, но Томас-Генри покатился по наклонной плоскости с устрашающей быстротой. В первый вечер он отсутствовал до одиннадцати часов…»

Ключик услышал какой-то шум, но, глянув мельком в окно (темно, весь день убил на чтение), тряхнул головой и снова уткнулся в книгу.

«…на второй день он вовсе не явился ночевать, на третий он прогулял до шести утра, потеряв при этом половину шерсти на макушке. Несомненно, в деле была замешана леди; откровенно говоря, судя по концерту, который продолжался всю ночь…»

Ключик снова вынужден был отвлечься. На этот раз ошибка исключалась, к вою, похожему на песню ветра в каминной трубе, добавились невнятные человеческие вопли. Ключик закрыл книгу; закладки не требовалось, и без неё легко можно было найти место по приметной картинке.

– Что за содом? – Валентин, ворча, проследовал в кабинет, открыл фрамугу, выглянул.

– Ва-ау! Мр-ряу! – на два голоса вопили на крыше прямо у него над головой.

– Тварь паскудная! – орали сверху в колодец, как в пустую бочку. – Закрой пасть!

– Асть-асть-асть! – раскатами гремело эхо.

– Ва-ау! – выли на крыше, и отовсюду неслось: «Ау-ау-ау» – как будто тысячи кошек на стенах колодца устроили оргию.

Откуда-то сверху бил прожекторный белый свет. На свежем снегу, как на экране теневого театра, Ключик увидел иззубренную чёткую линию – тень края шиферной крыши и два тёмных комка на самом краю. Один шевельнулся, вытягиваясь.

– Мра-а!.. Ва-ау!

– Ну, падлюка!.. – заорали оттуда, откуда бил свет. – Я тебя…

Громоподобный голос раскатился трескучим матом, и какое-то время кроме ворчания и утробного «Ва-ау!» ничего слышно не было. Ключик собирался закрыть окно и вылезти на крышу, позвать Василия – сомнений не осталось, это был он, – и его пассию, какой бы она ни оказалась блохастой и паршивой.

– Мра-ау! – подвывал на крыше любвеобильный кот.

– А я тебя предупреждал, падла, – негромко, но с отчётливым злорадством проговорил в вышине голос, и прежде чем Ключик успел шевельнуться, грянул гром.

Валентин Юрьевич от неожиданности пригнулся, голову втянул в плечи. В ушах звенело, ощущение такое, как будто двумя досками ударили по ушам.

– Не стреля… – попробовал крикнуть он.

В каменном ущелье обвалом грохотало эхо, от края крыши летела пыль. Ключик, высунулся в окно, хотел крикнуть ещё раз, но гром грянул снова.

Шиферная труха посыпалась Валентину на голову. На крыше истошно взмякнули. Что-то чёрное сорвалось с рифлёного края, ухнуло вниз и вязко шлёпнулось на четырёхстопную лестницу. Прожекторный свет погас. Перед оглохшим и ослепшим Ключиком с полминуты мерцали разноцветные круги, затем глаза привыкли к сумраку, а уши – к негромким звукам. Чёрное пятно на ступенях подергивалось, хрипело. Что-то грохнуло по крыше пристройки. Валентин глянул туда. Чёрная кошка, примерившись, соскочила сначала с невысокой крыши вельзевулова логова на газовую трубу, потом на короткий лестничный марш. Ткнулась носом в павшего…

– Василий?! – не веря, выкрикнул Ключик.

Кошка шарахнулась от трупа и, скользнувши вдоль стены, скрылась за углом.

Глава пятнадцатая

Валентин выпрямился, опираясь на лопату. Надо было передохнуть, с непривычки болела спина.

– Кр-ра! – сказали у него над головою, в ветвях ясеня. Там захлопали крылья, с ветвей посыпался снег.

– Пшёл! – крикнул в темень Валентин. На падальщика это не произвело впечатления, где-то там во тьме сидел на ветке, нахохлившись и опустив крепкий клюв. Ждал. Чёрным квадратом казалось со дна колодца небо, края тюремных стен виделись смутно. Валентин с ненавистью зыркнул на север, откуда стреляли, сквозь зубы выцедил: «Сволочь». Час назад, стоя над тёплым ещё комком чёрной шерсти, не такое орал. Но человек с ружьём больше не высовывался, одно лишь эхо вторило крикам, а когда Ключик сорвал голос и замолчал, тьма ответила хриплым карканьем падальщика.

Кричи не кричи, этим мертвеца не поднимешь. Валентин сходил за лопатой, ковырнул землю, тут попробовал копать и там. Промёрзла, взялась коркой. Тогда Ключик притащил из третьей квартиры деревянный поддон, на котором доставили в колодец жратву, принёс топор и разбил паллету на доски для костра. Пока ломал, пришло в голову, что может вернуться на шум стрелок и пальнуть в человека, раз поднялась рука на влюблённого кота. Валентин проорал сорванным голосом какие-то ругательства, сложил у корней ясеня дрова, и поджёг. От пламенной пляски чуть легче стало на душе. Валентин склонился над костерком, согрел руки, повернулся к теплу спиною и вдруг зацепился взглядом за два холмика. От них, просевших, размытых дождями, припорошенных снегом, пролегли в костряном мерцании живые тени. «Айнка и Зюська», – припомнил Ключик.

Лет шесть уже Зинада Исааковна каждую весну насыпала на холмики свежую землю и высаживала всякую зелень, но ничего не приживалось, расползалось по всему двору, а на могилах крысоподобных умных собачек почему-то не росло. Зина сокрушалась, соседям плакалась о потраченных даром деньгах на рассаду и подкормку, но каждую весну всё равно исправно подсыпала, подкармливала и высаживала.

– Они ей были как дочери, – сказала однажды Ключику Ядвига Адамовна в ответ на дежурную шутку про Зину. – Тебе этого не понять, Валя. Зиночка всегда искала алтарь, на который могла бы положить живот, но ей не везло с алтарями.

Тридцатилетнему Валентину Юрьевичу и это показалось смешным, он ответил сердобольной Ядвиге очередной пошлостью в стиле разнузданных комиков двадцать первого века. Что-то такое о крысах задвинул и жертвах на алтарь ГэБэрии.

– Зря ты так, Валя, – Ядвига Адамовна тронула голову китайского болванчика. – Времена не выбирают. Неизвестно, кем бы ты стал, если б родился лет на пятьдесят раньше. Неизвестно, смог бы не испачкаться, и сохранить хоть каплю любви, но, думаю, над Зиночкой не стал бы смеяться. В ней любви столько было, что хватило и на её му… но, что это я.

Ядвига Адамовна остановила голову болванчика и отвернулась к завешенному опрятной гардиной окну. Продолжила:

– Всё это сплетни. Не её вина, что остаток любви достался двум собачкам, а теперь, когда их нет, всем нам.

Любовь Резиновой Зины к жильцам десятого дома приняла после гибели Айнки и смерти Зюськи очень странные формы. Зина вдребезги разругалась на политической почве с Ядвигой. Павлика Зайца во всеуслышание обозвала святошей и ханжой, а Катеньку попыталась вернуть в лоно атеизма: доказывала, что бога нет, потому что вот ведь Гагарин в космос летал и бога не видел. И многие после него летали. Ключика стала путать с покойным отцом, мелочно опекала и старалась внушить, что Ленка Викторовна дурная женщина и ему не пара. В семейном сериале Вельможных взяла на себя роль резонёра, при всех поворотах любовной интриги выскакивала к рампе, чтобы сообщить о неких мелочах, ускользнувших от внимания почтенной публики. В общем, оставшейся в Зиночке искры любви хватило на то, чтобы разжечь в доме могучее пламя распри. А когда вселился после токаря Петрова в пристройку Вельзевул…

Отблески пламени плясали на стене Вельзевуловой пристройки, отражались в тёмных стёклах подслеповатого окошка со свёрнутой на сторону форточкой. Валентин снова взялся за лопату. Сдвинутый в сторону костёр дожигал последние обломки досок, надо было закончить, пока не прогорит дотла. Ледяная корка, подтаяв, оказалась не толстой, под нею лёгкая земля, супесь. «Глубоко не нужно. На два штыка и хватит» – подумал Ключик, выгреб в последний раз землю, воткнул лопату и повернулся к захолодевшему тельцу в белой с бурыми пятнами тряпке. Через четверть часа с погребением было покончено. От костра остались тлеющие уголья. Ключик оглядел едва видные в багровом сумраке холмики. Айнка погибла, сбита машиной, Зюська умерла от голода дней через десять, отказалась есть. Рядом кот Василий, джентльмен, застреленный в миг высочайшего душевного подъёма. «Ну, хватит о мёртвых, надо о живых позаботиться», – подумал Ключик, рукавом отёр мокрое лицо, остатки углей закидал размякшей жижей – землёй пополам со снегом, а затем повернулся к пристройке. «Как её звать? Имени не знаю. Может, у неё и нет имени. Чёрная, как ночь.

– Ночка! – позвал Валентин, вглядываясь в темень. – Ночь! Пойдём со мной. Ночка!

Но овдовевшая кошечка на зов не вышла. Куда подевалась, непонятно. Когда Валентин возился с костром, сидела под оконцем пристройки, потом исчезла. Ключик для приличия позвал ещё раз, собрал инструменты и потащился к дому, но вместо своей двери отпер дермантиновую стёганку с цифрой пять на медяшке.

– Что мне здесь было нужно? А, ну да, протопить я хотел.

Главное – найти предлог. Терзаемый раскаянием Ключик домой не спешил. Вернёшься, полезет в голову всякое разное, ни чай не спасёт, ни Джером; тем более, читать бросил как раз на том месте, где рассуждения о превратностях кошачьей судьбы.

Ключик поставил в прихожей у стены лопату, уронил рядом топор. Оказавшись в нелепой кухоньке Резиновой Зины, разжёг пламя в хитрых кишочках газового монстра и стал бесцельно слоняться по квартирке товарища Гольц, бывшей стенографистки партийного бонзы. Снял и повесил на рычаг тяжёлую трубку телефонного аппарата; идя в комнатушку, по линялым обоям провёл пальцем; выглянул в окно, улыбнулся. Маленькое окошечко, но всё слышало, видело многое. Деспотической и ревнивой была любовь Резиновой Зины к жильцам дома номер десять по Девичьей улице.

Комнатка без мебели показалась Ключику крошечной: непонятно, как помещался в ней диван-мастодонт, непонятно, зачем держала Зина за шкафом складную кровать. Валентин Юрьевич осмотрел кроватную плоскую раму с надписями на немецком языке, прочёл вслух название фирмы и год: одна тысяча девятьсот тридцать четвёртый. Так это же…

***

В августе сорок пятого Александр Михайлович Ключко, стоя на нижней веранде родного дома, смотрел на верхнюю площадку лестницы, как на высоту, которую следует любой ценою взять. На плечах Александра Михайловича имелись мятые погоны старшего лейтенанта, в петлицах красовались золотые скрещённые пушечки. Фуражку старший лейтенант по случаю жары снял и держал в руке, другою рукою дёргал, безуспешно пытаясь открыть клапан офицерского планшета, – заколодило замок, как всегда не вовремя.

– Я здесь жил до войны! – раздражённо кричал он вверх. – Это мой дом, я здесь родился! Ключко моя фамилия!

Верхняя площадка хорошо охранялась – похожая на Ягу старушенция, уперев руки в бока, отвечала пронзительным голосом:

– Где родился, где крестился – это ты жене своей рассказывай, а мы здесь прописаны.

Из-за плеча костлявой ведьмы трёхголовым змеем выглядывали соседи, наперебой доказывая друг другу, что это немыслимо, и без того набит второй этаж до отказа, а если поналезут всякие довоенные товарищи, то и вовсе дело будет швах. При упоминании о погибшей в первые дни войны жене Александр Михайлович захотел прямо тут же пойти в атаку и всех, кто окажет сопротивление, с высоты сбросить, а точнее – спустить с лестницы. С пожилыми ведьмами старший лейтенант артиллерии, командир расчёта противотанкового орудия, не стал бы связываться, однако пару толстых мирных граждан мужского пола могли пострадать, если бы не случилось на нижней веранде явления. Скрипнула за спиною старшего лейтенанта дверь, на площадку вышла заморенная женщина ростом Александру Михайловичу по плечо, сухонькая. Её Ключко не узнал, отвернулся, безразлично скользнувши взглядом.

– Шурик? – проговорила она голосом Маши Вишневской.

С оторопью не сразу получилось справиться. На себя не была похожа милашка Машенька, ничего от неё не осталось, кроме голоса.

– Мам, кто это? – спросило тощее существо неопределённого пола, неприязненно наблюдавшее из-за дверного косяка, как долдон в офицерской полевой форме тискает мать.

– Ох, Шурочка… – со слезами причитала Маша. – Ядвига, доченька! Дядя Саша вернулся… Живой! Помнишь, я тебе…

– Вы там прекратите спектакль! – подала голос ведьма, наблюдавшая за встречей сверху. – Живой или не живой, всё равно не пропишется. А всяким вредителям вроде вишнёвой ногохвостки, вообще лучше не высовываться.

Когда в тридцать седьмом году расстреляли мужа Маши Вишневской, Адама, из готового к печати тома энциклопедического словаря срочно исключили статью о нём. Между Вишневецким Иеремией Михайловичем, – князем, украинским и польским магнатом, – и вишнёвыми пилильщиками, – насекомыми отряда перепончатокрылых, – образовалось, как после выдранного зуба, пустое место. От редакционной коллегии потребовалось невозможное – за час изобрести вставку. Тридцать седьмой год не ограничивал исполнителей одним лишь возможным, требовал невозможных свершений. Редакционная коллегия выкрутилась, сочинила не существовавшую прежде в природе вишнёвую ногохвостку, садового вредителя, вместо выдранного с мясом и кровью Вишневского Адама, фармацевта. Каким образом ведьме стало известно об этой истории – тайна, но мало ли мерзких тайн было тогда, есть сейчас, и будет, по-видимому, до тех пор, пока не иссякнет род человеческий?

– Лучше спрячься, вредительница! – кричала с верхней площадки ведьма. Прочие соседи молчали, а некоторые спрятались, для того, должно быть, чтобы не оскоромиться.

– Ядвига, я просила тебя присмотреть за супом, – суховато напомнила Маша Вишневская. Когда закрылась за дочерью дверь, она негромко предложила Александру Михайловичу:

– Шура, ты бы мог пока остановиться у нас.

– Ну нет! – сдавленным голосом проговорил старший лейтенант.

Не заботясь об остальных вещах, сложенных во дворе, он взял прислонённую к стене веранды трофейную складную кровать и потащил её по лестнице вверх.

– Куда?! – кудахтнула ведьма. Соседи за её спиною, видя такое дело, благоразумно спрятались.

– Домой, – коротко ответил старший лейтенант Ключко, поднялся, и на верхней площадке, прямо у открытой двери, стал раскладывать чудо вражеской техники. Трофей пару раз чувствительно ущипнул старшего лейтенанта за мягкое, что сослужило ему хорошую службу: ведьма, услышав такие слова, умолкла. Панцирная сетка заскрипела под тяжестью офицерского крепкого тела, старший лейтенант запаса лёг, подложил под голову руки и спросил: «Ну что, соседушка? Будем знакомиться?» Ведьма проворчала что-то и скрылась в глубине перенаселённой коммунальной квартиры. Командир расчёта противотанкового орудия занял плацдарм.

Внуку дед Шура об этом своём плацдарме рассказывал с удовольствием, а о Сандомире, сколько ни просили, молчал. Так и получилось, что обстоятельства тяжёлого ранения остались неизвестны Ключику, как и причины награждения лейтенанта Ключко орденами Красного Знамени и Отечественной Войны первой степени. На трофейной кровати первое время спал сам дед, потом его сменил вернувшийся из эвакуации Юрочка. Ключик видел замечательную кровать лишь в сложенном виде, за шкафом, а после она затерялась и вроде бы стёрлась из памяти, но, как оказалось, не безвозвратно.

– Как же ты попала к Зине? Зачем ты ей была нужна? – шёпотом спрашивал Ключик, трогая панцирную сетку. Та в ответ пощёлкивала кольцами, попискивала и скрипела пружинами.

Зина вселилась в дом номер десять весной шестьдесят четвёртого. Была она тогда красавицей и гордячкой, с прочими жильцами почти не общалась, при встрече кивала – и только. О ней говорили всякое. И что квартиру в центре города от патрона получила не за стенографию, а в благодарность за иные услуги, и что помогала кому-то в продвижении по партийной иерархической лестнице, и прочие небылицы, которые пересказывать не хочется. Одного греха не поставили в вину ей ни разу даже самые оголтелые злопыхатели – предательства. При всех колебаниях курса Резиновая Зина осталась верна боссу. Когда в начале восьмидесятых того сняли, товарищ Гольц ушла тоже, хоть и не была обязана. Кто любит по-настоящему, изменить не способен. Много было любви в Резиновой Зине; сколько ни отдавала она себя партийной работе, остался излишек – прикосновенный запас. И вот, уже не такая красивая и молодая (не двадцать пять, а сорок с чем-то) осталась Зина инструктором и методистом, работу стала называть службой и заметила рядом с собою немало существ, достойных любви. Одинокую Ядвигу Адамовну, обременённую заботами Екатерину Антоновну, Оленьку Вельможную – деву на выданье, и, конечно, Валентина, сына Юрочки. Последнего баловала и опекала не только она, Ядвига Адамовна тоже, поэтому Ключик обеих считал собственными своими бабушками. Вот только вырос он слишком быстро, и Резиновая Зина, будучи не в силах носить в себе избыток любви, взяла на воспитание собачек: Айнку и Зюську.

В квартире потеплело, от приятных воспоминаний мёрзлый ком в душе Ключика растаял. Он погасил котёл, поднялся к себе и, наскоро поужинав, завалился спать. Заснул не сразу: лежал, разглядывая потолок, думал о том, что вот вернулся с войны дед Шура в наскоро отстроенный дом, и как ни тяжело было, – снова пустил корни в мирную жизнь, стал отстраивать город. Сначала строил дворцы со шпилями, после, когда прошла на шпили мода, всё равно строил. И отец строил. Не дворцы, не жилые дома – цеха, а не воздушные замки.

– Теперь всё это сломают, – с досадой сказал в потолок Ключик, – а отстраивать будет некому. Я же променял дома на воздушные замки. Думал, они выдержат любую встряску, а они…

Валентин вслушался. Гул подземный почудился, толчки.

– Брось, всё это глюки после вирта, – попытался он успокоить себя, но увидел, что качается люстра. Не слишком заметно, однако по тени на потолке видно прекрасно.

– Что ещё за новости

Гул стих. Ключик вслушивался, обмирая. Минуты через три дождался – снова услышал. Афтершок?

– Если это землетрясение, надо, кажется, выйти из дома, – неуверенно шепнул он, но ясно было – не поможет. Бежать некуда, если рухнет любой из соседних домов, похоронит заживо, что во дворе, что в доме.

– Нет, – сказал он спустя полчаса.

Не землетрясение. Таких землетрясений не бывает, чтобы толчки повторялись каждые три минуты пять, шесть, семь раз, и больше. Чтобы не видеть люстры, он погасил свет, чтобы не слышать гула, накрыл голову подушкой, но и это помогло не сразу. Всю ночь ему снились кошмары – с выросшей над северной стеной караульной будки в него целился из охотничьего ружья господин Бабичев, целился и палил, а деться было некуда, потому что весь двор оплели колючей проволокой. Ключик от выстрелов уворачивался, бегал по двору. Это было непросто – земля мёрзлая, скользкая, и повсюду во дворе могильные холмики. В четыре утра не выспавшийся Ключик понял причину беспокойства и, желая убедиться, что все страхи – вздор, решил включить терминал, почитать почту и впервые за три с лишком недели заточения посмотреть новости.

Почтовый ящик был забит спамом, однако в этом ворохе мусора нашлось письмо и от живого человека. Григорий Борисович Бабичев разразился коротким и ёмким посланием. Приветствия не было, прощания тоже, не письмо, а записка: «Обещал зарыть зарою», – написал бывшему артмастеру бывший прокурор и претендент на мэрское кресло. Новости Валентин Юрьевич смотреть не стал, и так было понятно, что гриб лишился возможности стать дубом и теперь будет мстить.

– Пускай, – сказал Ключик и погасил монитор. Стало ему спокойно, снова захотелось спать. Определённая мерзость лучше мерзкой неопределённости. За деревянной крестовиной в оранжевом оконном свете вальсировали крупные белые перья – опять повалил снег. С минуту Ключик сонно наблюдал за пляской хлопьев, затем зевнул и потащился в постель. Уснул сразу.

Холодно было ему. Кололи снежинки, куда ни повернись – в лицо ветер. Наваливался, мешал дышать. В снежной каше не осмотришься толком, когда дует отовсюду сразу. От ветра не скроешься в голой степи. Прикрывшись рукавом от ледяных игл, он глянул из-под руки. Куда ни глянь – белизна, ощетиненная сухими клочками прошлогодней травы. На юго-востоке, где полагается быть поутру солнцу, – пятно, словно растёкшийся яичный желток. Снега под ногами по щиколотку. Холодно! Колет ветер, прохватывает до ломоты в костях, до самой души достаёт иглами. Если найти ложбинку, прилечь – станет теплее. Вьюга наметёт холмик, залепит лицо. Кончатся муки, придёт бесчувственный ватный сон. Но спать нельзя, нужно идти.

– Куда идти?! – задыхаясь от ветра, выкрикнул он.

Куда? Весь мир засыпан снегом, ветер отовсюду, и ноги будто скручены из промокшей и промёрзшей ваты. Отец говорил: дунет ветер, полетят твои воздушные замки к чёрту. Останешься один на один… С кем? Что-то брезжит, не ухватить. Как огонёк в снежном месиве. Он говорил: вспомнишь, что я тебе сейчас… Что он сказал?

– Я не помню, – едва шевеля губами, пробормотал он, и в отчаянии решился идти куда-нибудь, лишь бы идти. Ноги как застывший бетон. Холо…

– Холодно! – крикнул, просыпаясь, Ключик. И, проснувшись, понял – действительно холодно, прямо заледенели ноги. Одеяло сползло. Почему такой колотун в спальне?

Он сел на кровати. Ледяной пол. Что за притча? Вышибло защиту «термолайн»? Где-то замкнуло? Кое-как одевшись, он кинулся к пульту. Всё оказалось просто, напряжение на вводе – ноль. Тепло термолинол не держит, если отключить – остывает мгновенно. То ли дело – печь.

– Затопить надо бы, чтоб не выхолаживать дом, – сказал Валентин. – Сначала разожгу камины, в диспетчерскую можно звякнуть и после.

Он начал с гостиной, привычно открыл поддувало, щёлкнул решёткой, чиркнул спичкой, открыл кран, и… Погасил спичку. Не зашипели в запальнике газовые струйки, не полыхнул драконов огонь. Камин умер.

«Вот это новости, – растерянно подумал Валентин Юрьевич. – Газ отключили тоже. Хорошенькое дельце – остаться без тепла в конце декабря… Остынет дом, замёрзнет вода в трубах. Кстати, надо проверить».

Проверил. Воды не было тоже, и явно не потому, что льдом разорвало ввод – до такой степени не успели промёрзнуть стены. Хоть и холодно в комнатах, ещё не минус. Валентин энергично выдохнул ради проверки. Нет, пара не было видно, градусов пятнадцать тепла. Но не пройдёт и суток – станет минус пять, как на улице. «Вот теперь самое время ругаться с диспетчером», – решил он и двинулся в кабинет, но не доходя остановился. Как звонить, если нет в сети напряжения? Терминал мёртв, шлем мёртв. А телефон…

– Даже если бы я не раскокал его собственноручно об ступеньки, всё равно толку от него шиш, – задумчиво сказал в пространство Ключик, – потому что без питания он не работает тоже. Дурацкое положение.

«И даже более чем дурацкое. Все сети отключены, связи нет, наружу не выберешься. Окончательно меня решили из дому выжить. Как будто нарочно… Постой, Ключик! А и вправду, не Бабичев ли это устроил в отместку? Сидят где-нибудь поблизости его люди, ждут, когда я наружу полезу. Как тут не полезешь? Был бы телефон, только не радиотрубка, а… О! Телефон!» Ключик прихватил в кабинете старый блокнот с выпадающими листками – жёлтый, исписанный вдоль и поперёк, – сунул его вместе с огрызком карандаша в карман и отправился на первый этаж, к Зине. Эбонитовое чёрное чудище в её прихожей обходилось без питания. Ключик снял с рычага трубку, послушал гнусавый гудок, отыскал в блокноте телефон диспетчерской электроснабжения, прокрутил пальцем, сунутым в дырку телефонного диска, первую цифру, послушал щелчки в трубке, но вторую цифру набирать не стал. После серии щелчков – гудок.

– Дурак я, – сказал он в эбонитовую решётку микрофона. – Сто лет уже телефонная станция не понимает пульсового набора.

Сто не сто, но двадцать лет как минимум Резиновая Зина не могла никому звонить. Возможно, она даже не заметила этого, ведь с восемьдесят второго (или восемьдесят третьего?) звонить ей было некому. Бедная Зинаида Исааковна!

– И вдвое не такая бедная, как ты, – сказал себе Ключик, вешая со стуком трубку.