Текст книги "Колодезная пыль"

Глава двадцать первая

В зале недостроенной пересадочной станции было тускло, затхло и пусто. Кому захочется в новогоднюю ночь шастать под строительными лесами, спотыкаясь о брошенные как попало доски? «Дверь прихлопнуло сквозняком, или я сам её прикрыл. Беспамятный же. Нет тут никаких крыс, мыши – да, встречаются. Что бандитам делать в тоннелях городского метро? Надо же такое придумать – штаб. Философ какой-то. Хорошую кличку заработать непросто. Сказки всё это – бандиты, разбойники. Современные бандиты и разбойники не сидят в лесу вокруг костра, песен не поют и штабов в сырых подземельях не устраивают. Зачем? Наверху в городе раздолье. Современные бандиты любят быть наверху. Взять хотя бы того, который в пентхаузе с мраморной балюстрадой. Метро ему ни к чему. Он не философ. Что ему делать во тьме? Свет…» Странное дело – в тоннеле мерцал свет, а шума поезда слышно не было. Удивительно – свет мерцал в правом от платформы тоннеле. «Я точно помню, поезда шли слева направо, – подумал Ключик. – Реверсивное движение? Не похоже. Это не прожектора электрички, нет. Больше всего похоже на… да, кто-то идёт с фонарём. Путевой обходчик?» Ключик прислушался. Разговор. Смех. Путеец, если только он не безумен, не станет во весь голос говорить сам с собою и смеяться собственным шуткам. Ключик метнулся к стене, прыгая через перекладины лесов, нашумел (под ногами загрохотали доски), схоронился за распределительным шкафом.

– …старого хрыча! – вынесло из тоннеля молодой голос. – Спит круглые сутки, спросонья морозится, несёт всякую хрень, а вы слушаете! Клошары-лошары.

– Дурак ты, Степлер, и шутки у тебя дурацкие. Философ зря слова не скажет.

– Так он мне и не сказал ни слова! Бестолковкой только своей патлатой мотнул. Я ему о деле, а он…

– Он с дураками не разговаривает. Слыхал, как он мне – на запад идите, там теперь встаёт солнце. На запад – это сюда. Вход смотрит на юг, нам, стало быть, на запад.

Ключик осторожно выглянул из-за шкафа. Судя по разговору, бандиты не собирались поворачивать в зал, если бы повернули – беда. Нашли бы сразу, спрятаться негде.

Они не повернули в зал. Головы и плечи, срезанные краем платформы, проследовали справа налево и утянулись в западный тоннель, туда, откуда выбрался на платформу пересадочной станции Ключик. Путь домой был отрезан, идти следом за крысами Валентин Юрьевич не посмел. Некоторое время он слышал обрывки фраз: «А что там?» «Развилка… пять углов» «А успеем?..» «Успеем. Дверь закроют только…» Потом возгласы превратились в невнятное бормотание, искажённое эхом, фонарные сполохи поглотила тьма.

Из подслушанной беседы и собственных наблюдений Ключик сделал сразу несколько ценных выводов. Крысы существуют. Философ – реальная личность. Дверь южной станции открыта была не зря – с чьего-то попустительства, вольного или невольного. Крысы так попадают в город. На запад по тоннелю – пятиугольная площадь, значит на восток – станция возле площади Архитекторов, куда и следовало идти. Это недалеко. Последний вывод Ключик сделал, припомнив, как визжал колёсами поезд, следуя с запада на восток. Тормозил, катясь под уклон, значит, поблизости станция.

Он выбрался из своего убежища, осторожно спустился в тоннель и пошёл по шпалам на восток. К стенам не жался по двум причинам: во-первых, нечего ночью опасаться поезда, а во-вторых, даже без фонаря видно было достаточно, чтобы не споткнуться и не упасть на контактный рельс. Темновато, но не беспросветно. Почему? Скоро он понял: станция не просто близко – рядом. Плавно повернув, бетонная труба через каких-нибудь триста метров вывела к свету. Ключик осторожно взошёл на платформу. Предосторожности оказались излишними. Прыгай он, грохоча по стальным проступям каблуками, звуки эти потонули бы в ровном гуле. По светлому прямоугольнику ползал улитковидный механизм, объезжал пустые лавки и бульварные фонари, пожирал грязь, оставлял за собою влажный мраморный шлейф. В зеркальной глади отражались скамейки, бульварные фонари, полукруглые потолочные своды с лепниной. Сам механизм и его водительница в мутноватом зеркале пола отражались тоже. «Увидела меня. Что будет делать?» Женщина в оранжевой безрукавке поверх синей униформы на Ключика не обратила внимания, словно появление оборванца с измазанной сажею физиономией было делом обыкновенным и порядком надоело. Обогнула, как фонарный столб, двинулась дальше. Чтобы не наследить, Ключик двинулся не следом за нею, а стороной, по немытому полу. На другом конце платформы – автоматические стеклянные двери, эскалаторы. Там выход. «Площадь Архитекторов», – прочёл Ключик над эскалаторной аркой. Выход? Куда? Что там, в сотовых бактобетонных джунглях делать? Пылесос повернул в конце платформы, объехав последнюю лавку, где кучей было свалено тряпьё, и пополз навстречу. Ключику волей-неволей пришлось посторониться и пройти по мытому. Это решило дело.

– Опять припёрлись?! – возмутилась водительница пылесоса. – Ходите круглые сутки, топчетесь! Туда-сюда, туда-сюда!.. Сколько можно? Расплодилось вас, крыс, пропасти на вас нет! Те улезли, я думала – всё, слава тебе господи, можно помыть. Так нет. Опять вы!

– Извините… – подойдя ближе, начал покаянную речь Ключик, но женщина не собиралась вступать в переговоры со всякими лишенцами. К Валентину Юрьевичу обращалась во множественном числе, видимо, по привычке. Не переставая бубнить: «Те улезли, эти прилезли. Только я уберу, вы опять…» – выключила пылесос, сошла на пол и, направляясь к тряпичной куче, заорала: «Философ! Я сколько раз тебе говорила, скажи своим крысёнышам, чтоб не шастали после двух! Я не обязана всю ночь подтирать за ними… Философ, ты слышишь?» Тряпьё зашевелилось, из него, как из черепашьего панциря, вылезла кудлатая человечья голова на тощей шее. «Это и есть Философ?» – подумал, нервно сглотнув, Ключик. Философ заспанно лупал глазами. Всмотревшись, прокашлялся и хрипловато сказал:

– Валя? Ты-то как сюда попал ночью?

Валентин Юрьевич узнал этого человека.

– Василий?

Муж Оленьки, Василий Степанович Вельможный (в мальчишестве Дубровский) предал философию по семейным обстоятельствам и сделался ради заработка слесарем-водопроводчиком, но всё-таки стал философом – хотя бы для крыс. В нём произошли разительные перемены. Трезв был и светел, чисто вымыт, раздобрел и порозовел, лохмотья носил с достоинством, элегантнее, чем некогда пиджачную пару со сбитым на сторону галстуком.

– Не ругайся Глафира… Лучше жить в мире, чем злобе, – сказал он водительнице пылесоса. – Это не крыса, это мой бывший сосед. Свой брат, интеллигент.

Названая Глафирой женщина зыркнула на Валентина исподлобья – видали мы таких интеллигентов! – повела могучим плечом, и, невразумительно ворча, направилась к пылесосу. Походкою напоминала Оленьку – слоновья грация, облачная лёгкость. Ключик, подумавши, что её и Василия связывает нечто большее, нежели чисто служебные отношения, сказал:

– Глафира? Красивое имя.

Он опустился на лавку рядом с Философом; тот уже не лежал, сидел, подвернув под себя ногу в носке грубой вязки.

– Я не помню, как эту зовут. Они всё время сменяются. Я их всех называю Глафирой, – со светлой улыбкой, в которой не было ни капли смущения, признался Василий Степанович, и внезапно запел – негромко, но мелодично:

– Приходи ко мне Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра, мы вдвоём его…

Внезапно прервав куплет, спросил:

– Ты тоже от своей сбежал?

– Она от меня.

– Так что же ты тогда делаешь в метро ночью? Тут опасно, на моих духовных детей нарвёшься – поминай тебя, как звали.

И продолжил куплет:

– …мы вдвоём его съедим. Ты колбаски два кусочка, а я маслица найду, в наше время в одиночку…

– Тебя Оля выгнала? – в свою очередь спросил Ключик.

– … не прожить, имей в виду. Выгнала? Ну что ты, просто я ей больше не нужен. Ушёл сам. Оленька нашла идеал.

– Заури?

Василий Степанович хохотнул: «Этот идиот? Не-ет…» – и снова запел:

– Лучше быть сытым, чем голодным, лучше жить в мире, чем в злобе, лучше быть нужным, чем свободным…

– Так кто же?

– Не кто, а что. Оленька стала пчёлкой. Маленькой пчёлкой. Говорю же, я ей больше не нужен. Лучше быть нужным, чем свободным, это я знаю по себе, э! – э! – это я знаю по себе. И в третий раз я спрашиваю тебя, как ты оказался в метро ночью?

– Я тоже ушёл сам, – ответил Ключик. Откинулся на спинку скамьи, стал рассказывать о жизни на дне колодца. Василий Степанович свой человек, к тому же бывший сосед. Внешность его и новоприобретённое умение внимать – весьма располагали к откровенности. Должно быть, выслушивать исповеди было для него делом привычным, почти не перебивал. Электронные часы над жерлом тоннеля подмигивали двоеточием. Дежурная Глафира, закончив уборку и заведя пылесос куда-то за колонну в дальнем конце платформы. Прошла мимо, колыхая большим телом, скользнула взглядом по Валентину Юрьевичу, вздохнула и скрылась за неприметной дверцей.

– Ростислав Владиславович? – раздумчиво перепросил Философ. – Он был у меня. Ему доложили, что я провидец. Я напророчил ему победу на выборах, теперь никто не смеет меня трогать.

– Угадал?

– Нет, – надувшись провидческой спесью молвил Философ, – Просто…

Он поманил Ключика пальцем и в подставленное ухо шепнул:

– Тебе скажу, ты свой. У меня здесь вся эта шушера перебывала, и всем я напророчил победу. Понимаешь теперь?

«Понимаю. Что ж тут непонятного. Победители тебя не судят, а проигравших всё равно съели. Все, значит, перебывали?»

– Все приходили, и гриб тоже?

– Гриб?

– Григорий Борисович.

– А, этот… Этот прискакал первым. Ушлый тип, я за него рад.

И Василий Степанович снова негромко запел:

– Вы жрёте, пьёте и слушаете, и с меня не сводите глаз, и поет мой рожок про дерево, на котором я вздерну вас! Да-с, да-с…

– Да, Ростик вроде получше будет, – сказал Ключик. – При нём не будут строить соты.

– Это ещё почему? – спросил Философ, от удивления выйдя из образа. – С какой радости? Строят и будут строить. Он сам говорил мне. Сказал ещё, что пчёл надо бы полезным делом занять – нечего, мол, им тратить время на физкультуру, пусть на стройках вкалывают. Ты, я вижу, думаешь, что от мэра в городе что-то зависит. Город старше него на двадцать тысяч лет. Прыщ на слоновом заду, вот он кто, твой мэр. Распухает, свербит, лопнет когда-нибудь. А слон идёт себе, куда ему надо. Значит, туда ему надо, нашему слону.

– Но это же тупик! Соты…

– И что же? Пусть. Соты так соты. Тупик для тупицы. И раньше такое бывало безо всяких сот, сколько раз. На слоне нашем свет не сошёлся клином. Подохнет, станет разлагаться – туда ему и дорога. Эпитафия уже готова. Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, падать и вновь на своя возвращаться круги. Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня…

«И помоги, – дополнил Ключик, но вслух не сказал. – Безнадёга. Если он прав – в городе нечего делать. Тупик. Где-то мы ошиблись, надо вернуться и начать сначала».

– В городе нечего делать, – проговорил себе под нос Ключик.

Но Философ услышал.

– Ну почему же? – возразил он. – Можно доживать, как Зина и Ядвига.

– Ты их видел? – оживился Валентин. – Как они?

– Видел я только Зину. Как? Да как всегда. Купили себе полдома в пригороде, по комнатке каждой. Живут теперь там.

– В одной квартире? А как же их… э-э… идейные разногласия?

– А что у них ещё осталось, кроме идейных разногласий? Разве вот Васька.

– Что?!

– Кота я забрал у Оленьки – он ей тоже больше не нужен. За ним и приходила Зина. Я отдал. Пусть у них живёт.

«Рассказать ему?» – с тоскою подумал Ключик. Помолчав малое время, решился:

– Кот вернулся, жил какое-то время у меня. А потом…

– Ты что-то путаешь, Валёк, – перебил его Философ. – Зина у меня часто бывает, заходила позавчера. Василий у них, они его не пускают на улицу, боятся, что сбежит.

Пока Валентин Юрьевич переваривал это известие и придумывал рациональное объяснение двойной жизни кота-джентльмена, Василий Степанович вещал: «Доживать, разлагаться, удобрять почву, чтобы новые всходы…» Валентин перестал слушать, кризис города больше не волновал его. Думал о своём. «Прости меня и помоги? Ничем он мне помочь не сможет. Шарлатан, а не философ. Всё знает, но ничего не умеет и не хочет. Доживать на развалинах? Ну нет, дудки. Строить надо новый город на новом месте. Но я не умею строить! И потом, легко сказать: мы ошиблись, надо вернуться и начать заново. Где ошибка? Как далеко возвращаться? Не в пещеры же… Что было? Бактобетон… монолитный каркас… блок-комнаты… сборный железобетон… кирпич… дерево… нет, ещё были щитовые сборные…»

– Канадская технология, – подсказал отец.

Валентин поднял голову от раскрытой на главе «Рубка углов» книги «Деревянное зодчество», оглянулся. Отец, по обыкновению скрестив руки на груди, стоял у открытого окна. Пахло цветущей липой, тёплый ветерок пошевеливал гардины. Мама, сидя за пианино, листала ноты.

– Пустой звук, – возразил отцу Валентин. – Одно название. Что толку? Ну, знаю я, были дешёвые щитовые дома по канадской технологии, но был и фахверк, много чего было. Как выбрать? Ты хотя бы цеха строил, а я – одни чертежи. Собачьей будки в жизни…

– Айнка! Зюська! – донеслись с улицы пронзительные выкрики. – Я сколько раз вам говорила, чтобы не подходили близко к мусорным бакам! Девушки из приличной семьи…

– Это пустяки, – сказала мама, отвлекшись от нот. – Не так важно, как строить, важно – зачем.

– И зачем же?

Мама не ответила. Улыбнулась, головой покачала, мол, когда же ты повзрослеешь?

За стеною, за тонкой перегородкою Катенька Заяц наставляла на путь истинный Алика.

– Вася! Вась! – кричала из северного окошка Оленька-красавица. – Ты где шлялся, паразит? Ты посмотри на себя, на что похож?

Непонятно было, мужа распекает или загулявшего кота.

– Это ничего, что не строил, – ответил отец. – Все мы ничего не умеем, пока не попробуем. Закрой книгу, там всё равно нет самого главного. На вот.

Он протягивал спичечную коробку. Валентин взял, повертел в руках, открыл. На стол посыпались безголовые спички. Как брёвна. «Тёсаный брус… Пилёный брус…» – подумал Ключик, и понял вдруг, что надо делать. Закрыл книгу и на жёсткой обложке, как на фундаменте, стал складывать спичечный, щелястый сруб.

– Это реж, – сказал отец. – Только для хозяйственных построек. В таком нельзя жить.

– Но мне надо именно жить! – возразил Валентин, и стал прикидывать, как сделать, чтобы не свистел в щелях ветер.

Ветер валил спичечный домик, сдувал с фундамента.

– Быстрее! – торопил отец. – Время! Начни сначала! Надо вернуться!

Спички разлетелись по столу.

– Время… – бормотал Ключик. – Вернуться…

Ныла шея. Ключик дёрнул головой, сонно уставился на жерло тоннеля. Над ним светились выложенные из спичек цифры «05:14». Двоеточие лениво подмигивало. Ключик пошевелил шеей, зевнул – а-ах! Сообразил, что заснул сидя, и стал озираться. На лавке под латаным одеялом храпел Василий Степанович Вельможный. Колени торчком, руки под головой, кадык… «Который час?» – спросил себя Ключик и снова глянул на часы. Пять пятнадцать утра.

– Вернуться… – пробормотал он. – Зачем я вернулся в эту нору? Мне же надо…

Он глянул на Василия. Полная безмятежность. Философ. Остаться с ним? Догнивать?

– Ну нет. Извини, Вася, но хватит в городе и одного сумасшедшего. Я выбрал. Я знаю, зачем строить.

Философ ничего не ответил, спал. Вяло подмигивало двоеточие часов. Время. «А ведь они проснулись уже. Проснулись, увидели – меня нет, костёр еле тлеет. Что подумали? Ну, как это – что… Сбежал обратно в нору. Правду подумали. Залили костёр, собрали вещи…»

– Саша! – выкрикнул Ключик и ринулся в тоннель. Грохоча подошвами, ссыпался по стальной лестнице, побежал по шпалам. О крысах вспомнил только потому, что…

– Дверь… – задыхаясь, бормотал он. – Только бы… не закры…

В зале пересадочной станции было по-прежнему тихо и пусто, под сводами эхом отозвались торопливые шаги, раскатился дощатый грохот. На беглеца равнодушно уставился красный фонарь в мятой сетке, подвешенный на проводах прямо над дверью. В стальных проушинах сиял никелированной дужкой висячий замок.

Глава двадцать вторая

Валентин молотил в дверь, вопил: «Саша-а!» – пинал стальное полотно коленями. Удары гулко раскатывались под арочным сводом, как будто кто-то в пустую бочку лупил кувалдой. Бестолковое занятие – ломиться в запертую дверь, кричать. Безумие. Всё равно никто не услышит. «Аша! А!» – хохотало над Ключиком железобетонное эхо.

– Шего орёшь?! – раздражённо спросил за спиной кто-то.

Ключик подавился криком. Развернулся, прижался спиной к железу. «Крысы?»

Древний дед в чёрной стёганке, на рукаве эмблема охранной службы. Руки за спиной, жидкие волосы вокруг лысой макушки – дыбом. Подбородок воинственно выпячен. Дед зол, кипятится, заметно шепелявя:

– Шемьдешят шесть лет уже Шаша! И што? Што ш того? Я вам што швейцар? Што раз договаривалишь, до пяти чашов штобы духу вашего здешь не было! Я тебя хорошо запомнил, ты мне в прошлый раз мамой клялшя, што в пошледний раз…

«Он челюсть вставную не надел. Семьдесят шесть? Я бы дал все девяносто. Злится. Сдаст он меня, за милую душу сдаст».

– Это не я был в прошлый раз, – честно признался Ключик. – Дядь Саша…

– Дядь Шаша, дядь Шаша, – передразнил, тряся щетинистым подбородком. – Как не ты? Думаешь, у меня шклероз? В шешть чашов штроители шойдутша, а ты тут шаришься, как крыша. Што, думаешь, я тебе щаш открою, да? Шиш тебе ш машлом. Пошёл от двери.

– Дядь Саша, открой, а? – взмолился Ключик. – В последний раз. Я сюда не вернусь.

– Не вернушь, не вернушь, – брюзжал дед. – Куда ты денешша… Как я тебе открою, когда ты жопой швоей к двери жмёшша?

Ключик отпрыгнул от двери, деда поймал за рукав: «Давай, дядь Саша, дорогой!»

– Пушти!

Дед высвободил рукав, полез в карман и оттуда извлёк ключ на красной тесьме.

– Вот чем хочешь могу поклясться, что больше не вернусь. Ухожу я отсюда, – бормотал Ключик, глядя, как дед пытается попасть ключом в скважину. – Давай, помогу открыть.

– Шам шправлюшь. Куда это ты шобралша?

– Село Вишнёвое. Знаешь такое?

– Нет, – буркнул дед, вытаскивая дужку замка из проушин. – Вшё. Пошёл отшуда. Быштрее!

Ключик не нуждался в приглашении, наружу вылетел пулей, поехал по наледи, с разбегу сорвался с платформы. На него накинулся ветер, толкнул в спину. Было совсем светло, небо на востоке напоминало разлитый по серой сковороде яичный желток. Валил снег. Ключик скатился со склона, уворачиваясь от кустов, ветер подгонял его в спину. Как и в прошлый раз, чуть не влетел в подмёрзшее болотце, по собственным следам обошёл стороною, прыгая через поваленные стволы…

В осыпи под корнями старой сосны остались перемешанные с жидкой грязью угли. Опоздал.

Ключик обошёл утоптанный пятачок, разобрался в следах на снегу, нашёл те, что вели прочь от стоянки. «Не могли уйти далеко, – уговаривал себя на бегу. – Догоню. Только бы следы не занесло снегом! Следопыт из меня… И зачем я только вернулся в мерзкую крысиную нору?» Зачем-зачем… Как всегда, испугался ответственности, вот зачем. Не умею, не пробовал никогда, отстаньте от меня. Так не бывает, чтоб строить и ни за что не отвечать. Вот бежишь сейчас, чуть не падаешь, а что будешь делать, когда догонишь? Надо ведь признаться: так и так, был артмастером, строил воздушные замки и продавал. Как ещё она на это посмотрит. Врать? «Не-ет!» – хрипел на бегу Ключик. Куртку расстегнул, со лба отирал пот. След, петляя меж сосен, повернул на юг. Оранжевые стволы плясали перед глазами, бежать было трудно. Остановившись передохнуть, Ключик согнулся, упёр руки в колени. Хакал паром, смотрел вперёд. Сосны там росли реже. Опушка? А вдруг там наезженная дорога! На дороге не видно следов… Он рванул с места. В полминуты добежал до края леса, выскочил на продутое ветром поле, огляделся.

Города не было видно за деревьями; над седой хвойной щёткой разлилась в облаках жёлтая заря. Поле поднималось горбом, щетинилось пучками травы. Ветер сёк его, засыпал снегом. Вдоль края леса на юг змеилась дорога. На ней – две чёрные фигурки.

– Са! Ша-о! – что было сил заорал Ключик.

Ветер подхватил крик, унёс на юг, вдогонку.

– Са!.. – ещё раз крикнул Ключик, но осёкся. Увидел – заметили. Замахал рукою. Маленькая фигурка ответила.

Бежать налегке по уезженной дороге – плёвое дело. Ветер подгоняет в спину, и видно – ждут. Подбежав, Ключик понял, что не может выговорить ни слова. Казалось, порвутся лёгкие. Саша смотрела на него, склонив голову на бок. Уж эти городские, бегать не умеют. Николай Андреевич отвернулся.

– Вы… сказали… нужен… архи… тектор? – с трудом выговорил Ключик.

– Ну, что я тебе говорила? – Саша повернулась к деду. – Он архитектор, а ты: «Артмастер, артмастер!»

Николай Андреевич, ничего не ответив, подсунул ладонь под рюкзак, подбросил и поправил лямки. На Ключика при этом глянул с укором.

– Был… артмастером… – признался Ключик. Смотрел то на деда, то на внучку.

Ветер бросался на них, как сорвавшийся с цепи пёс. Александра молчала долго. Ключик ловил взгляд, гадал: «Что скажет?»

– Может быть, всё-таки возьмёшь у меня рюкзак? – строго спросила она.

Продевая руки в лямки нетяжёлого рюкзака, Ключик сдерживался, чтобы не заорать от радости, или ещё чего похуже не выкинуть. Думал при этом: «Сашка!.. Нет, что хотите со мной делайте, женщин мне не понять никогда».

***

– Вишнёвое, – объявил Николай Андреевич, остановившись у поворота дороги.

Сильно утомлённый ходьбою Ключик подтащился к бетонному какому-то кубу с торчащей полосатой трубой (должно быть, остатки шлагбаума) и опёрся на него коленом. Снег кончился, светлое пятно в тучах склонилось к западу. По загорбку холма к реке сбегала промятая санями и ребрастыми колёсами дорога. В низине у речной излучины пряталось село. Ветер улёгся. Седые столбики дымов похожи были на суровые нитки. Какой-то наивный штопальщик пытался под Новый Год подтянуть сахарные крыши к небу. Побрёхивали собаки. Пистолетными выстрелами щёлкал топор.

– Город, – сказал Ключик.

– Село, – поправила Александра

Архитектор Валентин Юрьевич Ключко спорить не стал, двинулся по наезженной дороге к городу у реки, невидимому для всех, кроме него.