Текст книги "Колодезная пыль"

– Кондоминиум ваш я уже видал. Подземная магистраль? Ну, мне-то какое дело, если подземная. Но вспомогательные конструкции? Звучит устрашающе, не воздвигли бы у меня под окнами трансформаторную будку. Странно вообще-то. Когда городской совет успел? Неделю назад на участке ковырялись голубые слоны, и вдруг… Что-то тут не то. Знаете что, друзья мои, а стукну-ка я ещё раз прокурору. Какой-то нехороший запашок от возни вокруг участка.

Валентин Юрьевич вернулся к письму из прокуратуры и нашёл контактные данные – прокуратура хоть и электронная, но прокурор-то живой, вот он: Бабичев Г. Б. Что скрывается за инициалами «гэ» и «бэ» Ключик определить не смог, поэтому, помучившись сомнениями малое время, начал письмо так: «Господин прокурор!»

Господин прокурор!

Согласно Вашему постановлению от двадцать девятого ноября сего года была прекращена незаконная застройка земельного участка по адресу улица Девичья восемь. Вопреки Вашему постановлению строительные работы не были остановлены, и, судя по сообщению, полученному мною от системы «Электронный Муниципалитет», строительный участок расширен. Ставлю Вас в известность, что из простого анализа дат в решениях городского совета о реконструкции квартала, ограниченного улицами Черноглазовская, Девичья, Подгорная и Театральная, можно сделать вывод о неправомочности действий электронного муниципалитета. В частности, принудительное отчуждение квартиры номер четыре по адресу Девичья восемь противозаконно по сути и выполнено с нарушением процедурных норм.

Убедительно прошу Вас проконтролировать исполнение постановления о прекращении строительных работ и дать оценку действиям городского совета в отношении моей собственности.

С уважением, Ключко В. Ю.

Валентин Юрьевич проглядел письмо ещё раз, кивнул, тиснул электронную подпись и тут же отправил послание. Всё это проделал спешно, нависая над столом. Не терпелось вернуться в гостиную, где камин. В кабинете, как и везде в четвёртой квартире, под ногами термолинол, мёрзнуть не с чего, но всё-таки Ключика пробирала дрожь. Квартиру отобрали, дом прижали тремя стенами к пропасти, на жильца при этом чихнули и на постановление прокурора Бабичева Гэ Бэ тоже. Холодно, товарищи, холодно.

В гостиную Ключик вошёл сутулясь, по сторонам не глядел, сразу устремился к изразцовой разогретой твердыне. В камине гудел драконов огонь, мерцал в квадратном рту поддувала, в глазницах решётки подмигивал, сипел в кирпичном коленчатом горле. Азиатским пустынным жаром дышала обожженная глина, и даже кожа кабинетного кресла показалась Ключику тёплою. Усевшись, он прижался к муравлёному драконьему чреву лбом и к изразцовым бокам ладонями. Что-то всё же случилось с памятью, брезжило нечто, мерцало, как огоньки в щелястой решётке, не давалось в руки. Нельзя допустить, чтоб сломали дом, но почему?

От живого тепла распустились узлы на нитках марионетки, стало спокойно. Унялась дрожь, ушла из ладоней в кирпичную толщу. Ключик откинулся на спинку кресла. Щурился на багровые сполохи, силился вспомнить. Дом пуст и покинут; один жилец остался и того выгоняют; когда не станет его, некому будет зажечь в камине огонь; без тепла дом умрёт. Дом – та же память: кирпич, дерево, шифер – всё это противится разрушению, но без тепла гибнет. Впадает в забытьё. Руины, хаос. Это что же – давить память в крошку, растирать в пыль? Удобно, разумно, но бесчеловечно. Нельзя забывать. Но что? Не помню. Крыша едет. Крепление кровли. Подкосы, стропильные ноги, мауэрлат. Шипы в подстропильных балках строем. Колки, как в фортепиано. Не трогай колки, Валя! Крыша болит…

***

Плохо было ему, томно. Казалось, всё образуется, когда впервые за много лет западный бок согрело солнцем, и дунул оттуда ветер, но миг – и потянуло тёртым кирпичным духом, пылью запорошило оконные плёнки. Примятое ложе просело там, у подбрюшья, где от века было твердым твердо. Нет ничего хуже пустоты под животом, от неё ломит в углах ревматической болью, и сухо трещат рёбра. Неспроста, думал он, что-то будет. Похолодало, от сырости заломило брусья, и вскоре стало понятно, в чём дело. Почему-то ушли люди. Так было однажды, прошло. Они вернулись, согрели. Наспех вправили балки, залечили раны, обрастили мясом и кожей, надели новую шапку – хуже, чем была, но пусть хоть такая, лишь бы под снегом не промерзать насквозь и не гнить под дождём. Зачем они уходили? Зачем уходят теперь?

Люди, звал он, не надо. Но у них чутьё, как у крыс. Почуяли, чем закончится это шевеление на западе, бежали. Как быстро вырос там этот урод! Заслонил солнце, навалился, прижал – противиться не стало сил. Треснула кожа, облущилась, и голое мясо расслоилось на волоконца в углах. Трещины и в них сырость. Господи, что же будет? – подумал он. Было и такое однажды. Ударил мороз, меж кирпичных волокон вода обратилась в иглы. Казалось – не может стать больнее, но иглы набухли, стали как клинья. Господи!

Люди, не уходите, молил он. Я не выдержу, если снова будут пытать. Холодея, он стал прислушиваться – нет, не все ушли. Теплилась в самом сердце живая душа – еле-еле. Человек. Не уходи, я выстою. Только согрей. Душно мне, свистит в бронхах. Согрей, дай вдохнуть, дай отхаркнуть из горла сажу! Человек не понимал, медлил. Но и не уходил. Как его удержать? А чудище на западе всё росло, скребло шершавым боком, пытаясь сорвать шапку.

Он успокоился. Расслабился. Ко всему можно привыкнуть, даже к пустотам под брюхом, только бы не появлялось новых. Пусть сосед растёт хоть до облаков, хуже не будет. Новая беда пришла внезапно, откуда не ждал. На севере что может случиться? Там от века голо, соседи не близко. Но однажды там дрогнула земля, да так, что расщепились от удара шипы в стропильных рёбрах и треснули надбровья окон. Где земля?! Поздно. Обнажилось подбрюшье, потекла по устоям дождевая вода, размывая мышцы. Смерть? Господи… Нет, подумал он. Человек не уходит. Не чует смерти или идти ему некуда? Только бы понял, согрел. Может быть тогда…

Он прокашлялся. Сильнее прежнего завыло в бронхах. Тяга. Неужели тот понял?

Он набрал полную утробу воздуха, вместе с кислым газом. Стальные кишки схватило голодом. Не веря в чудо, он задержал дыхание, и в тот же миг душу рвануло жаром.

– Ха-а! – заревел он во всю драконью глотку. Сажей плюнул в торец рослому уроду. – А-а!

Первый выдох продрал по коленчатому горлу огнём, вынес наружу паутину и холодную пыль.

Он ревел от восторга. Утроба теплела. Ещё-о-о! Чтобы согрелась кирпичная толща до самого щербатого оголовка.

– Он понял! Я выстою-у! Ты станешь пылью, урод, а не яа-а!

Урод молчал, потому что ещё не ожил. На севере из котлована лёз ещё один такой же.

Что будет? Сожмут, раздавят… Шапка… Крыша болит… Голова…

***

Валентин проснулся со стоном. Голова ныла и шея. «Я спал в кресле? Душновато, жарко. Перетопил». Он перекрыл газовый вентиль, со стуком захлопнул дверцу поддувала и со щелчком задвинул решётку. Прислушался. Прочистилось драконово горло, дыхание полное, без хрипов.

«Я тебя не оставлю».

– Я тебя не оставлю, – сказал Ключик, обведя полутёмную гостиную взглядом. Ряды книжных корешков, несгибаемый стальной человечек с мечом на боку и книгой в руке, за стеклом щербатая синяя тарелка. Фортепиано с трехсвечником. Над фитилями оплывших свечей – картина. «Танец» Матисса. Тела танцоров, как язычки пламени над свечами. «Мы ещё попляшем, – подумал Ключик. – Надо проветрить. Огню нужен воздух».

– Мы ещё попляшем, – сказал он. Открыл окно и тут же захлопнул. Из котлована пахло дрожжами.

– Только плясать придётся в одиночку. Хотя… Надо глянуть, может господин прокурор хотя бы подыграет.

Ключик оставил дверь гостиной открытой и, распинывая мусор по сторонам, направился в кабинет. В спальне не задержался, призраки больше не тревожили его, ничего кроме сбитого в кучу одеяла не было на двуспальной кровати. Приоткрыл в кабинете фрамугу, принюхался – пахло лиственной прелью и мокрой землёй. Приятно. Сумрачно. Далеко за полдень. «Вздремнул я прилично, – подумал Ключик, покосившись на часы. – Воздух хорош. Пара глотков, и голова как новенькая. Как там господин прокурор? Ответил?»

Ответ господина прокурора пришёл, но какой-то странный. В стандартной форме официального письма значилось: «отказано в регистрации жалобы». В графе «причина отказа» изумлённый Валентин Юрьевич прочёл: «место жительства не установлено», а в примечании было сказано, что «лицу без определённого места жительства следует стать на учёт в электронной службе социального обеспечения и жалобы в прокуратуру подавать не напрямую прокурору, а через юридический отдел вышеупомянутой службы». Изучив документ в третий раз и проглядев обширный список статей гражданского кодекса, на которые сослался электронный юрист, Ключик установил ещё один небезынтересный факт. Живой прокурор всё-таки прочёл жалобу и ответное письмо тоже. В запросе гражданина Ключко появилась отметка «Бабичев Г. Б. Прочтено», а к ответу электронной прокуратуры была прикреплена записка: «Чё ты кипешушь хорош телеги катать позвони по людски поговорим».

Подписано сие примечательное послание было коротким прозвищем «Бабич», а завизировано электронной подписью окружного прокурора Бабичева Г. Б.

Глава девятая

Виртуальные телефонные службы Ключик терпеть не мог, но что делать – трубка разбита, в мастерскую возвращаться нельзя, там тип из безопасности. Дав терминалу указание позвонить Бабичеву, Валентин Юрьевич подумал: «Интересно получается. Ловили они гриба, а поймали меня. Всего-то им нужен был грибов профиль. Зачем? Чтобы найти его в реале? Кто он вообще такой, мой гриб?» Рассеянные мысли не успели выстроиться, очевидных умозаключений артмастер сделать не успел. Знак исходящего вызова с экрана исчез, вместо него возник другой – безликий чёрный болванчик, похожий на облачённую в пиджак с галстуком кеглю.

– Да! – мужским голосом раздражённо сказала кегля. – Слушаю.

– Здравствуйте. Мне нужно поговорить с господином прокурором. С Бабичевым.

«Я туда попал? Какой-то он нелюбезный».

– Ну? Говори, чего тебе.

Манера кегли выражать мысли вполне соответствовала эпистолярному стилю некого Бабича, но решительно шла вразрез с представлениями Ключика о персоне окружного прокурора. Всё-таки гражданин Ключко В. Ю. решил не ссориться с представителем власти с первых же слов и вместо вертевшейся на языке ответной грубости сказал:

– Господин прокурор, я направлял вам жалобу на противозаконные действия электронного муниципалитета. Моя фамилия Ключко. Валентин Юрьевич.

– Та вижу я кто ты, высветилось уже. Видал я твою телегу. Делать тебе нечего, Валентин этот… Юрьевич. Незаконные действия! Сам посуди, электроника же, не человек. Она и есть закон, ты понял? И потом… (в динамиках хихикнули) Ну так и что, если даже незаконные? Кого сажать, кому срок впаять? Электроника же.

Динамики сильно искажали голос: казалось, прокурор говорит в жестяной раструб, но что-то было знакомое в том, как Бабичев строил фразы, да и лексикон…

– Но процедура отчуждения!.. – возразил Валентин Юрьевич.

– Да брось ты. Процедура тебе. Что там у тебя в писульке? А, вот. Читаю: «выполнено с нарушением процедурных норм». С чего ты взял, что с нарушением? Ты нормы эти читал?

– Да.

– Ой, не трынди, их даже я не читаю. Какой смысл? Они меняются чуть не каждые пять минут. Видал, тебе электроника какую маляву отстукала со статьями? Я не понял, ты хочешь, чтоб я всё это читал?

– Неплохо было бы, – сухо ответил Валентин Юрьевич. – Если не все статьи, то хотя бы ту, которая устанавливает двухнедельный срок с момента погашения компенсационного сертификата, который…

– Пошёл ты, – прервал его прокурор.

Пока проситель переваривал неожиданное предложение, Бабичев продолжил:

– Ладно, хрен с тобой, гляну по дружбе. Но в первый и последний раз, и только потому как давно знакомы. Ты понял? Во, нашёл. Две недели? Хрен тебе, а не две недели. От двадцать девятого ноября поправку номер двенадцать дробь двести сорок два читал? Двадцать четыре часа, а не две недели. За две недели теперь можно кондо… этот, как его? Дом отгрохать соточку с пентхаузом, а ты хочешь, чтоб мэрия с одним тобой две недели возюкалась.

«Давно знакомы? Бабичев Гэ Бэ. Кого он мне…»

– Но… Извините, господин прокурор, не знаю вашего имени-отчества, закон ведь не имеет обратной силы, и если расселение выполнялось по старой процедуре, то и компенсация должна быть предоставлена по ней же.

В динамики шумно подышали, потом ответили:

– Слушай, ну тебя на хрен с подколками. Не знает он отчества. Память отшибло? И вообще. Процедура дура, вопрос молодец. Скажи по-людски, чё те от меня надо?

«Гэ Бэ – это не Григорий ли Борисович часом?» – подумал вдруг Ключик, но мысль эту прогнал. Быть того не могло, чтоб гриб пролез в окружные прокуроры. Собравшись с духом, вкратце изложил господину прокурору историю собственных злоключений, пожаловался, что не может покинуть дом, и намекнул, что не только не может, но и не хочет оставлять жилище ни при каких обстоятельствах, и если…

– Да нету твоего дома, Ключик, – перебил прокурор. – Вот смотри, только что я пробил по базе. Нету. Ас-си… блин, слово какое, не выговорить. Гнования? Бабки, короче, на снос потрачены, и в отчёте всё чики-пики. Ты понял? Не хочешь съезжать – не надо, живи себе. Второй раз не снесут. Нечего же сносить, ты понял? Не светись только и брось катать телеги.

– А как же…

– Что «жэ»? Жрач я тебе организую, чего тебе ещё? На прогулки выводить?

Ключик глянул в окно, увидел огороженный со всех сторон дворик. Выводить на прогулки. Тюрьма. «Но это ещё не известно, кто сидит, я или все они».

– Не надо меня выводить, – сказал он.

Очевидно, господин прокурор почуял в ответе угрозу, потому что немедленно ощетинился, зашипел:

– Я сказал, не кипешуй, иначе реально зарою. И дом твой, и… ты понял? Жрач я тебе подкину, как обещал, напиши только чего надо, с запасом. Бабок хочешь? Ты не думай, Ключик, что мне очень надо тебя убалтывать. Мне стрематься нечего, всё на мази. Просто мы с тобой давно работали, и…

– Я много знаю, – продолжил за прокурора Валентин.

– Добрый совет тебе: забудь, – скрипнули динамики терминала.

– Я попробую, господин прокурор, но беда с памятью. Нет-нет, да и вспомнится что-нибудь.

– Торгуешься? Много не дам.

– Мне не нужны ваши деньги. Список я вам пришлю, вы отправите мне счёт.

Валентину показалось, что динамики терминала хихикнули. Он представил гриба во всей красе – таким, каким тот был, когда впервые встретился с артмастером. Воображаемый Григорий Борисович Бабичев потирал руки.

– Брезгуешь? Ну и дурак, – сказал господин прокурор. – С дураками приятно работать. Давай список, всё устрою. Гадом буду. Всё, будь здоров, меня дела ждут и Ариадна.

– Передавайте от меня привет Ариадне, – сказал Валентин Юрьевич и с наслаждением прервал связь.

– Гадом будешь, – ворчал он, обдумывая список продовольствия. – Был гадом и останешься им. И я тоже был гадом, что не сдал тебя ребятам из безопасности, и буду гадом, потому что и теперь не сдам. Картошки надо месяца на три, а дальше посмотрим. И не потому не сдам, что продался за жратву, а потому что мне всё равно. Хотите, чтобы вами управляли грибы и безмозглая электроника, пожалуйста. Тушёнки в банках побольше. Я не возражаю, мне всё равно. Думаете, тут у меня тюрьма? Как бы не так. Это у вас там тюрьма, потому что вы с грибом по одну сторону стены, а я по другую. Круп надо всяких, соли, спичек. Давайте, ребята, помогайте грибу стать дубом. Но я-то хорошо знаю, какой из гриба дуб, и будьте уверены, не забуду. Память…

Валентин замолчал, изучая обширный список. Хотелось по возможности свести общение с господином прокурором к минимуму и звонить реже, но нужно ведь смотреть на вещи реально. Как он забросит такой груз в шестидесятиметровый колодец? Не вертолётом же!

– Да хоть бы и вертолётом, – мстительно выцедил Ключик. – Гадом он будет. Как там вы изволите в таких случаях выражаться, господин прокурор? Отвечайте за базар.

Он отправил письмо, погасил терминал, вылез из кресла. По крошечному кабинету прошёлся, заложив за спину руки. Из фрамужной щели вливался холод. Воздух воздухом, но незачем выхолаживать спальню. Валентин уперся руками в подоконник и лбом прижался к стеклу. Память. С нею неважно. Какие-то обрывки историй: Ядвига, Резиновая Зина, семейство Зайцев. Вельможные с их многосерийной любовью. Кот их Василий. Ключик прислушался. Почудился сверху откуда-то, с крыши, шорох. Мяуканье.

– Хватит с меня призраков, – решительно заявил Валентин Юрьевич Ключко. Поднявшись на цыпочки, загрохнул фрамугу. Не могла Оленька оставить кота, скорее мужа бросила бы.

– И вообще, с меня хватит. Десять лет мечтал, чтобы кончилась гонка и можно было спокойно почитать за чаем. Скажите, зачем мне книги, если десять лет не брал их в руки?

Ответом была тишина. Уютная, обволакивающая тишина обитаемого дома. Не ватная, не глухая – скрипы половиц остались и вздохи ветра в разогретой каминной трубе, но больше ничего. Сипение закипающего чайника можно к этому добавить, звяканье чайной ложечки, собственный голос тоже не будет лишним, если не говорить глупостей, а сказать: «Ну вот, теперь выберем книгу». Ключик прошёлся вдоль шкафов, отхлебнул из стакана в серебряном с чернью подстаканнике и сказал:

– Выберем книгу.

«Тебя не хочу, слишком жёсток, почти жесток. Тебя… Нет, одиночества мне и без тебя хватает. Тебя тем более – мне тоже не пишут. Тебя? Огонёк по ту сторону реки. Нет, не хочу. Ночи мои нежными не бывают, вида на реку здесь нет и огонька нет даже в конце, не тоннель ведь. Какой может быть огонёк в колодце? Колодец? Нет, эти библейские штучки-дрючки Иосифа не хочу. В волшебные горы что-то не верю. Хочется длинного чего-нибудь о домах и о людях. Даже не знаю, о ком больше – о домах или о людях? Чего-нибудь тягучего, как сага. О!

Ключик отнёс стакан на журнальный столик, вернулся к стеллажу, сдвинул стекло, затем, осторожно переставив синюю тарелку, оттуда, куда указывало острие донкихотского меча, потащил за корешок первый том саги. То, что надо. Как раз лет десять нечитано. Или нет, не десять, а восемь. В последний раз в руки брал в тот день, когда вышла с отцом ссора. Отец.

Валентин Юрьевич нервно тряхнул головой. Память памятью, а об этом не надо. Дурак был двадцати семи лет от роду, самонадеянный молодой дурак. Вот так вот наговоришь глупостей, а потом восемь лет кайся без надежды на отпущение.

Он взвесил в руке книгу, по корешку провёл пальцем (первый том истрепан) и опустился в кресло. Пусть будет сага. Том сам собою раскрылся, но не на первой странице, а там где:

– Какой дом я бы вам здесь построил! – сказал Босини, прервав наконец молчание.

– Ну ещё бы! – сухо ответил Сомс. – Ведь вам не придётся платить за него.

Ключик побледнел. Боролся с собой. Если тебе двадцать семь лет, и ты чувствуешь себя Босини, дело одно. Но если в свои тридцать пять окажешься в шкуре Сомса, стоит ли изводить себя спорами с мертвецами? «Мне это не по средствам», – прочёл Ключик реплику упрямого собственника. Обидно оказаться посредственностью тому, кто мнил себя Босини. Ничего удивительного, что так истрёпан корешок первого тома, а остальные целы. Тому, кто безосновательно считает себя Босини, дальше не стоит читать. Но когда дойдёт до него, что на самом деле он Сомс…

Валентин поджал губы, перелистал первый том к началу, где эпиграф из «Венецианского купца» о рабах, и стал читать, прихлёбывая мелкими глотками горячий чай. Думал, трудно будет одолеть первые главы, однако быстро втянулся, и когда пришло время зажечь свет, от переживаний старого Джолиона оторвался с трудом. На улице быстро темнело, умирал день. Валентин глянул в окно, желая установить, как подвигается строительство, но в сумерках сквозь запылённое стекло ничего не высмотрел, открыть не рискнул. Потянулся, заведя руки за голову, подумал – поесть было бы недурно, и тут же вспомнил: «Ну да, гриб обещал выслать счёт».

В списке писем ничего нового не было. «Гад и есть», – беззлобно подумал Ключик, и хотел вернуться в гостиную, но тут до очарованного сагой сознания дошло, что в ограждённом со всех сторон дворике дома номер четыре шумят, и престранно. Дудят в трубу, бубнят, как в пустую бочку басом – так, что позвякивают стёкла.

– Кто там с ума сходит?! – крикнул он, высунувшись из окна.

Двор освещён, бьёт откуда-то сверху нестерпимо яркий прожекторный свет, от ясеневых веток на палой листве резкие тени. Сверху взбесившимся слоном орёт ревун, а в промежутках между гудками железный бас возглашает: «Ключко Валентин Юрьевич!» Смотреть туда бесполезно, в глазах резь.

– Кто меня зовёт?! – надсаживаясь заорал Ключик.

Голос потонул в слоновьих фанфарах. «Надо выйти, как бы не треснули от их иерихонской трубы стёкла». Валентин выскочил во двор как был, только ноги вбил в туфли. Запрокинул голову, прикрылся от света ладонью, и крикнул, плюясь паром:

– Я здесь! Что нужно?!

Рёв прекратился, железный бас спросил будничным тоном:

– Валентин Юрьевич?

Когда отгремело и улеглось в закоулках колодезного двора эхо, Валентин ответил.

– Да, это я!

«Я-а! Я-а!» – мячиком запрыгал между стенами окрик.

Ключик щурился, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, но видел одно лишь ослепительное сияние.

– Ну, слава тебе господи. Принимайте, – равнодушно пробубнил мегафонный голос.

Прожектор на миг заслонила вымахнувшая из-за края бактобетонной стены тень и стала спускаться. Валентин рассмотрел ажурные шеи лебёдок. Никто больше не ревел, не кричал, поэтому стало слышно, как вверху зудят электромоторы и кто-то понукает, будто заклиная неизвестного бога: «Майнай! Майнай!» Валентин Юрьевич, чтобы не ослепнуть, перестал смотреть вверх и на всякий случай поднялся на крыльцо.

– Помалу! – весело крикнули сверху.

На горящую янтарём листву лёг перекрещённый такелажными лентами кубовый ящик, картонный, на деревянном поддоне. Тросы провисли.

– Эй, там, внизу! Юрич! Отцепи скобы! – услышал Валентин Юрьевич, но не сразу понял, что просьба обращена к нему.

Свет померк, недолгое время сверху доносилось электрическое нытьё, но ни тросов, ни лебёдочных шей, ни прожектора Валентин видеть больше не мог. Потемнел двор, всё виделось размытым в предвечерней мути. В тусклом свете окна контейнер казался больше, на картонном боку белел сунутый в полиэтиленовый карман лист. Похолодало; только лишь погасло сияние, стал накрапывать дождь.

– Не подмокли бы мои припасы, – буркнул Ключик. Понял, что разгрузки не избежать независимо от желания, потому что дождь пока моросит, но в любую минуту может полить или даже хлынуть.

Он с треском сдёрнул прилепленный скотчем прозрачный файл и взбежал по лестнице – одеться и взять фонарь. В полиэтилене – Ключик проверил наскоро, одеваясь, – оказался список и обещанный господином прокурором счёт. Разумеется, никаких указаний на то, что Бабичев Григорий Борисович имеет какое-то отношение к поставке продовольствия гражданину Ключко Валентину Юрьевичу, в документах не было.

– И всё-таки гад, – резюмировал бывший артмастер, но уточнять, кого имеет в виду, себя или прокурора, не стал.

С разгрузкой провозился часа два, вымотался изрядно. Во-первых, ящик упаковали на славу, из-за чего пришлось разыскивать дома клещи, во-вторых, не такое это простое дело – поднять на второй этаж тонну груза, состоящего из разнокалиберных мелочей – банок, склянок, пакетов, мешков и коробок. От беготни Валентин согрелся, работал со вкусом. Через четверть часа морось действительно обратилась в дождь, поэтому пришлось спешно перевалить всё без разбору на нижнюю веранду, а уж потом к себе затаскивать. В последнюю очередь Ключик спас от воды остатки упаковочного картона, обрезки такелажной ленты и поддон – всё это затащил в квартиру Вельможных и запер на ключ. Спроси его кто-нибудь, зачем собирает мусор, не смог бы ответить, как не смог бы сказать, для чего первым делом подобрал и рассовал по карманам обломки телефонной трубки. Что-то произошло с Валентином Юрьевичем, когда с квадратных, освещённых электричеством небес его окликнули: «Эй, там, внизу!»

Когда влага из разверзшихся хлябей стала для груза неопасною, Ключик сделал передышку. Двор заливало. Непонятно было, откуда ветер, ливневые струи хлестали попеременно во все три стены колодца, молотили по крыше и со свеса валились, свиваясь в косицы. На дорожке у нижней ступени лестницы вода поднялась по щиколотку, и если выглянуть из-за столба веранды, можно было увидеть, как в ощеренный рот сточной решётки мощным перекатом валится водопад. Не было оснований беспокоиться, что в такую погоду кому-то придёт в голову с риском для жизни лезть за продуктами в колодец, но что-то странное произошло с Валентином, когда крикнули ему с небес: «Эй, там, внизу!» – не смог оставить до утра на произвол судьбы тонну съестного. Кроме того, когда стоял, задравши голову кверху, краем глаза приметил шевеление на крыше Вельзевуловой пристройки. Показалось, чёрная тень мелькнула. Рассмотреть, что это было и было ли вообще, не удалось, но пусть даже обыкновенная кошка – не хотелось Валентину Юрьевичу даже с кошкой делиться. С чего бы вдруг? Он споро разобрал груз, на второй этаж перетаскал не как попало, а методично сверяясь со списком. Забил до отказа холодильник, в кладовке расставил банки, коробки и пачки с крупами; на верхнюю полку отправил соль и муку. Мешки с овощами до времени оставил на верхней веранде, аккуратно прикрыв картоном. Покончив с этим, сверил со счётом измятый, исчёрканный синими птичками список, и только удостоверяясь, что всё учтено, оплатил.

Заполняя холодильник, Ключик обнаружил там половину присохшей пиццы. Несмотря на разгулявшийся аппетит, доедать не стал. Хотелось картошки. Лучше бы жареной, но с нею много возни, и раз уж так невтерпёж, сойдёт и варёная. «Вывалить в неё тушёнки, – думал Ключик, глотая слюну, – и накрошить лучка. Картошка хороша. Очистки…» Поколебавшись, всё же вывалил очистки в мусорное ведро, решив, что вряд ли до того дойдёт дело, что захочется из картофельных очисток готовить оладьи. Пережившая оккупацию Ядвига Адамовна рассказывала, что голодной зимой приходилось выменивать фамильное серебро на картофельные очистки, которые на местном рынке ценились. Варили их, мяли и ели, а чтобы порадовать деток – Ядвиге Адамовне в январе сорок второго как раз исполнилось пять лет – тёрли и жарили на каком-то жире оладьи со смешным названием «драники».

– Кошек тогда в городе совсем не осталось, Валя, – качая головой, вздыхала Ядвига Адамовна, а пятилетний капризный Ключик, на кухне Ядвиги Адамовны искавший спасения от взбучки за опрокинутую тарелку ненавистной манной каши, дивился, не понимая, причём здесь кошки и как можно радоваться оладьям из очисток.

– Всё что угодно, Валя, только бы те времена не вернулись, – с горечью говорила Ядвига Адамовна, теребя кружевной передник и поглядывая на пригревшуюся в палисаднике Зайцев трёхцветную ничейную кошечку. Ключику всё равно было, вернутся ли времена, потому что в девяносто третьем он чувствовал себя прекрасно, особенно когда предки не заставляли давиться комковатой манной дрянью.

Очищенный, вымытый и порезанный дольками картофель побулькивал, позвякивал сдвинутой крышкой. Рядом пристроилась, с шапкой набекрень, вскрытая банка тушёнки; резаный полукольцами лук и масло дожидались тут же, и Ключик решил, что почитать перед едой будет неплохо, да и за едой можно себе позволить такой грех. «Всё равно некому выругать», – подумал он, рассеянно отправился за книгой. Взбрыкнувшая при мыслях о преступлении и наказании память выкинула коленце, привела не к двери гостиной, а куда не нужно было – в коридорный тупик, и ткнула носом в заклеенный обоями гипсокартонный лист.

– Просил же, не надо об этом, – процедил сквозь стиснутые зубы Валентин Юрьевич, оттолкнулся от хлипкой перегородки – ввёл поправку в траекторию. Попал в гостиную, прихватил раскрытый том саги и с ним вернулся на кухню.

Тарахтящая крышка кастрюли улыбнулась полумесяцем пены, Валентин Юрьевич проверил – дозрела картошечка, в самый раз, – и закончил приготовления кое-как. Отлил воду, вывалил мясо, лук и масло, размял, и, пристроив кастрюльку на краю стола, прямо из неё ложкою стал черпать горячее жирное месиво. Обжигался, дышал, чтобы во рту стыло, пробовал при этом читать, но мысли, соскальзывая с текста, попадали именно туда, куда не следовало. «Всё устроилось, милейшая Ядвига Адамовна, в девяносто третьем кошек ловить не пришлось и теперь не придётся. Представить себе не могу, как бы я стал есть, к примеру, соседского Василия. Это же почти людоедство, понимаете? Ох, здорово-то как с тушёнкой. Как, отец говорил, они в армии называли? Тушняк? Тушканчик? И так и эдак. Людоедство. Ладно бы только съесть, сначала надо свернуть шею, зарезать… Или молотком?.. Фу. Как в Белгороде-Днестровском маме на рынке сказали? Да что ты, молодичка…»

***

В рыночных рядах мощно пахло птичьим двором. Пищали, копошились в картонных ящиках из-под заморских цитрусовых плодов цыплята, перекудахтывались в сетчатых клетках куры, топорщил перья и тянул тонкую шею привязанный за ногу петух. «Мань-о! Разбей сто тыщ! Мань!» – кричали торговки. Баба в цветастой широкой юбке поверх синих адидасовских треников, прижимая к майке с надписью «USA» когтистые ноги курицы, смотрела на маму с искренним удивлением:

– Да ты што, молодичка?

Курица била крыльями, тоже удивлялась – почему так долго держат вниз головой?

Мама пребывала в явном затруднении, на всём рынке не нашлось ни одной умерщвленной птицы, все были полны жизни. Столовые городка были закрыты безнадёжно – ни объявления, ни записки, – а ресторан, стараясь обогнать инфляцию, выставил такие цены, что осталось либо три дня кормить мужа и сына всухомятку, либо…

– Но может быть вы как-нибудь сами? Я бы заплатила, – с ужасом глядя на неопрятную куриную шею, говорила мама. Пусть бы только ощипать, но вынести приговор и самой же привести его в исполнение? Боже!

– Да ты што, молодичка? – снова прижимая к изображению вражьего лысого орла отечественные куриные лапы, спросила торговка. – Куру не зарижешь?! Слышь, Марийко, ты глянь, молодичка каже, куру нэ може заризаты.

– Не могу, – твёрдо сказала мама. – Пойдём, Валя.

***

Ключик наскрёб ложкой на дне кастрюли ложку остывшей жижи, отправил в рот. Не вышло тогда ничего с птицей, как-то перебились. По дороге на съёмную квартиру пятилетний Валентин предложил всё-таки купить курицу и застрелить из охотничьего ружья. Вместо того чтобы рассердиться, мама развеселилась и поведала, как один папин знакомый, путешествуя с группой товарищей по малонаселённой сибирской тайге, взял с собою на всякий случай охотничье ружьё. Оно пригодилось только раз, когда оголодавшая группа товарищей вышла наконец к домику лесника. Лесник держал кур. Товарищам папиного знакомого предложено было взять любую птицу, на выбор, но ловить, резать, ощипывать, потрошить и готовить своими силами. С поимкой справились, потому что кур в птичнике было густо, на какую-нибудь да упадёшь, но как её резать? После длительных препирательств решено было привязать обед к дереву и застрелить из ружья. Привязанная курица решительно отказывалась стоять смирно, никто из товарищей не отважился держать её, когда папин знакомый будет стрелять. Не доверяя собственной меткости, стрелок подошёл ближе и выпалил с расстояния двух шагов из обоих стволов мелкой дробью. Когда ветер отнёс пороховой дым и облако перьев, голодные молодые изуверы обнаружили, что останки несчастной птицы могут заинтересовать разве только судебную медицину, ощипывать, потрошить и готовить нечего.