Текст книги "Вопреки. Как оставаться собой, когда всё против тебя"

Нас привел сюда страх

Откуда же взялись рассортированность и одиночество? Мы не можем взять и предположить, что именно рассортированность стала причиной одиночества. Исследователи так не рассуждают. Нельзя придумать вывод самостоятельно. Мы можем лишь признать, что наше общество встретилось со множеством проблем, которые могут быть взаимосвязаны, и нужно попробовать разобраться во всем многообразии факторов, чтобы суметь что-нибудь изменить в нынешнем положении дел.

Всякий ответ на вопрос «Как мы сюда попали?» окажется длинным и запутанным. Но если бы мне пришлось выделить одну существенную переменную, подпитывающую нашу страсть делиться на фракции, усиливающую ее и в то же время отрезающую нас от настоящей связи с живыми людьми, я бы назвала страх. Страх почувствовать боль. Боязнь уязвимости. Страх быть отвергнутым. Боязнь конфликтов. Страх не соответствовать. Боязнь критики и неудач. Страх.

Мое исследование началось до трагедии 11 сентября, и я уже не раз писала, что смогла увидеть, как страх менял американскую нацию. Семьи, сообщества, компании – все пошатнулось. Общенациональные дискуссии подняли два вопроса: «Чего стоит бояться?» и «Кто в этом виноват?».

Я не эксперт по терроризму. Зато я изучала страх больше пятнадцати лет. Вот что я думаю: терроризм – это страх с часовым механизмом. Конечная цель и мирового, и местного терроризма – внедрить страх в сердце сообщества так глубоко, чтобы он стал стилем жизни. Этот бессознательный спутник исторгает столько ярости, столько праведного гнева, столько стремления найти виноватого, что люди бросаются друг на друга, как голодные звери. Терроризм достигает цели, когда страх становится частью социальной культуры. После этого неминуемо происходит деление на фракции, расселение по изолированным бункерам, кристаллизация ощущения постоянной недостаточности. Сортировка и культивация одиночества начались еще до 11 сентября, но данные подтверждают, что за последние 15 лет эти процессы ускорились и усугубились.

Дело в том, что общая травма и свидетельства жестокости крепко спаивают людей на некоторое время. И если в момент единства мы будем говорить об общем горе и страхе, раскроем друг другу раненые, но любящие сердца и обнажим уязвимость, настаивая на справедливости и правосудии, то может начаться исцеление. Но если нас объединяют лишь общая ненависть и сдавленный страх, о котором нельзя говорить, – мы обречены. Если политические и общественные лидеры стараются побыстрее выбрать идеологического врага, на которого можно натравить толпу, а не методично разбираются, в чем на самом деле проблема, и не исправляют ее – земля уходит у нас из-под ног, распадаются семьи, разобщаются группы.

Флаги развеваются с каждого крыльца, социальные сети пестрят репостами мемов – а тем временем страх накапливается внутри и метастазирует. Мы митингуем в едином порыве, стараясь не признаваться в том, как нам страшно, помогая страху путешествовать по стране и просачиваться в углубляющиеся трещины общественного разлома. Он расширяется и усиливается, защитные барьеры превращаются в неприступные стены. Страх находит способы пробраться в самые укромные местечки, расшатывая основы наших сообществ, уже ослабленные предыдущими потрясениями.

И терроризм – лишь одна личина страха. Насилие, свободная продажа оружия, системные нападки на группы людей, агрессия в социальных сетях – все это наполняет наши сообщества страхом, словно горячей лавой, просачиваясь в каждую щель, разрушая что-то изначально хрупкое, а местами уже и вовсе не целое.

Если говорить о Соединенных Штатах, я вижу три трещины в обществе (появившиеся и укрепившиеся благодаря методичному уходу от открытого обсуждения и общей нехватке смелости): раса, гендер и класс. Страх и неуверенность, вытекающие из наших общих травм, растравили три эти раны до яростных противоречий и неминуемой необходимости их снова и снова обсуждать.

Да, разговоры неминуемы – нам нужно ощутить этот дискомфорт. Придется признать, что мы совершенно не готовы вести сложные и уязвляющие дискуссии. Отказ от диалога привел пока что исключительно к самосортировке и разъединению.

Можно ли отыскать дорогу к себе и друг к другу, продолжая бороться за важные вещи? И да и нет. Нет, потому что не все смогут совместить одно с другим, если единственный способ защитить свои принципы – это отказаться их обсуждать, нападать на собеседника, отрицая его гуманность. Но так мы никогда не выберемся из бункеров. С другой стороны, я верю, что уязвимость может разрушить стены, конечно, если мы сами позволим им упасть. К счастью, чтобы все изменилось, потребуется лишь достаточно многочисленная группа людей, верящих в любовь и открытость. А если мы даже не готовы попробовать, имейте в виду: ценность того, за что мы бьемся, значительно упадет.

Данные, полученные мной во время исследования настоящей причастности, могут помочь соединить точки в размышлениях о том, почему мы рассортированы и одиноки, а может быть, даже пролить свет на способы возвращения к истинным ценностям и взаимной поддержке. В настоящей причастности нет бункеров. Чтобы двинуться к ней, придется выйти из-за баррикад инстинкта самосохранения и отправиться покорять дикие условия бытия. Сидя в бункере, не нужно волноваться об уязвимости, смелости или доверии. Нужно всего лишь держаться подальше от «них». Однако это никуда не приводит. Идеологические бункеры уберегут от всего, кроме ощущения одиночества и разобщенности. Другими словами, наши сердца все равно окажутся разбитыми.

В оставшейся части книги мы поговорим о том, как возвращать душевные связи и настоящую причастность в пылу сортировки и отчуждения. Нам нужно искать дорогу друг к другу – иначе страх победит. И если вы уже читали мои книги, вы знаете: я не обещаю легкого пути. Как и все важные путешествия, это потребует от нас готовности обнажить уязвимость и решимости выбирать действие, а не покой. Нам предстоит покорять дикие джунгли современности – или, вернее, нам предстоит самим стать сосредоточием буйной природной силы.

Пронзительная нота одиночества может звучать как гимн, если мы решимся признать свою боль и поделиться ею, вместо того чтобы перекладывать ее на других. Мы изменимся, когда решимся глубоко чувствовать, а не распространять боль. Я верю, что искусство и возможность им делиться помогут нам найти дорогу друг к другу. Тогда мы обретем смелость соприкоснуться друг с другом и перестанем трусливо кричать в спину, отказываясь поддержать чужие интересы.

В одной из моих любимых песен If I Needed You («Если я соскучусь по тебе»)[21]21
  Песня Таунса Вана Зандта (англ. Townes Van Zandt), ‘If I Needed You’ из альбома The Late Great Townes Van Zandt (New York: Tomato Records, 1972).


[Закрыть] Таунс Ван Зандт пронзительно пел о лекарстве от одиночества:

 
Я приду к тебе,
Я пересеку моря
И разделю твою боль.
 

Четвертая глава
Человека трудно ненавидеть вблизи. Сближайся!

Одна из причин, по которой люди упрямо продолжают ненавидеть, в том, что они чувствуют: стоит отпустить ненависть, и придется разбираться с болью.

Джеймс Болдуин[22]22
  Статья Джеймса Болдуина (англ. James A. Baldwin) Me and My House в журнале Harper’s Magazine, ноябрь, 1955, С. 54–61.


[Закрыть]

В современном мире круглосуточных новостей, политических скандалов и соцсетей порой все, что попадается нам на глаза, – это общая ненависть. Демонстрация намерений, навешивание ярлыков, обмен унизительными репликами, на чьей бы стороне люди ни выступали. Мы видим, как политики сочиняют законы, которым они не обязаны следовать сами, как их решения отнимают у нас работу, семью и человеческое достоинство. Мнения в соцсетях не сопровождаются ответственностью за сказанное, факты далеки от правды, и хуже всего – эти высказывания анонимны.

Но если присмотреться к жизни отдельных людей, все будет иначе. Вместо отстраненности, ярости и ненависти мы чувствуем боль и любовь, надеемся на лучшее и преодолеваем трудности, восхищаемся красотой и переживаем травмы. В бытовом смысле у нас нет привилегий, мы не можем позволить себе роскошь анонимности. Мы стараемся жить полной и насыщенной жизнью, собирая и отвозя детей в школу, приходя на работу и стараясь украсить каждый день радостью.

Порой большой мир кажется местом, в котором не хватает нравственных рамок и продуктивной коммуникации. В ходе исследований я много говорила с людьми, которым удается находить себя в шуме современных мегаполисов, – с людьми, которым знакома настоящая причастность.

Они вовсе не игнорируют происходящее вокруг, но не перестают защищать то, во что верят. Они принимают решения и формируют мнения, исходя из конкретного жизненного опыта. Так можно избежать ловушки, в которую угодили многие из нас: «Я ненавижу большую группу незнакомцев, а представители этой группы, которых я лично знаю и люблю, – редкие исключения».

Давайте посмотрим на три конкретных примера.

Мнение:

«Демократы – просто неудачники».

Ваш опыт: поскольку вы всю жизнь были консерватором, звучит это вполне убедительно.

А как насчет вашей близкой подруги и коллеги? Именно она привезла вас с больницу, когда вашего мужа забрали из тренажерного зала на скорой с сердечным приступом. Она сидела рядом, пока вы ждали новостей из реанимации, а потом забрала ваших детей из школы и отвезла к себе домой. Позже она помогла спланировать похороны и взяла на себя часть задач на работе, пока вы разбирались с делами. Она вовсе не неудачница. Вы ее любите. И она – демократ.

Мнение:

Республиканцы – эгоистичные зануды.

Ваш опыт: вы согласны! Но партнер вашего сына так любит его, они чудесная пара, и вы знаете, как ему с ним повезло. Какое счастье, что он попал именно в вашу семью. Ведь этот человек (а не ваш сын) присылает вам с женой их семейные фотографии. Он не эгоист и не зануда. Однако он – республиканец.

Мнение:

Активисты движения против абортов – лицемеры и узколобые консерваторы.

Ваш опыт: как феминистка и активистка вы совершенно согласны. Но… у вас была чудесная учительница в католической школе. Она поддерживала ваше право высказываться, даже когда мнения расходились. Собственно, она и научила вас тому, что значит быть активисткой. Она не узколобая лицемерка. И она выступает против абортов.

Что, если мы будем опираться не на стереотипы и ненависть к группе иных, а на личное знакомство с живыми людьми? Что, если мнения с экрана телевизора и анонимов в соцсетях – это огульные обобщения в борьбе за внимание и власть? Живого человека трудно ненавидеть. А когда нам больно и страшно, ярость и ненависть всегда где-то поблизости. Почти все, у кого я брала интервью и с кем знакома, скажут: злиться куда проще, чем чувствовать страх или боль.

Я иногда представляю себе, как засовываю окружающий мир в текстовый документ и запускаю команду «Найти и заменить». Все слова и действия, основанные на ненависти, я заменяю на слова и действия, основанные на боли. Если бы я могла заменить ненависть тех, кто отрицает массовое убийство в школе «Сэнди-Хук», на их боль! Если бы я могла заменить ненависть к теориям заговора на душевную боль о мире, в котором люди способны на убийство в начальной школе! Какой разговор тогда мы смогли бы затеять? Получилось бы услышать друг друга? Смогли бы сторонники превосходства белой расы поговорить о боли, которой напитана их ненависть, провоцирующая столько боли и страха в ответ?

Иногда я готова признаться: мне тоже не хочется глубоко копать. Во время этого исследования я несколько раз хотела крикнуть: «Ну и оставьте при себе эту настоящую причастность! А я продолжу ненавидеть!» Однажды дочь показала мне книгу «Готовимся к школе». Первые три главы посвящались тому, как уберечься от изнасилования. Хочу ли я присматриваться к боли, заставляющей нетрезвых, агрессивных ублюдков таскаться по школьной территории так часто, что школьниц учат, как себя с ними вести? Нет! Пусть идут куда подальше вместе со своей болью, а я останусь преисполненной праведным гневом!

Ну и что? Игнорирование собственной и чужой боли ни к чему конструктивному не ведет. Сколько мы еще будем тянуть друг друга на дно вместо того, чтобы добраться до истока и разобраться в причинах? Как отказаться от праведного гнева и разбираться с болью вместе, не атакуя друг друга из-за баррикад?

Боль безжалостна. Мы не можем ее игнорировать. Сколько бы мы ни топили ее в зависимостях, физически уничтожали друг друга, душили успехом или нарочитой роскошью, давили ненавистью – боль напоминает о себе.

Боль отпустит, только когда мы признаем ее и разберемся с ее причинами. Обращение к боли с любовью и состраданием требует меньших запасов энергии, чем борьба с ней, – но приближаться к боли, разумеется, очень страшно. Нас не учили распознавать боль и честно называть ее своим именем. Наши семьи и общество верили, что уязвимость, необходимая для восприятия боли, – это слабость. Нас учили раздражению, ярости и отрицанию. Но нужно помнить: если мы отрицаем эмоции, они владеют нами. И только когда мы признаем чувства, в наших руках – сила. Мы можем пересмотреть ситуацию, в которой находимся, и разыскать свою дорогу сквозь боль.

Порой признание боли и свидетельствование жизненных трудностей приводит к тому, что мы злимся. Отрицая свое право на злость, мы отказываемся от права и на боль. Когда люди жалуются на то, что мы злимся слишком сильно, нас пытаются застыдить, чтобы получить над нами контроль. «Откуда столько злости?», «Не нужно впадать в истерику», «Что это ты так недовольна?» и «Не принимай так близко к сердцу» – это зашифрованные послания. Нам предлагают заткнуться и сидеть тихо. Жалуются на то, что наши эмоции слишком трудно выносить.

Правильный ответ на эти послания такой: «Разозлись и продолжай злиться!» У каждого из нас есть право и необходимость чувствовать и признавать свою злость. Это важный эмоциональный опыт. Кроме того, поддерживать высокий уровень ярости, гнева, презрения (сладкой смеси раздражения с отвращением) долго просто не получится.

Гнев – это катализатор. Долго кипеть не выйдет – ярость со временем лишает сил. Укрощение гнева отбирает у нас радость и душевность, а выплескивание его наружу мешает планомерно работать над переменами и устанавливать связи. Гнев может трансформироваться во что-то созидательное: отвагу, любовь, перемены, сострадание, правосудие. Возможно, за гневом прячется какая-то сложносоставная эмоция вроде горя, сожаления или стыда – нам нужны силы, чтобы разобраться, что мы на самом деле чувствуем. Гнев – мощный катализатор, но этот компаньон обессиливает.

Я не могу представить себе лучшего примера, чем фраза «Вы не дождетесь моей ненависти». В ноябре 2015 года террористы убили в парижском театре «Батаклан» Элен, жену Антуана Лейриса, вместе с восьмьюдесятью восемью другими жертвами. Через два дня Антуан вывесил на Фейсбуке открытое письмо террористам[23]23
  Пост на Фейсбуке Антуана Лейриса (англ. Antoine Leiris) 16 ноября 2015: facebook.com/antoine.leiris/posts/10154457849999947


[Закрыть]:

«Вечером в пятницу вы отняли жизнь у одной удивительной и важной для меня женщины, любви моей жизни, матери моего сына – но вы не дождетесь моей ненависти.

Если Бог, кому вы слепо приносите кровавые жертвы, создавал нас по своему образу и подобию, каждая пуля в теле моей жены стала раной в его сердце.

Я не позволю вам удовлетвориться – я отказываюсь ненавидеть. Ваша цель именно в этом. Гнев в ответ на ненависть – это повторение вашей ошибки.

Вы хотите напугать меня, внушить страх к согражданам, принести свободу в жертву безопасности? Вы проиграли. Я не собираюсь меняться».

Лейрис продолжает:

«Мы с сыном остались вдвоем – и мы сильнее всех армий на свете. Не могу больше тратить на вас время, потому что Мелвил просыпается.

Ему год и пять месяцев. Сегодня я покормлю его завтраком, и мы будем привычно играть. Обычная жизнь этого маленького мальчика – счастливая и свободная жизнь – будет бросать вам вызов. Вы не дождетесь ни моей, ни его ненависти».

Смелость выковывается болью – но не всякой. Боль, которую мы отрицаем или запрещаем себе ощущать, превращается в страх и ненависть. Гнев, в который вы не всмотрелись, который не прожили, кристаллизуется негодованием и ожесточенностью.

Мне очень нравится, как лауреат Нобелевской премии мира Кайлаш Сатьяртхи сказал в выступлении на конференции TED в 2015 году:

«Гнев живет внутри каждого из нас. Вот секрет, которым я поделюсь за несколько секунд: когда мы заточены в узкой ракушке эго, в ловушке превознесения себя над другими, – наш гнев становится враждой, насилием, расплатой, разрушением. Но если выйти из плена, гнев может стать источником великой силы. Мы избавляемся от ограничивающих нас убеждений, используя внутренние силы: сострадание и единство с окружающим миром в стремлении сделать его лучше. Один и тот же гнев может приводить к очень разным последствиям»[24]24
  Из выступления Кайлаша Сартьяртхи (англ. Kailash Satyarthi), март 2015 года: ted.com/talks/kailash_saty-arthi_how_to_make_peace_get_angry?language=en


[Закрыть].

Мы платим за гнев нашими жизнями, и это слишком высокая цена.

Границы есть всегда. Даже в диких условиях

Решаясь сближаться с людьми, мы оказываемся с ними лицом к лицу и порой неминуемо ввязываемся в конфликты. За обедом, на работе, в очереди в магазине – переживать конфликты всякий раз сложно и некомфортно. Чего уж говорить о семейных ссорах! Если ваша семья хоть чуть-чуть похожа на мою, вас приучали оставаться вежливыми и любящими, пока на остальных накатывают разнообразные эмоции – от расстройства до ярости.

Оставаться собой в разгар семейного спора, в конфликте с незнакомцем или с приятелем – это и есть неприрученные, дикие условия. Иногда я думаю: «Пошло оно куда подальше! Это слишком трудно». И тогда в моей голове раздаются слова Майи Энджелоу: «Цена свободы высока. Награда велика».

Разбирая результаты исследования, я задумалась:

✓ Бывает ли в диких условиях граница, дальше которой не стоит заходить?

✓ Как отличить достойный диалог от разговора, в котором на меня нападают?

✓ Награда, может, и велика, но обязана ли я выслушивать соображения о том, что таких, как я, надо уничтожить, а лучше бы меня изначально не было на этом свете?

✓ В какой момент пора перестать вести сложные беседы и начинать заботиться о себе, отдаляясь от агрессора?

Ответ на первый вопрос однозначен: да.

Участники моего исследования, для которых настоящая причастность – повседневная практика, много говорят о психологических границах. Снова и снова подтверждается моя давнишняя находка: чем прозрачнее и яснее границы, тем выше уровень эмпатии и сопереживания. Меньше четких границ – меньше открытости. Трудно оставаться добрым, когда чувствуешь, что люди пользуются тобой или что от них исходит угроза. Погрузившись в данные, я нашла две важные границы, за которыми открытость вредит: во-первых, это физическая безопасность, а во-вторых – эмоциональная. С физической безопасностью все понятно. Уязвимости без нее не бывает. Мы не можем позволить себе открытость, если чувствуем себя незащищенными.

С эмоциональной безопасностью труднее. Иногда ею называют страусиный подход: «Я не собираюсь слушать ничего, что может повлиять на мое мнение, что меня расстроит, что кажется мне неправильным, что не подпадает под мои стандарты и может выглядеть неполиткорректным». Но он не вписывался в собранные мной данные.

Я попросила участников дать примеры эмоциональной безопасности и ее отсутствия. Так появилась четкая закономерность. Участники не говорили о том, что их чувства нельзя задевать, они не отказывались выслушивать мнения, отличные от собственных. Они говорили только о потере человеческого лица – о дегуманизации (в поведении или словах). Я сразу поняла, о чем идет речь. Я изучала дегуманизацию больше десятилетия и хорошо знакома с этим понятием.

Дэвид Смит, философ и автор книги «Недочеловек: почему мы унижаем, берем в рабство и уничтожаем других», утверждает, что дегуманизация – это реакция на конфликт принципов.

Когда мы собираемся нанести вред группе людей, возникает следующая сложность: ранить, убивать, пытать, уничтожать другого человека кажется нашему мозгу чудовищным деянием. Смит объясняет, что это наша врожденная особенность – воспринимать другого человека как существо, чья жизнь и чье здоровье ценны (а не как зверей, хищников или добычу). Смит пишет: «Дегуманизация служит способом преодоления этих убеждений»[60]60
  Книга Дэвида Смита (David L. Smith) Less than Human: Why We Demean, Enslave, and Exterminate Others (NewYork: St. Martin’s Press, 2012), p. 264.


[Закрыть].

Дегуманизация – это процесс. Я согласна с определением Мишель Майезе, главы философского факультета колледжа Эммануэль в Кембриджском университете. Мишель определяет дегуманизацию как «психологический процесс демонизации врага, помогающий представить его недочеловеком, недостойным человеческого отношения»[25]25
  Michelle Maiese, Dehumanization, Beyond Intractability, edited by Guy Burgess and Heidi Burgess, Conflict Information Consortium, University of Colorado, Boulder, July 2003; beyondintractability.org/essay/dehumanization.


[Закрыть]. Когда мы занимаем противоположные стороны в идеологической борьбе, мы не только укрепляемся в идее того, кем является наш враг, но и теряем способность прислушиваться, обсуждать и проявлять хоть чуточку эмпатии.

Как только мы убеждаем себя, что «они» по другую сторону баррикад аморальны и опасны, конфликт превращается в эпическую битву между добром и злом. Мишель пишет: «Когда стороны конфликта определились, за что они борются, – их позиции начинают затвердевать. Это ограничивает дальнейшее развитие ситуации до двух вариантов: победа одной стороны и проигрыш другой – или наоборот. С каждой стороны формулируется намерение наказать или уничтожить противника, иногда с привлечением военных сил»[26]26
  Там же.


[Закрыть].

Дегуманизация ответственна за бесчисленные акты жестокости, нарушения прав человека, военные преступления, геноциды. Она позволяет существовать рабству, пыткам, торговле людьми. Дегуманизация – процесс, оправдывающий насилие над человеческой природой и духом (для многих из нас насилие противоречит основам религии). Как это происходит? Майезе объясняет, что большинство из нас верит: основные человеческие права нельзя нарушать, то есть преступления вроде убийства, изнасилования, пыток противозаконны. Успешная дегуманизация помогает создать нравственное исключение из правил. Группы, объединенные идентичностью, будь то гендер, идеология, цвет кожи, расовая принадлежность, религия, возраст, нарекают недостаточно хорошими по сравнению с остальными, или преступниками, или даже дьявольским отродьем. В таком случае эта группа выпадает из списка защищенных нравственными нормами. Дегуманизация устраивает и оправдывает нравственное исключение.

Дегуманизация начинается со слов и поддерживается образами. Можно проследить ее путь в истории. Во время холокоста нацисты называли евреев Untermenschen – недочеловек. А еще их называли крысами и рисовали грызуна – распространителя заразы везде, от пропагандистских буклетов до детских книг. При геноциде в Руанде хуту называли тутси тараканами. Аборигенов часто называли варварами, что помогало истреблять их и захватывать новые земли. Сербы называли боснийцев инопланетянами. Рабов называли животными, что позволяло спокойно пользоваться их трудом.

Я знаю, трудно поверить, что мы с вами тоже могли бы поместить живых людей в нечеловеческие условия, но таково уж человеческое устройство: мы связываем то, что видим, со словами, которые произносим. Будет неправдой утверждение, что каждый участник или наблюдатель перечисленных выше зверств был отъявленным психопатом. Это безумное предположение отвлекает от основной проблемы. Мы все уязвимы перед медленной и вероломной дегуманизацией, поэтому мы все отвечаем за то, чтобы распознать и остановить ее.