Текст книги "Стрела бога"

– Когда мы уходили, там царили счастье и веселье; что было после, мне неведомо.

– А кто твой спутник?

– Он главный посыльный великого белого человека, Сокрушителя ружей.

Эзеулу щелкнул пальцами и кивнул.

– Значит, это посыльный Уинтаботы? Он окпериец?

– Нет, – ответил провожатый. – Он из племени умуру.

– Здоров ли был Уинтабота, когда вы направились сюда? Мы давно не видели его в наших краях.

– Жив и здоров. Вот этот человек – его глаз.

Главный посланец, кажется, был не очень доволен тем, какой оборот приняла беседа. В нем росло раздражение на этого деревенского невежду, который напускает на себя важность и делает вид, будто он знаком с окружным комиссаром. Сопровождающий почувствовал это и предпринимал теперь отчаянные усилия, чтобы поднять авторитет посланца в глазах соплеменников.

– Незнакомец, мы рады видеть тебя, – произнес Эзеулу. – Какое у тебя имя?

– Его зовут Джекопу, – ответил провожатый. – Должен вам сказать, что никто не может повидать Сокрушителя Ружей без его, Джекопу, согласия. В Окпери нет такого человека, который не знал бы имени Джекопу. Сокрушитель Ружей попросил меня сопровождать Джекопу в этом путешествии, потому что он не знает здешних мест.

– Да-да, – сказал Эзеулу, бросив многозначительный взгляд в сторону Акуэбуе. – Всё так, всё правильно. Белый человек посылает сюда умуруанца, а дорогу умуруанцу показывает умуарец! – Он рассмеялся. – Ну, что я сказал тебе, Акуэбуе? Правы были наши мудрецы, когда говорили, что сколько бы духов ни сговаривалось убить человека, из их затеи ничего не выйдет, если к этому не приложит руку его личный бог-покровитель.

Пришельцев эти слова озадачили. Затем сын Нводики заметил:

– Все это верно, но мы пришли не как посланцы смерти.

– Нет, я этого не сказал. Просто такой уж у нас способ выражаться. Как говорится, змея всегда короче той палки, с которой сравнивают ее длину. Я знаю, что Уинтабота не отправит посланцев смерти к Эзеулу. Мы с ним добрые друзья. Я сказал другое: чужестранец не смог бы прийти в Умуаро, если бы ему не показал дорогу сын нашей страны.

– Верно, – сказал провожатый. – Мы пришли…

– Друг мой, – перебил его главный посыльный, – ты уже выполнил то, ради чего тебя послали; остальное – моя забота. Так что спрячь-ка свой язык в ножны.

– Прости меня. Я убираю руки.

Эзеулу послал Нвафо к Матефи за орехом кола. К этому моменту в оби уже пришли Обика и Эдого, извещенные о том, что у их отца сидит посланец белого человека. Принесенный орех кола был пущен по кругу, осмотрен и разломлен.

– Вернулись ли те, кого вы послали на базар за пальмовым вином? – спросил Эзеулу.

Обика ответил, что еще нет.

– Я так и знал. Если человек действительно хочет купить пальмового вина, он не торчит дома до тех пор, покуда все вино на базаре не раскупят другие.

Эзеулу продолжал сидеть, прислонясь спиной к стене и обхватив руками согнутую в колене ногу.

Судебный посыльный снял синюю феску и положил ее к себе на колено, обнажив наголо обритую голову, лоснящуюся от пота. От краев шапочки на голове остался след в виде кружка. Он откашлялся и заговорил, чуть ли не впервые за все это время.

– Я приветствую вас всех. – Вынув из кармана на груди маленькую книжечку, он открыл ее с важным видом: так, как это делает белый человек. – Которого из вас зовут Эзеулу? – спросил он, глядя в свою книжечку, после чего поднял глаза и обвел взором хижину.

Все молчали, опешив от удивления. Первым пришел в себя Акуэбуе.

– Оглянись по сторонам да пересчитай языком зубы у себя во рту, – прервал он молчание. – Сядь, Обика, от чужестранца можно ожидать, что он заговорит через нос.

– Так, значит, ты из Умуру? – спросил Эзеулу. – Есть там у вас жрецы и старейшины?

– Не пойми мой вопрос превратно. У белого человека свой способ делать дела. Прежде чем заговорить с тобой о деле, он спрашивает, как тебя зовут, и ответ должен исходить из твоих собственных уст.

– Если в твоем брюхе есть хоть капля здравого смысла, – воскликнул Обика, – ты должен был бы сообразить, что ты сейчас не в доме белого человека, а в доме верховного жреца Улу в Умуаро.

– Придержи язык, Обика. Ведь Акуэбуе только что сказал тебе, что чужеземцы, бывает, говорят через нос. Разве ты можешь знать, есть ли в его стране или в стране белого человека верховные жрецы?

– Скажите этому малому, чтобы он выбирал выражения, когда обращается ко мне. Если он не слышал обо мне, пусть спросит у тех, кто слышал.

– Пойди и поешь дерьма.

– Замолчи! – рявкнул Эзеулу. – Этот человек прошел длинный путь от страны моей матери до моего дома, и я запрещаю кому бы то ни было оскорблять его. Кроме того, это всего лишь посланец. Если нам не понравится то, что ему поручено передать, мы будем в обиде не на него, а на того, кто его послал.

– Вот это верно, – сказал Акуэбуе.

– Вернее не скажешь, – вставил провожатый.

– Ты задал мне вопрос, – продолжал Эзеулу, снова обернувшись к посланцу. – Теперь я отвечу тебе. Я тот самый Эзеулу, о котором ты спрашивал. Ты удовлетворен?

– Благодарю. Все мы тут мужчины, но стоит человеку заговорить, и мужчину сразу отличишь от мальчишки. Мы уже наговорили уйму слов; были среди них слова полезные и бесполезные, слова трезвые и слова нетрезвые. Пора теперь сказать, зачем я явился, ибо без причины жаба не поскачет среди бела дня. Дальний путь из Окпери я прошел не для того, чтобы размять ноги. Ваш собственный соплеменник, который проделал этот путь со мною, рассказал вам, что капутин Уинта-бор-том поручил мне вести многие его дела. Он главный над всеми белыми людьми в этих краях. Я знаю его больше десяти лет и еще не видал такого белого человека, который не трепетал бы перед ним. Посылая меня сюда, он не сказал мне, что в Умуаро у него есть друг. – Он насмешливо улыбнулся. – Но если то, что ты говоришь, правда, мы увидим это завтра, когда я отведу тебя к нему.

– О чем это ты говоришь? – с тревогой в голосе спросил Акуэбуе.

Судебный посыльный продолжал угрожающе улыбаться.

– Да, – сказал он, – твой друг Уинтабота (он нарочно выговорил это имя так, как это делали его невежественные слушатели) приказал тебе явиться к нему завтра утром.

– Куда? – спросил Эдого.

– Куда же еще, как не в его кабинет в Окпери!

– Этот человек сошел с ума! – воскликнул Обика.

– Нет, приятель. Если кто-нибудь и сошел с ума, так это ты. Как бы то ни было, Эзеулу должен тотчас же собираться в путь. По счастью, новая дорога так хороша, что манит прогуляться даже колченогого. Мы вышли сегодня с первыми петухами и оглянуться не успели, как оказались здесь.

– Говорю вам, это сумасшедший. Кто бы…

– Он не сумасшедший, – перебил Эзеулу. – Он посланец и должен в точности передать то, что ему поручено. Дай ему кончить.

– Я кончил, – сказал посланец. – Но я попросил бы того, кому этот юнец принадлежит, научить его вести себя осмотрительно ради его же собственного блага.

– Ты уверен, что передал все, что тебе велено?

– Да. Ведь белый человек – не чета черным. Он не тратит слов попусту.

– Я благодарю тебя, – сказал Эзеулу, – и снова тебя приветствую: «Нно!»

– Есть еще одна безделица, про которую я забыл сказать, – добавил судебный посыльный. – Встречи с белым человеком дожидается множество людей, и тебе, возможно, придется провести в Окпери денька три-четыре, прежде чем очередь дойдет до тебя. Но я-то знаю, что такому человеку, как ты, не с руки на много дней отлучаться из своей деревни. Если ты отблагодаришь меня, я устрою так, чтобы ты встретился с ним завтра. Всё в моих руках; если я говорю, что белый примет такого-то человека, значит, он его примет. Ваш соплеменник скажет вам, какая еда мне по вкусу. – С этими словами он улыбнулся и снова надел на голову феску.

– Ну, это действительно пустяк, – сказал Эзеулу. – Ты в обиде не останешься. Думаю, что у меня хватит средств, чтобы наполнить твою маленькую утробу. В крайнем случае мне помогут мои соплеменники. – Он помолчал, с явным удовольствием наблюдая, как сердится посланец, услышав намек на свой маленький рост. – Однако сначала ты должен вернуться и сказать пославшему тебя белому человеку, что Эзеулу не покидает своей хижины. Если он хочет меня видеть, пусть приходит сюда. Сын Нводики, проводивший тебя, может проводить и его.

– Да понимаешь ли ты сам, друг мой, что ты такое говоришь? – вопросил посланец, который не верил своим собственным ушам.

– Посланец ты или нет? – спросил Эзеулу. – Отправляйся обратно и передай то, что я тебе сказал, своему хозяину.

– Не будем ссориться из-за этого, – вставил Акуэбуе, поспешивший вмешаться, чтобы спасти положение, которое, как подсказывал ему внутренний голос, становилось угрожающим. – Если посланец белого человека даст нам немного времени, мы тут пошепчемся кое о чем.

– Зачем тебе понадобилось шептаться? – с негодованием спросил Эзеулу. – Я уже передал свой ответ.

– Оставь нас ненадолго, – обратился Акуэбуе к посланцу, который исполнил его просьбу и вышел. – Ты можешь выйти вместе с ним, – обратился он к провожатому.

В совещании, состоявшемся сразу вслед за этим, Эзеулу участия не принимал. Когда судебный посыльный и его спутник вернулись в хижину, не он, а Акуэбуе сообщил им, что из уважения к белому человеку Эзеулу согласился послать в Окпери своего сына Эдого, который передаст отцу все, что ему будет поручено передать.

– У нас в Умуаро не принято отказываться от приглашения прийти, хотя мы и можем отказаться сделать то, о чем попросит нас пригласивший. Эзеулу не хочет отклонять приглашение белого человека и поэтому отправляет вместо себя своего сына.

– Это и есть ваш ответ? – спросил судебный посыльный.

– Да, – ответил Акуэбуе.

– Я не стану передавать его.

– Тогда можешь пойти в тот кустарник и пожрать дерьма, – не сдержался Обика. – Видишь, куда я показываю пальцем? Вон в те кустики.

– Не будем никого посылать есть дерьмо, – оборвал его Акуэбуе и, обращаясь к посланцу, добавил: – Я никогда не слыхал, чтобы посланный выбирал, какое послание он согласен передать, а какое – нет. Иди и передай белому человеку то, что сказал Эзеулу. Или, может быть, ты и есть белый человек?

Эзеулу тем временем уже отвернулся в сторону и снова принялся ковырять в зубах веточкой из веника.

Глава тринадцатая

Как только посланец и его провожатый вышли из хижины Эзеулу и отправились обратно в Окпери, верховный жрец послал передать старику барабанщику, чьей обязанностью было бить в большой иколо, чтобы он созвал старейшин и ндичие на срочный сход на закате этого же дня. Вскоре после этого иколо заговорил со всеми шестью деревнями. Повсюду старейшины и ндичие – мужчины с титулом, заслышав сигнал, собирались на сход. Может быть, племени угрожает война. Правда, теперь, во времена белого человека, никто больше не говорит о войне. Скорее всего, божество Умуаро выразило через прорицателя недовольство, причину которого надлежит спешно устранить, не то… Но чем бы это ни оказалось – призывом готовиться к битве или же к совершению совместного жертвоприношения, – дело было спешным. Ибо иколо бил в неурочное время только при самых чрезвычайных обстоятельствах: когда, согласно пословице, в западню для нте попадал зверь, более могучий, чем нте.

Собрание началось в пору, когда куры садятся на насест, и продолжалось до глубокой ночи. Если бы это был дневной сход, дети, принесшие скамеечки для своих отцов, резвились бы по краям базарной площади в ожидании конца собрания, чтобы снова отпести скамеечки домой. Но на вечерний сход ни один отец детей не брал. Те, кто жил неподалеку от базарной площади, приносили свои скамеечки сами; остальные прихватывали с собой под мышкой скатанные козьи шкуры.

Эзеулу и Акуэбуе пришли первыми. Но едва они уселись, как площадь Нкво начали заполнять старейшины и титулованные мужчины из шести деревень Умуаро. Поначалу каждый новоприбывающий здоровался со всеми пришедшими до него, но толпа все разрасталась, и подходившие позже обменивались рукопожатием лишь с тремя-четырьмя ближайшими к ним мужчинами.

Собрание проходило под вековым деревом огбу, на мощных переплетенных корнях которого сидело не одно поколение старейшин Умуаро, верша важнейшие дела племени. Вскоре большинство умуарцев, ожидавшихся на сход, явилось, и поток подходивших сузился до тонкого ручейка. Эзеулу коротко посовещался с людьми, сидевшими близ него, и они решили, что пора объявить умуарцам, зачем их собрали. Верховный жрец встал, поправил свою тогу и выкрикнул приветствие, которое одновременно являлось призывом к умуарцам говорить голосом одного человека.

– Умуаро квену!

– Хем!!

– Квену!

– Хем!!

– Квезуену!

– Хем!!

– Благодарю вас за то, что вы оставили свои домашние дела и заботы и откликнулись на мой зов. Иногда случается, что человек взывает, но никто не отвечает ему. Такой человек подобен видящему дурной сон. Спасибо вам за то, что мой призыв не был тщетным, как зов человека в мучительном сне. – Неподалеку от него кто-то говорил одновременно с ним. Он огляделся по сторонам и увидел, что это Нвака из Умуннеоры. Эзеулу помолчал и после паузы обратился к говорившему: – Огбуэфи Нвака, я приветствую тебя. – Нвака откашлялся и перестал беседовать с окружающими. Эзеулу продолжал свою речь: – Я благодарил вас за то, что вы уже сделали. У нас говорят: поблагодари человека за то, что он сделал, и это придаст ему силы сделать больше. Но есть тут огромное упущение, за которое я прошу простить меня. Негоже, созывая умуарцев, не выставить перед ними даже кувшина пальмового вина. Но я был застигнут врасплох, а перед неожиданностью, как вы знаете, бессилен даже храбрец… – Вслед за этим он поведал им о визите судебного посыльного. – Соплемепники мои, – сказал он в заключение, – вот что постигло меня утром после пробуждения. Огбуэфи Акуэбуе был при этом и видел все собственными глазами. Я долго размышлял о случившемся и решил поделиться тем, что я увидел и услышал, со всеми умуарцами, ибо человек, увидевший змею, когда он один, может засомневаться, обычная это змея или неприкосновенный питон. Поэтому я сказал себе: «Завтра я созову умуарцев и расскажу им». Затем какой-то голос внутри меня спросил: «Разве дано тебе знать, что может случиться ночью или на рассвете?» Вот почему я счел своим долгом созвать вас сегодня, хотя у меня и нет пальмового вина, которое я должен был бы поставить перед вами. Если мы будем живы, у нас достанет времени для пальмового вина. Когда наступит пора охоты, мы поохотимся и на заднем дворе усадьбы. Я приветствую вас всех.

Долгое время никто не вставал, чтобы держать ответную речь. Собравшиеся правители Умуаро вполголоса переговаривались друг с другом, и звуки голосов сливались в общий гул, напоминающий подчас журчание. Эзеулу сел на свою скамеечку и устремил неподвижный взгляд в землю. Он даже ничего не ответил Акуэбуе, шепнувшему ему, что он сказал все слова, какие нужно было сказать. Наконец, поднялся Нвака из Умуннеоры.

– Умуаро квену!

– Хем!!

– Умуаро квену!

– Хем!!

– Квеквану озо!

– Хем!!

Он поправил на себе тогу, которая чуть не сползла с его левого плеча, после того, как он троекратно выбрасывал вперед и вверх руку, приветствуя собрание.

– Все мы слышали Эзеулу. Он сказал нам добрые слова, и я хочу поблагодарить его за то, что он созвал нас всех вместе и обратился к нам с этими словами. Верно ли я говорю, мужчины Умуаро?

– Говори дальше, – ответили умуарцы.

– Когда отец созывает своих детей, он не должен заботиться о том, чтобы поставить перед ними пальмовое вино. Скорое уж это они должны принести ему пальмового вина. И еще раз я говорю спасибо жрецу Улу. То, что он счел своим долгом позвать нас и поведать нам о том, о чем он нам поведал, показывает, какого он о нас высокого мнения, и за это ему – наше спасибо. Но есть тут одна вещь, которая мне непонятна. Быть может, она понятна другим; если так, то пусть кто-нибудь объяснит мне ее. Эзеулу сказал нам, что белый правитель просит его прийти в Окпери. Так вот, мне непонятно: разве есть что-нибудь плохое в том, что человек приглашает своего друга прийти к нему? Когда мы устраиваем пир, разве не посылаем мы за нашими друзьями-иноплеменниками, разве не приглашаем мы их прийти и праздновать с нами? И разве не зовут они также и пас на свои празднества? Белый человек – друг Эзеулу; вот он и послал за ним. Что тут такого необычайного? Он не послал за мной. Он не послал за Удеозо; он не послал за жрецом Идемили; он не послал за жрецом Эру; он не послал за жрецом Удо и не просил жреца Огвугву прийти навестить его. Он просил прийти Эзеулу. Почему? Потому, что они друзья. Или Эзеулу считает, что их дружба кончается перед порогом дома каждого из них? Может быть, он хочет, чтобы белый человек был ему другом только на словах? Не говорили ли нам наши отцы, что стоит поздороваться с прокаженным за руку, как он захочет обняться? Мне кажется, Эзеулу обменялся рукопожатием с белотелым человеком. – Эта реплика была встречена приглушенными возгласами одобрения и даже смехом. Ведь проказу, как и многие другие несчастья, от которых люди в ужасе отшатываются, почти всегда называют не настоящим именем, а более вежливым и менее страшным – «белое тело». Среди восхищенных возгласов и смешков раздавались в честь Нваки выкрики: «Повелитель слов!». Он подождал, пока смех утих, и сказал: – Если вас разбирает смех, можете смеяться; что до меня, то мне совсем не до смеха. – Эзеулу неподвижно сидел все в той же позе, которую принял по окончании своей речи. – Вот что я хочу сказать, – продолжал Нвака, – тот, кто принесет к себе в хижину хворост, кишащий муравьями, должен ожидать нашествия ящериц. Так что, если Эзеулу теперь говорит нам, что дружба с белым человеком ему надоела, мы дадим ему такой ответ: «Ты завязал узел и ты же должен знать, как его развязать. Ты наложил вонючую кучу, ты же должен и унести ее». По счастью, дурное колдовское зелье, подброшенное в дом на конце шеста, не так трудно выбросить наружу. До меня донеслись тут один или два возгласа: дескать, обычай запрещает жрецу Улу далеко уходить от своей хижины. Я хочу спросить у этих людей: разве впервой ему отправляться в Окпери? Кто был свидетелем в суде белого человека в тот год, когда мы сражались за нашу землю – и потеряли ее? – Он подождал, чтобы стих общий говор. – Моя речь окончена. Я приветствую вас всех.

Выступили и другие. Ни один из ораторов не говорил так резко, как Нвака, однако всего лишь двое открыто возразили против его точки зрения. Может, несогласных с Нвакой было и больше, но они промолчали. Большинство выступавших указывало, что было бы безрассудством не ответить на приглашение белого человека; разве забыли умуарцы о том, какая судьба постигла те племена, которые ссорились с ним? Нвокеке Ннабеньи пытался еще больше смягчить резкие слова Нваки. Он предложил, чтобы Эзеулу сопровождали шесть выборных старейшин.

– Можешь составить ему компанию, если тебе хочется размять ноги, – крикнул Нвака.

– Огбуэфи Нвака, пожалуйста, не перебивай меня. Когда ты держал речь, никто ведь не мешал тебе грубыми выкриками. – Далее Нвокеке Ннабеньи повторил свое предложение: вместе с верховным жрецом должны отправиться в Окпери шесть старейшин Умуаро.

Снова поднялся Эзеулу. Пламя большого костра, разожженного поодаль, освещало его лицо. Пока он говорил, стояла глубокая тишина. Его слова не выдавали гнева, клокотавшего у него в груди. Как и всегда, гнев его был вызван не открытой враждебностью, прозвучавшей в выступлении Нваки, а сладкими речами людей вроде Ннабеньи. Они напоминали ему крыс, подгрызающих подошвы ног спящего: они сначала кусают, а потом дуют па рану, чтобы успокоить боль и убаюкать жертву.

Поблагодарив умуарцев, он заговорил чуть ли не с весельем в голосе.

– Когда я решил созвать вас, я сделал это не потому, что растерялся или увидел со страху собственные уши. Единственное, чего я хотел, это посмотреть, как отнесетесь вы к моему рассказу. Теперь я вижу ваше отношение, и я удовлетворен. Иногда мы даем ребенку кусок ямса, а потом просим его отдать маленький кусочек нам – не потому, что мы взаправду хотим его съесть, а потому, что решили испытать своего ребенка. Мы стремимся узнать, каким человеком он станет, когда вырастет: будет ли он делиться и раздавать или жадно прижимать все к своей груди. Вы сами знаете, что Эзеулу не таков, чтобы броситься бежать из-за того, что белый прислал за ним своего посланца. Если бы я украл у него козу, или убил его брата, или изнасиловал его жену, то тогда бы я еще мог спрятаться в кусты, заслышав его голос. Но я не нанес ему никакой обиды. Что же до того, как я поступлю, то решение свое я принял еще прежде, чем попросил иколо созвать вас. Однако если бы я начал действовать, не поговорив сначала с вами, вы могли бы потом спросить: «Почему он не сказал нам?» Вот теперь я сказал вам, и на сердце у меня легко. Сейчас не время для длинных речей. Когда придет время речей, все мы будем говорить, пока не устанем, и тогда, быть может, обнаружится, что в Умуаро есть ораторы и помимо Нваки. А пока что я благодарю вас за то, что вы откликнулись на мой зов. Умуаро квену!

– Хем!

Среди тех, кто провожал той ночью Эзеулу домой и вызвался пойти наутро вместе с ним в Окпери, был и его младший единокровный брат Океке Оненьи, знаменитый знахарь. Но Эзеулу отклонил его предложение; отказал он и всем другим, в том числе своему другу Акуэбуе. Он уже принял решение идти один и не собирался менять его.

Сразу после того, как Океке Оненьи предложил Эзеулу себя в спутники и услышал отказ, он собрался уходить, хотя по крыше зашлепали первые, пока еще редкие капли начинающегося ливня.

– Может быть, переждешь немного и понаблюдаешь лик небес? – спросил Эдого.

– Нет, мой сын, – ответил Океке Оненьи и с напускной беззаботностью добавил: – Только те, кто носит на теле дурные колдовские снадобья, должны бояться дождя.

Он вышел навстречу надвигающейся грозе. То и дело ночную тьму рассеивали вспышки молний; иной раз они освещали все вокруг ярким, немерцающим светом, иной же раз трепетали, перед тем как погаснуть, словно их пламя задувал порывистый ветер.

Океке Оненьи запел и засвистал, чтобы песня составила ему компанию в темноте, и его голос мощно звучал, споря с ревом ветра и раскатами грома.

Эзеулу не стал отговаривать его идти домой под дождем. Он вообще редко обращался к нему. С трудом верилось, что это братья. Да будь они даже более близки друг другу, Эзеулу, возможно, все равно ничего бы не сказал, потому что мысли его блуждали далеко. За долгое время он проронил одну-единственную фразу: мол, этот дождь – предвестник новой луны. Однако никто не понял, что он хотел этим сказать.

Эзеулу и его единокровный брат не враждовали, но и дружбу между собой тоже не водили. Эзеулу, как было хорошо известно, недолюбливал всех знахарей, которых считал, за редким исключением, алчными мошенниками. Настоящее знахарство, говорил он, ушло вместе с поколением его отца. Сегодняшние знахари – пигмеи по сравнению с прежними.

Отец Эзеулу действительно был великим знахарем и колдуном. Он творил бесчисленные чудеса, но больше всего толков вызывала в народе его способность становиться невидимым. Было время, когда между Умуаро и Анинтой велась жестокая война, и члены одного племени не осмеливались ступать на землю другого. Но верховный жрец Умуаро ходил через Анинту, сколько ему хотелось. Всякий раз он брал с собой сына, Океке Оненьи, который был тогда маленьким мальчиком. Он давал ребенку короткий веник в левую руку и наказывал ему не заговаривать и не здороваться ни с кем из встречных, а идти себе по правому краю троны. Мальчик шел впереди, а верховный жрец следовал на некотором расстоянии за ним, ни на миг не теряя его из виду. Каждый встречавшийся им прохожий внезапно останавливался при их приближении и начинал вглядываться в заросли на противоположной стороне дороги, как охотник, заслышавший шорох дичи. Он вглядывался до тех пор, пока ребенок с отцом не проходили у него за спиной, и только после этого поворачивался и продолжал свой путь. Иногда же прохожий при их приближении вдруг поворачивал назад.

Океке Оненьи узнал от отца о свойствах многих трав и обучился у него многим видам анванси – колдовства. Но он так и не научился этому чародейству, носившему название Оти-анъя-афу-узо.

В истории Умуаро редко бывало, чтобы в одном человеке соединялись вместе жреческий сан и способность к знахарству и колдовству, как соединились они в предыдущем жреце Улу. Когда такое случалось, могущество человека не имело предела. Океке Оненьи всегда утверждал, что причина холодности в отношениях между ним и нынешним жрецом, его единокровным братом, коренится в нежелании последнего примириться с тем, что способности отца оказались поделенными между ними.

– Он забывает, – говаривал Океке Оненьи, – что знание трав и анванси – это нечто начертанное от рождения в линиях ладони человека. Ему кажется, что наш отец умышленно отобрал колдовские способности у него и отдал мне. Разве он слышал, чтобы я сетовал па то, что жречество досталось ему?

Именно этим – чего и следовало ожидать – люди, не любившие Эзеулу, объясняли его отчуждение от Океке Оненьи. Они не упускали случая подчеркнуть, что презрение Эзеулу к знахарской славе его брата порождено гордыней и завистью. При этом они приводили в пример недавнее жертвоприношение, совершенное для жены Обики, когда Эзеулу, вместо того чтобы позвать собственного брата, послал за никудышным знахаришкой, который не может даже досыта прокормить себя своим ремеслом.

Но другие, знавшие Эзеулу лучше, как, например, Акуэбуе, отвечали, что всему виной тут какой-то неблаговидный поступок Океке Оненьи по отношению к Эзеулу. Оставалось невыясненным, что именно он сделал. Было известно только, что так брат с братом не поступает, что поступок его непростителен. Беда в том, что Эзеулу никогда и никому не поверял этой тайны, даже своим друзьям. Так что у его защитников не было в запасе ничего, кроме предположений. Некоторые утверждали, будто Океке Оненьи сделал бесплодной первую жену Эзеулу, после того как она родила ему всего лишь троих детей.

– Не может такого быть, – отвечали обычно на это. – Мы знаем наперечет всех злых колдунов в Умуаро, и Океке Оненьи не принадлежит к числу этих ведунов. Не такой он человек, чтобы навести порчу на женщину, не причинившую ему никакого зла, и уж тем более – на жену своего брата.

– Но вы забываете о том, что Океке Оненьи затаил давнюю обиду на Эзеулу, – могли возразить их противники. – Вы забываете, что их отец с детства внушал Океке мысль, будто жречество перейдет к нему, так что после смерти старика Океке чуть ли не выражал сомнение в правильности решения оракула.

– Может быть, это и так, – сказали бы в ответ защитники Океке Оненьи. – Но мы знаем всех наших колдунов и повторяем вновь: никто еще и никогда не обвинял Океке Оненьи в том, что он-де запечатал чрево его жены. Кроме того, колдуны, занимающиеся такими гнусными делами, равно как и любители полакомиться человеческим мясом, никогда не бывают многодетными. А вы только загляните на усадьбу Океке Оненьи: там полным-полно сыновей и дочерей!

На этот решающий довод возражений не находилось, особенно если его подкрепляли тем соображением, что лучший друг Океке Оненьи в доме Эзеулу – это Эдого, сын той самой женщины, на которую он якобы навел порчу! Более того, дружба между Эдого и его дядей вызывала, как это всем известно, большое недовольство Эзеулу. Должно быть, это недовольство побудило его однажды сказать, что резьба первого под стать знахарству второго.

– Эти двое? – обронил он в другой раз. – Выброшенная ступка и гнилые кокосовые орехи!

Вот уже дня два-три капитан Уинтерботтом чувствовал себя необычайно усталым и разбитым. Дожди, похоже, не принесли долгожданной передышки. Десны у него еще больше побледнели, а ноги ужасно зябли. Вроде бы, срок очередного приступа лихорадки еще не наступил, но все признаки были налицо. Конечно, болезнь его не страшила, как какого-нибудь новичка. Для старожила лихорадка была просто-напросто временным неудобством: заставляла несколько дней проваляться в постели, только и всего.

Тони Кларк воспринял это известие должным образом.

– Вам следует показаться врачу, – сказал он, зная, что именно такой реакции ожидают от новичка.

– Врачу? Бог ты мой! По поводу лихорадки? Нет, дружище. Беречься нужно, когда заболеваешь ею впервые. Бедняга Макмиллан не уберег себя, как я ни предупреждал его. Лихорадка трепала меня каждый год на протяжении десяти лет, а когда болеешь ею так часто, перестаешь обращать на нее внимание. Нет, нет, переменить на неделю обстановку – вот все, что мне нужно, и вы увидите: вернусь я в полном здравии. После поездки в Энугу все как рукой снимет.

В административный центр он собирался ехать послезавтра. По вполне попятным причинам он хотел заняться назначением вождя в Умуаро до встречи с деятелями из главной штаб-квартиры. Завершить это дело за два оставшихся дня он, конечно, не успеет, но ему хотелось иметь все основания сказать, что он уже предпринял первые шаги. Будучи убежденным сторонником той точки зрения, что дом следует оставлять в образцовом порядке, если хочешь застать его таким же по возвращении, он написал подробнейшие инструкции для Тони Кларка. В них он черным по белому изложил программу своих дальнейших действий в связи с назначением верховного вождя. «Сегодня я отправил посыльных в Умуаро, чтобы вызвать сюда Эзеулу для предварительного обсуждения. После этого обсуждения я назначу соответствующую дату, когда ему будет вручен приказ о назначении верховным вождем в присутствии старейшин и ндичие его племени». Капитан Уинтерботтом любил озадачить других европейцев, ввернув словечко-другое на языке игбо, на котором, но его утверждению, он свободно изъяснялся.

После того как он столь тщательно разработал план мероприятий, призванных облагодетельствовать Эзеулу, капитан Уинтерботтом, понятно, пришел в ярость, когда посланный вернулся с оскорбительным ответом от возомнившего о себе жреца-идолопоклонника. Своею властью судьи он немедленно подписал ордер на арест жреца и приказал двум полицейским завтра же с утра, не мешкая, отправиться в Умуаро и доставить упрямца в Окпери.

– Как только его приведут, – сказал он Кларку, – заприте его в арестантской. Я не желаю видеть его до возвращения из Энугу. Пусть это научит его хорошим манерам. Мои туземцы должны зарубить у себя на носу, что с администрацией шутки плохи.

Может быть, причиной тому был яростный гнев капитана Уинтерботтома, может быть, прав был его слуга, назвавший иную причину, но только в то самое утро, когда двое полицейских отправились в Умуаро арестовывать Эзеулу, капитан Уинтерботтом внезапно слег и впал в беспамятство. В бреду он продолжал непрестанно повторять единственную связную фразу: «Ногам холодно – приложите к ним горячую грелку!» Его слуга нагрел воды, наполнил резиновую грелку и приложил ее к ногам хозяина. Уинтерботтом стал кричать, что грелка совсем холодная. Слуга налил в грелку кипятку, но и этого оказалось недостаточно. Через каждые несколько минут он менял воду, но капитан не переставал жаловаться. К тому времени, когда Тони Кларк (не умевший водить машину) отыскал Уэйда, чтобы вместе с ним отвезти капитала в его стареньком «форде» в больницу, находившуюся в шести милях от Окпери, на ногах у него были сильные ожоги. Но обнаружилось это только на следующий день в больнице.