Текст книги "Стрела бога"

За очередным поворотом узкой старой тропы они увидели впереди широкую просеку – начало новой дороги. Она открылась перед ними, точно светлый день после мрака ночи.

– Что ты скажешь о той дряни, которой опоил нас Мадука? – спросил Офоэду.

До этого они ни словом не обмолвились о вчерашнем происшествии. Обика вместо ответа издал какой-то неясный звук, нечто среднее между стоном и вздохом облегчения.

– Это не было чистое пальмовое вино, – продолжал Офоэду. – В него подмешали каких-то сильнодействующих травок. Как подумаю сейчас, очень глупо мы поступили, что отправились в дом к такому опасному человеку. Ты помнишь, сам-то он ни одного рога не выпил.

Обика по-прежнему ничего не отвечал.

– Нет, не буду я ему платить эго-нели.

– Неужели ты собирался платить? – удивленно спросил Обика. – По-моему, все, что мы говорили вчера, говорилось не всерьез – чего не наплетешь, хлебнув пальмового вина.

Теперь они вышли на готовый отрезок новой дороги. Здесь человек чувствует себя затерявшимся, как маисовое зернышко в пустом мешке из козьей шкуры. Обика переложил мачете из левой руки в правую, а мотыгу – из правой в левую. Ощущение, что ты находишься на открытом месте и виден со всех сторон, рождало настороженность.

Так как новая дорога не вела ни к источнику, ни к базару, Офоэду с Обикой мало кого встречали по пути, лишь время от времени им попадались идущие из лесу женщины с тяжелыми вязанками дров.

– Что это такое я слышу? – спросил Обика.

Они подходили к старому корявому дереву эгбу, от которого в беззаботное время после уборки урожая начинали свое путешествие ночные духи Оньекулум с богатым запасом песен и сплетен.

– Я сам собирался тебя спросить. Похоже на похоронную песню.

По мере того как они приближались к месту работ, исчезали последние сомнения. Да, это действительно была похоронная песнь, с которой покойника несут в лес для погребения:

 
Глядите! Питон!
Глядите! Питон!
Лежит поперек пути.
 

Теперь оба путника узнали и песнь, и голоса поющих: это были их сверстники. Они одновременно расхохотались. Кто-то придал этой древней песне новое, непочтительное звучание, переделав ее отчасти в знакомую, а отчасти незнакомую развеселую песню для работы. Офоэду сказал, что дело тут, несомненно, не обошлось без Нвеке Акпаки: чувствуется его злой юмор.

Появление Обики и его приятеля сломало весь ритм работы. Пение прекратилось, а вместе с ним стих звук десятков мачете, одновременно ударяющих по корням деревьев. Те, кто, нагнувшись, выравнивали мотыгами расчищенные участки, прервали работу, выпрямились и стояли теперь с широко расставленными ногами, перемазанными красной землей.

Нвеке Акпака закричал дурным голосом: «Кво-кво-кво-кво-кво!» И все работники хором подхватили: «Квооо-о-о!» Грянул дружный смех: так забавно воспроизвели они возглас женщин, благодарящих за подарок.

Раздражение мистера Райта росло и становилось опасным. Он все сильнее сжимал в правой руке хлыст, а левую руку упер в бок. В своем белом шлеме он казался еще более приземистым, чем был на самом деле. Мозес Уначукву что-то возбужденно говорил ему, но он, похоже, не слушал. Он пристально смотрел на приближающуюся парочку опоздавших. Все остальные ждали, что сейчас произойдет. Хотя белый человек не расставался с хлыстом, он редко пускал его в ход; когда же он все-таки стегал им, то делал это как бы наполовину в шутку. Но сегодня утром он, должно быть, встал с постели с левой ноги. Его лицо дышало гневом.

При виде грозной позы белого человека Обика нарочно пошел развязной походкой. Это вызвало у работников новый взрыв хохота. Когда он проходил мимо мистера Райта, тот, не в силах больше сдерживать свой гнев, резко хлестнул его. Хлыст просвистел еще раз и больно ожег Обике ухо, приведя его в слепую ярость. Он выпустил из рук мачете и мотыгу и ринулся на обидчика. Но дорогу ему загородил Мозес Уначукву, вставший между ними. В тот же миг к Обике подскочили два помощника мистера Райта, и, пока они держали его, тот еще несколько раз хлестнул Обику по голой спине. Обика не пытался вырваться, он только вздрагивал, как жертвенный баран, который должен молча выдерживать побои танцоров, исполняющих погребальный танец, перед тем как ему перережут горло. Офоэду тоже дрожал; впервые в жизни он не мог ввязаться в происходящую у него на глазах драку и должен был смотреть на нее со стороны.

– Ты что – сумасшедший? Как можно бросаться на белого человека? – возопил Мозес Уначукву в крайнем изумлении. – Недаром говорят, что в доме твоего отца у всех с головой не в порядке.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил односельчанин Обики, почувствовавший в заявлении Уначукву отголосок вражды между Умуачалой и Умуннеорой.

В толпе зрителей, которые до сих пор наблюдали происходящее молча, вспыхнула перебранка, и вскоре со всех сторон посыпались громкие угрозы, а кто-то уже размахивал перед чьим-то носом пальцем. Ведь продолжить старую ссору намного проще, чем осмыслить новый, небывалый доселе инцидент.

– А ну, замолчите, обезьяны черномазые, и живо беритесь за работу! – Голос у мистера Райта был скрипучий, но зычный. Между спорящими сразу же установилось перемирие. Повернувшись к Уначукву, он проговорил:

– Скажи им, что я больше не потерплю никакой расхлябанности. – Уначукву перевел. – Скажи им, что эта чертова работа должна быть закончена к июню.

– Белый начальник говорит, что, если вы не кончите эту работу вовремя, вы еще узнаете, что он за человек.

– И чтобы у меня без опозданий!

– Не понимай.

– Что «не понимай»? Я же ясным, простым английским языком говорю, что не потерплю больше опозданий.

– Ага. Он говорит, чтобы вы усердно работали и больше не драли глотки.

– Я хочу, чтобы белый человек ответил мне на один вопрос, – вылез Нвеке Акпака.

– В чем дело?

Уначукву поколебался, почесал голову и перевел:

– Та парень хочет задать хозяин вопрос.

– Никаких вопросов.

– Слушаюсь, сэр. – Он повернулся к Нвеке. – Белый человек сказал, что он пришел сюда утром из своего дома не для того, чтобы отвечать на твои вопросы.

Толпа зароптала. Райт рявкнул, что, если они тотчас же не примутся за работу, он займется ими серьезно. Эти слова можно было не переводить, все было и так понятно.

Мачете снова застучали о корни, а те, что орудовали мотыгой, опять согнули спины. Но, продолжая работать, они условились провести собрание.

Ничего путного из этой затеи не вышло. Сразу же разгорелись споры о том, должен ли присутствовать на собрании Мозес Уначукву. Многие – в основном жители Умуачалы – не видели оснований допускать к участию в своих обсуждениях человека, принадлежащего к иной возрастной группе. Другие же доказывали, что было бы просто глупо отстранять от участия в нем единственного сородича, знакомого с обычаями белых людей. Тут слово взял Офоэду и, ко всеобщему удивлению, присоединился к тем, кто был за то, чтобы Мозес остался.

– Но я выступаю за это по совсем иной причине, – добавил он. – Я хочу, чтобы он перед всеми нами повторил, что он сказал в присутствии белого человека о семье Обики. Я также хочу, чтобы он перед лицом всех нас сказал, правда ли, что он подстрекал белого человека ударить хлыстом нашего товарища. После того как он ответит на наши вопросы, пусть убирается. Вы спросите меня, почему он должен уйти? Я скажу почему. Это собрание возрастной группы Отакагу. Он же принадлежит к группе Акаканма. И позвольте мне напомнить всем вам, и особенно тем, кто сейчас шумит и перебивает меня, что он к тому же исповедует религию белого человека. Но об этом я сейчас говорить не стану. Я хочу сказать лишь одно: пусть Уначукву ответит на мои вопросы, а потом может катиться и забирать с собой все свои познания обычаев белых людей. Все мы слыхали о том, как он приобрел эти познания. Мы слыхали, что, покинув Умуаро, он пошел стряпать, точно женщина, на кухне у белого человека и вылизывать его тарелки…

Окончания речи Офоэду не было слышно в поднявшемся гомоне. Многие утверждали, что Офоэду по своему обыкновению треплет языком; слова сами так и лезут у него изо рта, а он их даже не откусывает. Другие доказывали, что он говорит дело. Как бы то ни было, прошло немало времени, прежде чем снова установилось спокойствие. Мозес Уначукву что-то кричал, но никто его не слышал, покуда гомон не утих. К этому моменту его голос охрип.

– Если вы хотите, чтобы я ушел, я уйду немедленно.

– Не уходи!

– Мы разрешаем тебе остаться!

– Но если я уйду, то не из-за тявканья этого бешеного пса. Если бы на свете еще сохранился стыд, вы бы не допустили, чтобы этот зверь лесной, который не смог устроить своему отцу вторые похороны, вставал тут перед вами и изрыгал из своей пасти дерьмо…

– Хватит!

– Не затем мы пришли сюда, чтобы оскорблять друг друга!

После того как обсуждение возобновилось, кто-то предложил пойти к старейшинам Умуаро и заявить им, что они больше не станут работать на строительстве дороги белого человека. Но по мере того как один оратор за другим раскрывали последствия такого шага, предложение это теряло поддержку. Мозес сказал, что в ответ белый человек бросил бы всех их вожаков в тюрьму, находящуюся в Окпери.

– Все вы знаете, какая у нас дружба с окперийцами. Неужели вы думаете, что кому-нибудь из умуарцев, попади они в тамошнюю тюрьму, удалось бы выйти оттуда живым? Но не говоря уже об этом, разве вы забыли, что наступил месяц посадочных работ? Вы что же, хотите выращивать урожай этого года за тюремными стенами в стране, с которой враждуют ваши отцы? Я обращаюсь к вам как старший брат. Я странствовал в краю Олу и странствовал в краю Игбо и могу прямо вам сказать: от белого человека спасения нет. Он явился – и всё. Когда у ваших дверей стучится беда, а вы говорите ей, что в доме нет места, куда бы ее усадить, она отвечает: «Не беспокойся, я пришла со своей скамейкой». Таков же и белый человек. В ту пору, когда все вы по малолетству не носили повязку на бедрах, я собственными глазами видел, как расправился белый человек с Абаме. Вот тогда-то я и понял, что спасения нет. Подобно тому как свет дня прогоняет ночную тьму, белый человек изгонит все наши обычаи. Я знаю, что мои слова пролетают сейчас мимо ваших ушей, но так будет. Могущество белого человека происходит от истинного Бога – оно опаляет, как пламя. Об этом Боге мы и проповедуем каждый восьмой день…

Тут противники Уначукву стали выкрикивать, что это собрание их возрастной группы и что они не собираются жевать вместе с ним семя глупости, которую он называет своей новой верой.

– Мы толкуем о дороге белого человека! – крикнул кто-то громче других.

– Да, мы толкуем о дороге белого человека. Но ведь когда рушатся стены и крыша дома, потолок не остается на прежнем месте. Белый человек, новая религия, солдаты, новая дорога – все это составляет одно целое. Белый человек имеет и ружье, и мачете, и лук, а во рту носит огонь. Он сражается разным оружием.

– Наше незнание велико, оно больше нас самих, – начал Нвеке Акпака, взявший слово следом. – Те, кто требует, чтобы Уначукву ушел, забывают о том, что никто из нас ни слова не может сказать на языке белого человека. Мы должны прислушаться к его советам. Если мы пойдем к нашим старейшинам и скажем, что больше не будем работать на строительстве дороги белого человека, то чего мы добьемся? Что наши отцы возьмут мотыги и мачете и пойдут работать вместо нас, в то время как мы будем сидеть дома? Мне известно, что многие из нас желают сразиться с белым человеком. Но только глупец пойдет охотиться на леопарда с голыми руками. Белый человек подобен горячей похлебке, и браться за него надо осторожно, медленно, с краев миски. Умуаро стояло здесь до того, как сюда явился из своей страны белый человек искать встречи с нами. Мы не звали его в гости; он нам не родственник и не свойственник. Мы не крали у него ни козу, ни курицу; мы не отнимали у него ни его землю, ни его жену. Мы не причинили ему никакого зла. И все же он пришел и обходится с нами несправедливо. Наш жезл офо высоко поднят между нами и ним – это мы знаем твердо. Хозяин не умрет оттого, что в гости к нему явится незнакомец; и да не уйдет от него гость с распухшей спиной. Мне известно, что белый человек не желает Умуаро добра. Вот почему мы должны держать наш офо между ним и нами и не давать ему повода сказать, что мы сделали то-то или не сделали того-то. Ибо если мы дадим ему такой повод, он возрадуется. Почему? Потому что тогда окажется, что тот самый дом, который он хотел бы разрушить, да не знал как, загорелся сам собой. Поэтому мы должны продолжать работу на строительстве этой дороги, а закончив ее, мы спросим, нет ли у него еще какой-нибудь работы для нас. Однако, когда имеешь дело с человеком, который считает тебя дураком, не худо иной раз напомнить ему, что и тебе известно то, что известно ему, а глупый вид ты напускаешь на себя во избежание ссоры. Тот белый человек считает нас глупцами, так давайте же зададим ему один вопрос. Я собирался задать ему этот вопрос сегодня утром, но он не пожелал слушать. У нас есть поговорка: можно отказаться выполнить просьбу, но нельзя отказаться выслушать ее. По-видимому, в тех краях, откуда пришел белый человек, не существует такой поговорки. Как бы то ни было, мы поручим Уначукву спросить его вот о чем: почему нам не платят за работу? Я слышал, что повсюду в Олу и Игбо белый человек платит за такую работу. Чем же мы отличаемся от них?

Акпака умел говорить убедительно, и после его выступления желающих взять слово не оказалось. Тогда собрание приняло единственное свое решение: возрастная группа Отакагу просит Уначукву узнать, выбрав для этого подходящий момент, когда к белому человеку можно будет обратиться без опаски, почему он не дает им никаких денег за то, что они работают на строительстве его дороги.

– Я выполню ваше поручение, – заверил Уначукву.

– Это еще не всё, – сказал Нвойе Адора. – Просто спросить его, почему нам не платят, недостаточно. Он знает почему, и мы тоже знаем. Он знает, что в Окпери людям, делающим такую же работу, платят. Поэтому спросить его надо так: «Другим платят за эту работу, почему же не платят нам? Разве мы не такие, как все?» Важно его спросить: «Неужели мы отличаемся от всех?»

Все с этим согласились, и собрание закончилось.

– Очень верные слова ты сказал, – обратился к Нвойе Адоре один из приятелей, когда они уходили с базарной площади. – Может быть, белый человек разъяснит нам, отца мы у него убили или мать.

Вопреки опасениям младшей жены, Эзеулу не чувствовал себя совершенно разбитым. Правда, ноги от ступней до бедер ломило, а слюна отдавала горечью. Но худшие последствия перенапряжения он предупредил: растер, как только вернулся домой, тело целебной мазью из сока дерева бафии и позаботился о том, чтобы всю ночь возле его низкого бамбукового ложа горели толстые поленья. Нет лучшего лекарства, чем огонь и эта мазь из бафии. Через пару дней жрец поднимется с постели крепким, как только что обожженная глина.

Расскажи кто-нибудь Эзеулу о тревогах его младшей жены, он бы рассмеялся. Это показывало, сколь плохо знают жены своего мужа, особенно если они, как Угойе, не старше его первых детей. Если бы Угойе знала своего мужа в те годы, когда он только что стал жрецом, она, может быть, и поняла бы, что изнеможение, ощущаемое им после празднества, не имеет никакого отношения к наступлению преклонного возраста. Будь оно вызвано годами, он бы ему не поддался. Его дочери не придавали значения тревогам жены Эзеулу, потому что, будучи его дочерьми, они знали его лучше. Они знали, что это – неизбежное следствие праздника, как бы составная часть жертвоприношения. Да и кто бы мог втоптать в пыль грехи и дурные поступки всех умуарцев и не сбить ноги до крови? Даже такому могущественному жрецу, как Эзеулу, не приходилось рассчитывать на это.

Пока возрастная группа Отакагу проводила свое собрание в тени деревьев огбу на базарной площади, слух о том, что белый человек отхлестал Обику, распространился по всем деревням Умуаро. На усадьбу Эзеулу эту новость принесла жена Эдого, которая услышала ее, когда возвращалась из леса домой с вязанкой дров на голове. Эзеулу был разбужен рыданиями матери и сестры Обики. Он отбросил в сторону циновку, которой укрывался, и вскочил на ноги; первое, что пришло ему в голову, была мысль: кто-то умер. Но затем он услыхал, как рассказывает о чем-то жена Эдого, чего не могло бы быть, если бы и впрямь кто-нибудь умер. Он сел на край бамбукового ложа и громким голосом позвал жену своего старшего сына. Та сразу же вошла в оби, сопровождаемая мужем, который в момент ее возвращения был дома: он украшал резьбой дверь из дерева ироко по заказу одного титулованного умуарца.

– О чем это ты там рассказываешь? – спросил Эзеулу у Амодже.

Она повторила услышанную ею историю.

– Хлыстом? – переспросил он, все еще отказываясь верить. – Но какое же он совершил преступление?

– Те, кто рассказывал, ничего об этом не говорили.

– По-моему, он поздно пошел на работу, – задумчиво проговорил Эзеулу. – Но белый человек не стал бы пороть за это взрослого мужчину, да к тому же еще моего сына. За опоздание его попросили бы уплатить штраф в пользу сверстников; его не наказали бы хлыстом. Или, может быть, он первым ударил белого человека?…

Эдого был тронут, увидев на лице отца глубокое огорчение, которое тот тщетно пытался скрыть. Казалось бы, он должен был почувствовать ревность к младшему брату, но ревности не было.

– Пойду-ка я, пожалуй, на площадь Нкво – там у них сейчас сход, – сказал Эдого. – Непонятна мне пока эта история. – Он пошел к себе в хижину, взял мачете и направился к выходу.

Отец, все еще пытавшийся понять, как могло случиться такое, окликнул его. Когда Эдого вернулся в оби, Эзеулу предостерег его от опрометчивых поступков.

– Насколько я знаю твоего брата, он, вероятно, ударил первым. Тем более что он был пьян, когда уходил из дому. – Тон у него уже изменился, и сын едва сдержал улыбку.

Эдого снова пошел к выходу; на нем было то же одеяние, в котором он работал, – длинная и узкая полоска материи, пропущенная между ног и обвязанная вокруг пояса таким образом, что один ее конец свободно свисал спереди, а другой – сзади.

За ворота усадьбы вышла и мать Обики; она шмыгала носом и терла кулаком глаза.

– А эту куда понесло? – спросил Эзеулу. – Я вижу, собирается воинство на бой с белым человеком. – Он рассмеялся, когда Матефи обернулась на его слова. – Возвращайся к себе в хижину, женщина!

Эдого тем временем вышел из усадьбы и повернул налево.

А Эзеулу уселся на доску из дерева ироко и прислонился спиной к стене. Теперь он мог следить за всеми подходами к усадьбе. Мысли беспорядочно скакали у него в голове в тщетных поисках какого-нибудь разумного объяснения истории с поркой. Он стал думать о белом человеке, отхлеставшем его сына. Эзеулу видел его и слышал его голос, когда тот говорил со старейшинами Умуаро о новой дороге. Впервые услышав молву о том, что к ним придет белый человек, чтобы переговорить со старейшинами, Эзеулу уверился, что это будет его друг Уинтабота, Сокрушитель Ружей. Он был глубоко разочарован, когда увидел вместо него другого белого. Уинтабота был высок ростом, строен и держался как великий человек. Голос его рокотал подобно грому. Этот же был плотный коротышка, волосатый, как обезьяна. Говорил он как-то чудно, не открывая рта. Эзеулу подумал, что он, должно быть, какой-нибудь прислужник Уинтаботы, выполняющий подсобную работу.

На улице, в том месте, где от нее ответвлялись тропинки, ведущие к усадьбе Эзеулу, появились люди. Он вытянул вперед шею, вглядываясь, но мужчины прошли мимо.

В конце концов Эзеулу решил, что, если его сын не виноват, он сам пойдет в Окпери и пожалуется на этого белого его господину. Ход его мыслей был нарушен внезапным появлением Обики и Эдого. Позади них шел еще кто-то, в ком он вскоре узнал Офоэду. Эзеулу видеть не мог этого никчемного парня, который неотступно следовал за его сыном, как стервятник за покойником. Гнев, охвативший его, был так велик, что он рассердился и на сына.

– За что его выпороли? – спросил он у Эдого, словно не замечая двух других. Мать Обики и все, кто были на усадьбе, поспешно вошли в оби к Эзеулу.

– Они опоздали на работу.

– Почему вы опоздали?

– Я пришел домой не для того, чтобы отвечать на вопросы! – крикнул Обика.

– Хочешь – отвечай, не хочешь – не отвечай, дело твое. Но вот что имей в виду: это только начало тех бед, которые принесет тебе пальмовое вино. Такая жажда в конце концов убивает человека.

Обика и Офоэду вышли.