Текст книги "Королева в раковине"

– Положение тяжелое, – повторяет Гейнц, нарушая покой кабинета.

Напряжение требует разрядки – какой-то исчерпывающей, умеренной реакции деда. Неужели его умный внук верит в то, что этот клоун сумеет вскружить голову немецкому народу своими истерическими позорными воплями против тех, кто стремится к миру, – вслух размышляет дед, не ожидая ответа от сына и внука. Гитлер призывает к ненависти и вызывает отвращение своими нападками, играя на иррациональных инстинктах. Дед, германский патриот, не будет терпеть и не допустит отчаяния в доме:

– Просвещенная Германия будет прислушиваться к злословию и клевете этого идиота?! Народ еще зализывает раны Мировой войны, но, в конце концов, должен вернуться к нормальному существованию и разумной оценке всего, что случилось, во имя своего будущего. Я родился в Германии, я знаю эту страну.

Артур поддерживает его:

– Германия – культурная страна. Она не пойдет за таким клоуном, как Гитлер. Народ преодолеет безработицу и вернется к нормальному состоянию.

Гейнц не успокаивается. Дед и отец не улавливают резкого изменения пропаганды. Йозеф Геббельс, мастер современных средств массовой информации, со своими помощниками, отравляет мозги масс новейшей технологией лживой пропаганды, с большим успехом завоевывая миллионы поклонников. "Развлечение великолепно служит хорошей пропаганде". Геббельс, по сути, насилует массы своей пропагандой, тонко продуманной, и еще никогда с такой мощью, не промывавшей мозги граждан Третьего рейха. Такого, можно сказать, "гроссмейстера" в этом деле Германия не знала. Верная Геббельсу пропагандистская машина организует собрания и массовые сборища. Этот человек, стоящий во главе пропагандистской машины, продает народу наглую, неприкрытую ложь. Всяческими блестящими уловками он отупляет мозги масс, зажигает в их душах ненависть агрессивной нацистской пропагандой. По улицам без конца маршируют нацистские батальоны Гитлера. Лозунги, листовки, гигантские знамена и флажки, статьи, радиопередачи… Ролики, демонстрируемые в кинотеатрах, факельные шествия, театральные представления, ревущие микрофоны и рупоры, беспрерывно изрыгающие в – "Хайль Гитлер" и патриотические песни, – все это обрушивается на страну, подавляет, вводит в состояние безумия весь народ. По всей стране созданы специальные нацистские школы, где будущих нацистских лидеров уверенно учат, что только Гитлер в силах создать тысячелетний рейх. Сколько раз бы не проходили его верные рабы мимо портрета вождя, они отдают ему честь.

Гейнц потерял покой. Бледный человечек, выходец из мелкобуржуазной семьи, сумел околдовать сброд. Он разжигает ненависть толпы к евреям, коммунистам, ко всем, кто не верит в превосходство арийской расы, и угрожает уничтожить всех, кто стоит у него на пути. Гитлер заходится в истерике: "Головы будут размозжены!" Толпа впадает в транс.

Гейнц серьезно обеспокоен: новая реальность не может пробить благодушие отца и деда. Ни социал-демократы, ни коммунисты не в силах сдержать подъем и натиск сильнейшей оппозиции под руководством Адольфа Гитлера. Нацисты представляют центральную политическую силу. Буржуа теряют влияние в экономике. Акулы капитала склонны финансово поддержать сильное правое правительство. Гейнц чувствует угрозу в сближении вождей тяжелой промышленности с нацистской партией.

– Надо готовиться к трудным дням, – Гейнц пытается заставить отца и деда прислушаться к голосу разума.

– Ты что, черный ворон, предвещающий несчастья?! – дед морщит лоб и отмахивается от внука. Артур качает головой в поддержку деда.

– О чем вы говорите?! – вскакивает Гейнц. – Миллионы безработных идут за коммунистами или нацистами. Их роты растут на глазах изо дня в день. Вы что, не понимаете? Немцы, уставшие от неизвестности, ищут надежду в пустых и опасных фантазиях.

– Народ проснется. Невозможно обмануть немецкий народ, – терпение деда лопнуло.

Такой немецкий патриот, как он, не может выдержать высокомерия внука, который так легкомысленно угрожает своими прогнозами здоровью его больного сына. Гейнц же упрямо пытается здраво разобраться в положении страны и сделать выводы. Германия пострадала от мирового экономического кризиса более любой другой страны в мире и не может из него выбраться.

Гейнц – дитя двадцатого века, голубоглазый блондин, широкоплечий атлет. Ни одна черта его лица не указывает на еврейское происхождение. Время тяжелое, политические волны захлестывают, и он, как цирковой канатоходец, ступает над пропастью. Гейнц не остановится ни перед чем ради спасения фабрики – главного источника благополучия семьи. В поисках путей спасения он завязывает беседы в трактирах с представителями среднего класса, даже если они являются членами нацистской партии, что вызывает недовольство отца.

Гейнц сблизился с общественной прослойкой, возникшей после Мировой войны, приводит в дом людей из низкого общества. Офицер полиции, не способный поддерживать беседу о Гегеле, Канте или Ницше, при всем при этом чувствует себя у Френкелей, как у себя дома. Он встречается в компаниях с Гейнцем и не отрывает пылающих глаз от красавицы Лотшин. Адвокат Рихард Функе, близкий к верхушке нацистской партии, познакомил Гейнца с этим мужественным полицейским. Дед успокаивает Артура, убеждая его, что времена изменились. Сейчас надо делать такое, о чем неделю назад нельзя было даже подумать. Дед уверяет сына, что бдительно следит за детьми.

– Надо готовиться к тяжелым дням, – не устает повторять Гейнц, сидя в кресле и нервно покачивая ногой.

Изо дня в день по дороге на фабрику терзают его взгляд гигантские плакаты с чудовищной величины буквами и свастикой. Плакаты приклеены к фонарным столбам, к доскам объявлений, в любом возможном и невозможном месте, как предостерегающие знаки, предвещающие недоброе. Нацистские флаги тысячами пестрят на зданиях. Нервы Гейнца натянуты до предела. На шумных демонстрациях клубятся массы вопящих людей. Свистят, распарывая воздух, резиновые нагайки полицейских, гудят клаксонами полицейские машины. Плакаты, расклеенные в переулках, насилуют взгляд и мозг – "Хайль Гитлер" и "Рот фронт", "Гитлера к власти!" "Сегодня Германия – наша! Завтра наш – весь мир!"

Со времени Мировой войны семейная фабрика перестала быть одной из самых больших в стране. Параллельно с ростом и усилением литейных гигантов, средние металлургические заводы, которые сумели устоять, резко сократили выпуск продукции. Не видя иного выхода, Гейнц просит сестру, с ее красотой и неотразимой походкой, помочь привлечь к семейному делу сомнительных бизнесменов. Дружба с ними явно способствует успехам фабрики.

– Вы просто не знакомы с простым Берлином, – горько сетует Гейнц.

– Я знаю, что ты имеешь в виду, – прерывает его на полуслове дед, – но после Мировой войны Германия не ввяжется в новую авантюру солдафонов.

Инвалиды войны заполняют улицы рабочего Берлина, здесь царствуют безработица, преступность, экономическая неустойчивость, удрученность…

– Не будь черным вороном, еще накаркаешь беду, – корит дед внука. – Гитлер горит желанием развязать новую войну, призывает вернуть территории, которые забрали у потерпевшей поражение Германии. Успокойся, немцы не ввяжутся в новую войну.

Высокий, тощий, гибкий дед ходит по комнате из угла в угол.

– Гитлер вообще австриец, – вмешивается в разговор Артур.

– Австрийцы всегда были антисемитами, – говорит дед.

– Гитлер не понимает немцев, – добавляет Артур.

– Критерий, по которому можно судить, чего действительно желают немцы – это возникающие, как грибы, дома развлечений и растущая популярность Брехта. Везде распевают его куплеты, а ведь это переводы с английского на немецкий язык.

Дед поддерживает сына:

– Театры, кинотеатры, кабаре полны до отказа. Мы живем в период расцвета германской культуры, и кто в центре культурного возрождения, как не евреи.

– Культурное возрождение. О нем нацисты говорят, что это вовсе не германская культура, а настоящую германскую культуру уничтожают евреи, – Гейнц глубоко затягивается табачным дымом.

Дед продолжает свое, с удивлением говорит о Марлен Дитрих, которую пригласили в Голливуд, и о еврейке Элизабет Бергнер, подруге Лотшин.

Дым в кабинете сгущается. Огонек сигареты Гейнца вспыхивает при каждой затяжке.

Отношения между дедом и сыном не очень гладки. Фабрика не приносит больших прибылей, но и больших потерь тоже нет. Гейнц чувствует себя одиноким в мире бизнеса. Дед спрашивает, почему не вносят новшества в работу фабрики, а сын его, либерал, пребывает в мечтах: верит в вечность разума, который не обманет, и Гейнца это ужасно удручает. Насилие и агрессивность охватывают общество, как эпидемия, и не с кем говорить. С дедом? Времена изменились, а он радостно и добродушно откармливает на своей усадьбе свиней и гусей, совершает поездки верхом со своим соседом-графом или сидит с ним в его большой беседке и видит себя лидером в городке. Внешние силы – нацисты, коммунисты, церковь – становятся все мощнее, а дед продолжает смеяться, и это смех победителя, не знающего сдержанности:

– Просвещенный немецкий народ не примет Гитлера. Британия – держава, она не будет сидеть, сложа руки, если Гитлер придет к власти. Мир этого не позволит. Факт остается фактом, по Версальскому договору немцев очень ограничили.

Гейнц неспокоен. Дед совершенно не думает о том, что его семье угрожает опасность. Не будет подписано соглашение с городскими газовыми предприятиями – они обанкротятся. Гейнц же, по дороге на фабрику, пересекая заброшенное пространство между Берлином и фабричным поселком, натыкается взглядом на замершие предприятия, хозяева которых разорились, и на скелеты недостроенных в результате экономического кризиса и большой безработицы жилых домов. Эта картина вызывает у Гейнца серьезное беспокойство по поводу будущего их фабрики.

Автомобиль приближается к стенам, обклеенным плакатами, – "Забастовка металлургов", "Хлеба, свободы, власти". С того момента, как нацистская фракция получила почетное место в рейхстаге, антисемитские плакаты "Жид, Ицик" покрывают стены. Последние выборы вселили в Гейнца сильное беспокойство. С двенадцати депутатов нацистская партия взлетела до ста семи! Кто, как ни акулы промышленности купили эти места для нацистской партии! Гейнц страдает от бессонницы. Ощущение, что веревка может захлестнуться на его шее, сильно треплет нервы, и не только потому, что производство на фабрике замерло и приносит большие убытки вследствие забастовки ста сорока тысяч металлургов, длящейся несколько дней.

Несколько месяцев назад предприятия городского газового хозяйства прислали заказ на обновление оборудования. Цена был принята и договор готов. Но вот уже на несколько недель задерживается подпись заказа со стороны городского хозяйства. Кто-то намеренно задерживает процесс.

– Гейнц, подкупи их деньгами, ухищрениями, обманом, но не честью! – дед стучит тростью, и усы его подрагивают. – Сохраняй хладнокровие!

Артур поднимает голову.

– Времена нелегкие. Новые факторы влияют на экономику, – охлаждает Гейнц прыть деда.

– Артур, я не принимаю пессимизм Гейнца. Все может быть совсем по-другому, – дед встает со своего места, ехидно улыбаясь поверх головы внука и читая ему нотацию:

– Ты щеголяешь черной меланхолией, во времена моей молодости никто не смел открыто и громогласно проявлять беспокойство и тревогу.

Дед и Гейнц – два чуждых друг другу мира. Гейнц относится к рабочим с отчужденностью и высокомерием. Дед общается с рабочими на равных. В старые добрые времена он стоял у ворот фабрики, душевно встречая литейщиков, входил в литейный цех в своих блестящих лаковых туфлях, сбрасывал пальто, ослаблял галстук, закатывал рукава и вместе с руководителем смены обходил цеха. Только после этого возвращался в контору. Туфли его были покрыты пылью, волосы и лицо темнели от копоти, а светлая рубаха чернела. По окончании рабочего дня он возвращался к воротам и пожимал руку каждого литейщика, называя его по имени.

Гейнц пытается вставить слово, но дед не дает ему это сделать, подкалывает его по поводу часов и карточек, отмечающих время прихода рабочих на фабрику:

– В этом корень зла! Когда нет прямого контакта между хозяином и его рабочими, они обращаются к политике и забастовкам!

Все трое подолгу сидят, не произнося ни слова. Чтобы каким-то образом заполнить молчание размышлениями, Гейнц обдумывает проблемы, которые необходимо немедленно разрешить. Дед не обращает внимания на его отрешенный вид.

– Какие мощные рабочие были в прошлом, уходили в леса и бастовали по поводу повышения цен на пиво. Немецкий рабочий – человек сильный и справедливый – не даст обмануть себя даже на один пфенниг, – дед отдается воспоминаниям минувших дней и нарушает молчание.

– Когда грянула "пивная" забастовка первого мая, – продолжает дед, – в знак солидарности с забастовщиками я не уходил из трактира.

Дед, буржуа из буржуазной семьи, поздравил рабочих с победой и важным достижением, которого добились представители забастовщиков от имени социал-демократической партии у хозяев пивных: два бокала пива будут стоить двадцать пять пфеннигов вместо двадцати шести. Довольные рабочие отвечали: "Уважаемый господин, действительно забастовка завершилась колоссальным успехом".

Такого контакта с простыми рабочими не могут наладить ни Артур, ни его сын, два интеллектуала, думает про себя дед, не очень расстраиваясь в связи с большими убытками, о которых внук ему подробно сообщил. Забастовка десятков тысяч литейщиков и влияние этого на их семейное предприятие пробуждает у деда приятные воспоминания. Литейщики тогда бастовали, требуя обновления рабочей одежды, быстро ветшающей от пекла в цеху. Но он не сдался пикету рабочих, не пропускающих его в ворота фабрики.

– Я сам направил галопом лошадей моей пролетки прямо в гущу пикетчиков, – дед ударяет кулаком по столу. – “Алладин, отвори ворота своему хозяину!” – громко закричал я, и, соскочив с пролетки, бросился в толпу забастовщиков, схватил за грудки сукиного сына, заварившего кашу, и тряс его до тех пор, пока он своими руками не открыл ворота, и тут же забастовка прекратилась.

Вокруг нищета, безработица, банкротство больших банков, падение промышленных предприятий – заводов и фабрик, но лозунг Бисмарка "кровь и железо" пульсирует в жилах деда, пионера промышленной революции. "Из любой беды можно выбраться благодаря человеческой мудрости", – любит повторять дед, и бурная эпоха отцов-основателей живет в его памяти. Дед не удовлетворялся литьем ванн для купания, но добился заказа на конвейерный выпуск обойм для патронов. Он даже преуспел в том, что сумел пробить путь в закрытый круг акул литейной промышленности, хранящих верность чистоте германской нации и не заключающих сделок с евреями. Дед, который не ведал неудач в жизни, просто отметал мысль о том, что финансовое падение лишит семью литейной фабрики. Как и в добрые дни кайзера Вильгельма и канцлера Бисмарка он и сегодня продолжает быть победителем в жизни

Трудные дни?! Благодаря деду, фабрика выиграла конкурс на большой заказ муниципалитета – серийное литье из стали голов великого поэта Гёте.

– Только с открытой душой можно совершать отличные сделки, – повышает дед голос на внука.

Отец бросает испытующие взгляды на ожесточенное выражение лица сына. Невозможности высказать деду все накопившееся на душе изматывает Гейнца. Он старается скрыть страх ожидания банкротства семейного предприятия. Кончилась эпоха отцов-основателей. Нищета и нужда выбрасывают на уличные демонстрации столицы толпы людей. Разоряются промышленные гиганты, крупные банки, фабрики. Насилие охватило страну. Артур понимает сына, но не дед.

– Этот кризис пройдет. Мы не вернемся к темным дням средневековья. Из-за нужды растет антисемитизм в среде народа, но нельзя даже подумать о том, что правительство передаст хозяйство страны в руки кучки авантюристов.

Законы чрезвычайного положения только усиливают хаос. У здания коммунистической партии были столкновения красных с коричневыми. Нацисты нападают на еврейские магазины, и в переулках, где проживают евреи, организовались отряды еврейской самообороны. Но дед словно отмежевался от реальности, признавая лишь то, что видны признаки ухудшения ситуации, и надо быть бдительными. Вот и сосед его, граф, перестал просить у него в долг деньги. Несомненно, он просит деньги у других богачей, тех самых акул промышленности, которые возрождают юнкерство.

– Следует ввести в руководство нашей фабрики христианина, у которого есть связи в муниципалитете, – говорит Гейнц, жуя кончик сигареты, выпуская облако дыма. В последнее время он посещает подвалы, которые превращены в места развлечений, ища компаньонов в своем деле. Антисемитизм особенно проявится в среде металлургов. В этом Гейнц убежден. И ему кажется, что он поймал на удочку хоть и сомнительный, но необходимый улов – человека, который может тянуть за ниточки руководство берлинского муниципалитета. Так он встречается в известном ресторане с адвокатом доктором Рихардом Функе, на лице которого шрамы от шпаг времен студенческой юности, и размышляет о том, можно ли вообще доверять этому нацисту. Функе также не отрывает своих хищных голубых глаз от Гейнца, поглаживает свои светлые жидковатые волосы на голове и требуяетот еврея слишком высокую цену за услуги. Гейнц готов на все, чтобы только предотвратить банкротство. Моральные принципы, которые он получил от предыдущих поколений, затуманиваются дымом, выходящим из труб доменных печей.

Лотшин понимает, что творится на душе Гейнца. Из бесед с бизнесменами, которых брат приглашает в гости, она сделала вывод о новых правилах, которые должно усвоить в это смутное время, извиваясь по-змеиному, чтобы сохранить свое дело. В жестоких условиях торговли во время кризиса и растущей коррупции литейная фабрика сохраняет стабильность. Гейнц – весьма трезвый бизнесмен – маневрирует между миновавшим и накатывающим кризисом, а ведь ему еще не исполнилось и двадцати пяти лет. Экономическая буря конца двадцатых годов двадцатого века пронеслась, но мировой экономический кризис углубляется.

Резко выросла безработица. Рабочие бастуют, подстрекаемые экстремистки настроенными политиками. Глубокое отчаяние влечет за собой волну самоубийств. Столкновения на улицах усиливаются. Кровопролития и взаимная ругань ширится между политическими противниками. Богачи и юнкеры напуганы усилением позиций коммунистов. Резкое падение общественного и экономического статуса заставляет их присоединиться к национал-социалистической партии. Толпа аплодирует батальонам эсэй и эсэс, которые множатся по всей стране. Правительство проявляет слабость, распространяя атмосферу отчаяния. Предвыборная программа нацистов завоевывает сердца граждан. Немецкий народ истосковался по порядку, по экономической и политической устойчивости.

– Не видно, чтобы эта безумная инфляция остановилась.

Дед не выдерживает одержимость внука курением.

– Хватит глотать дым, Гейнц.

Дед прокашливается и сообщает, что встретится с адвокатом Функе. Гейнц встает с кресла и с облегчением отвешивает поклон, словно тяжесть свалилась с плеч. Бертель замирает у двери кабинета. Гейнц натыкается на сестру.

– Трулия? Ты что тут делаешь?

Около получаса она подслушивала беседу, все дожидаясь паузы, чтобы войти.

Гейнц обещает помочь скаутам. А пока на своем черном автомобиле едет в кафе на Фридрихштрассе.

Охваченный страхом, Артур сидел среди публики в здании еврейской общины на улице Августа Бебеля на спектакле, посвященном Теодору Герцлю, который поставили вожатые скаутов. Главную роль играла его дочь, переодетая в старуху, невысокая и с обнаженной спиной. Малокультурные постановщики не удовлетворились тем, что одели дочь в обноски, но и украсили ее голову шляпой, похожей на ночной горшок. То, что его дочь выставили нищенкой на смех зрительного зала, омрачало его лицо. С отвращением Артур переводил взгляд с Бертель на подростка, который стоял перед ней на сцене. Молодой Герцль, долговязый, бородатый, изливал душу старухе-девочке. Он говорил о решении еврейского вопроса и сплочении преследуемого народа в рассеянии по всему миру. Спектакль был основан на главных принципах теории Герцля. Вульгарность происходящего на сцене заставила Артура опустить голову и спрятать лицо. Что случилось с его умной дочерью? Как она могла принять эту плоскую, лишенную всяческой эстетики теорию. Ладно, был бы этот диалог отточен и впечатляющ. Но молодой Герцль нагромождал все в одну кучу, и дочь Артура в ответ декламировала монолог, представляющий от начала до конца пустую болтовню.

Занавес опустился. Бертель перевела дыхание. Перерыв был коротким. Отец раскритиковал в пух и прах спектакль о мечтах, порожденных сионизмом. По дороге домой он требовал от нее придерживаться вкуса и вести себя, как подобает детям из приличных семей. Он не против того, чтобы она была членом социалистического сионистского движения, но при этом она должна быть верна ценностям культуры. Слова отца, подобно клещам, впивались в ее душу. Почему отец с такой решительностью отметает сионизм? Халуцы мужественны, стойки и активны, они делают всё для спасения евреев. Она размышляет о великом пророчестве, но ее мучают какие-то непонятные ей самой сомнения. В душе ее живет чувство, что есть некая правда, которую она упускает. И эта правда скрыта также и от отца. В этой путанице, из которой она пытается выбраться, одно ей ясно: она не будет фальшивой еврейкой. Германия ей чужда. Израиль – ее единственная родина.

И это смятение, как ни странно, разрушает скуку и рутину каждодневного существования. Что-то абсолютно новое врывается в душу, гонит уже привычное одиночество. Новый воспитанник появился среди скаутов – Реувен Вайс, двоюродный брат адвоката доктора Филиппа Коцовера. Фриде мальчик нравится. Мальчик посещает каждый день богатый дом Френкелей, и служанки вздыхают: прибавилась им забота – натирать воском царапины от гвоздей на ботинках мальчика, вдобавок к царапинам от ботинок Бертель. Фрида сердится и смеется.

Реувен очарован домом. Вслух восхищается декорированными стенами, роскошной мебелью, отдыхает в кожаных креслах, наслаждается атмосферой богатства. Он особенно уважительно относится к отцу семейства, дед же его смешит. Более года назад кудрявые сестры-близнецы смеялись над Реувеном. Коренастый низкорослый мальчик был одет в синий субботний костюм, носил галстук, и волосы его были причесаны и напомажены маслом. Это мама нарядила его к посещению богатого дома. Теперь, как член молодежного движения скаутов, он одет в черную рубашку, носит галстук и ботинки, подбитые гвоздями. Лотшин научила его правильному обращению с ножом и вилкой.

Странная дружба возникла между детьми со времени их дежурства в клубе. Во время уборки Реувен спросил, готова ли Бертель быть его подругой. Само собой, она кивнула головой в знак согласия. Ведь, в общем-то, оба они члены организации, то есть товарищи. И теперь он считает своим долгом встречаться с ней каждый день, чем веселит остальных скаутов. В полдень девочки бегут к окнам – увидеть, прикатил ли на велосипеде еврейский мальчик, невысокий и круглый, вызывающий смех своим видом.

В школе, на улице и дома Бертель все время ощущает неловкость. Реувен же не обращает внимания на ее настроение. В саду носится с Бумбой, все время обвиняет ее в неумении играть в мяч и злится на ее глупые бесконечные вопросы: что это такое – еврей? Откуда ты знаешь, что есть Бог? Почему ты не ешь свинину? Бертель выводит его из себя. В моменты гнева он обвиняет ее в том, что она странная девочка, нелюдимая одиночка, и вообще весь батальон скаутов смеется над ней, хотя бы потому, что она единственная девочка с косичками. Не долго думая, Бертель побежала в большую парикмахерскую, недалеко от Александерплац.

– Чего желает маленькая госпожа? – поклонился ей человек в белом халате.

– Отрезать косы!

– Мать разрешила?

– Разрешила, конечно же, разрешила, – и в груди у нее защемило, от неловкости недопустимого вранья.

– Посидите, маленькая госпожа, пока подойдет ваша очередь.

– Нет! Я тороплюсь, – заставила она парикмахера немедленно отрезать косы, пока не раздумала.

Парикмахер, женщины, сидевшие под колпаками для сушки волос, и девушки, обучающиеся парикмахерскому искусству, засмеялись. Увидев себя в зеркале, Бертель вскочила и убежала на улицу.

– Иисусе! Лягушка! – Фрида встретила ее первой.

– Фуй, фуй! – Бумба обошел "лягушку" с громкими и радостными восклицаниями.

Со всех этажей сбежались домочадцы.

– Сумасшедший раввин женского рода, – дед явился на шум и крики. Покрутил усы, прокашлялся, покачал головой, с трудом выдавил из горла смех.

– Кто отрезал тебе волосы? Чистильщик сапог? – смеялись Эльза и Руфь.

– Эта девочка – сумасшедшая, – глаза Фриды выскочили из орбит.

– Ты – христианка, и ничего не понимаешь! – разрыдалась Бертель, ощутив в этот миг, что совесть ее нечиста. Отец просил ее не срезать черные косы в память о покойной матери, которая их так любила.

– Бертель, я не позволю тебе унижать нашу Фриду! – строгим голосом отчитал ее дед.

Лицо Фриды покраснело. Глаза горели.

– Иисус Христос и святая Мария! С волосами улетучились остатки твоего разума. Сорок лет я растила твоего отца. Растила твоих братьев и сестер. Душа моя исходила болью из-за твоей опухоли. И вдруг ничего не понимаю, потому что я христианка!

– Я уйду из дома! Уеду в Палестину!

– Глупости, зачем тебе уезжать в Австралию?! – поддел дед внучку.

– Я сказала – в Палестину!!!

– Палестина, Австралия – какая разница! Чего тебе жить в пустыне, которую захватили преступники! Ты кто? Преступница или дочь благородного семейства?! В твоем молодежном движении тебя совсем сбили с толку.

Усы деда топорщились и дрожали. Эта помешанная на еврействе малышка насмехается над культурой и стилем жизни семьи, обвиняет семью в том, что связана с частной собственностью. Хуже всего, что своей глупой идеологией девочка выкорчевывает духовные принципы больного отца. Дед гневается. Стараясь обрадовать внучку, он внес пожертвование в Основной фонд этих ее сионистов, но есть предел ее сумасшествиям. Все ей мешает: свиньи на его усадьбе, елки на праздник Рождества. Не дает ей покоя уважительное отношение отца к Иисусу.

– Оставьте ее в покое. Нет никакой беды. Волосы у нее отрастут, – Лотшин пытается всех успокоить, а Гейнц гладит ее остриженную голову.

Сухой кашель возвещает появление в гостиной Артура. Воцаряется тишина. Глаза всех устремлены на отца, состояние здоровья которого в последние дни вызывает тревогу.

– В молодежной организации не носят длинные волосы, – извиняется Бертель перед отцом, не перестающим кашлять и приглашающим ее на беседу в свой кабинет.

– У тебя мягкие волосы, такие же были у твоей матери.

Голос отца не сердитый, но в нем, все же, ощутима досада, что она не подумала о матери, совершая свой поступок. Увидев дочь, отец скривился, но тут же взял себя в руки.

– Да, это не очень красиво, но так ты более походишь на скаутов.

Бертель замкнулась. Она понимала, что короткая стрижка делает ее лицо еще более некрасивым, но чтобы быть похожей на скаутов, она готова вынести любую душевную боль.

В эти дни характер клуба скаутов меняется. В знак протеста против антисемитизма вожатые-социалисты заставляют скаутов все время ходить в форме. Артур не выносит черную рабочую рубаху и всякие металлические эмблемы вдобавок к грубым ботинкам, подкованным гвоздями. Доктор Герман сказал Артуру, что в последнее время Бертель, единственная во всей школе, ходит в форме скаута и просил, чтобы она сменила одежду к празднованию столетия со дня смерти Гёте, которое состоится в последних числах декабря.

В гимназии имени королевы Луизы началась лихорадочная подготовка к празднику – к вечерам, лекциям, собраниям. Из всех учениц класса Бертель была выбрана для участия в главном представлении. Она должна прочесть большую драматическую поэму Гёте о смерти сына на руках отца. При этом учитывалась феноменальная память девочки. Бертель жаждет выступить на этом чудесном представлении, посвященном Гёте, но при одном условии: выступая, она не снимет свою черную рубаху скаута. Она не нарушит законы молодежного движения. Доктор Герман искал поддержку у своего друга. Не может быть и речи, чтобы ученица выступила в грубых, подкованных гвоздями, ботинках, в черной рубахе, сливающейся с ее смуглой кожей, в галстуке, с закатанными рукавами, оголенными коленками и подсумком на боку, поблескивающим множеством пряжек. Директор не слишком распространялся, только объяснил, что Бертель прекрасно декламирует чудесную поэму, не говоря уже о том, что ни одна ученица не способна выучить наизусть такой длинный текст. Артур обещал, что в честь открытия юбилейного года Гёте дочь его оденется, как положено, для чего пригасил к себе в кабинет главу подразделения скаутов. Артур, прищурившись, разглядывал неряшливую одежду парня, сидящего напротив.

– Эта черная форма необходима в духовном плане. Такую форму носят молодые евреи-халуцы, – Франц, по кличке Хойна, с большим воодушевлением описывал рабочую одежду еврейских трудящихся Палестины, такую же, как одежда скаутов.

Он непроизвольно углубился в историю движения "Молодой страж", которое возникло в Польше в 1913 году, и в настоящее время создано в Берлине. Глава скаутов упомянул один из главных принципов молодежного сионистского движения. Основной упор делается на воспитании нового человека в свободном еврейском обществе в новой стране. Уметь жить в коллективе и сдерживать свои страсти, отучиться от эгоистических черт во имя общества, сосуществовать с ближним в самом высоком смысле этого слова. Хойна, студент медицинского факультета университета имени Гумбольдта, произвел впечатление на Артура серьезным выражением лица и воспитанностью. Именно таким представлял Артур интеллигентного парня, и потому поделился своими размышлениями:

– Не может быть, чтобы вы воспитывали детей в духе противостояния всем вокруг, – сказал Артур, считая, что во главе воспитания должны стоять общечеловеческие и эстетические ценности.

На что Хойна ответил негромким спокойным голосом:

– Мир не имеет значения, Израиль – центр всех наших устремлений.

И не оставил даже малейшей лазейки к компромиссу. И все же проблема была решена: Бертель выступит в белой рубахе, но в простой синей юбке и подкованных гвоздями ботинках.

В эти безумные дни движение скаутов в Берлине сильно меняется. Приехавший из Палестины Мордехай Шенхави занимался с вожатыми и инструкторами еврейской молодежи, памятуя, что воспитанники в значительной степени пришли из семей, исповедующих социал-демократию. Бертель восхищалась Мордехаем из-за того, что он дал ей ивритское имя – Наоми, но еще и потому, что принципы движения "Ашомер Ацаир" – "Молодой страж" – были ей близки.