Текст книги "Королева в раковине"

Чувства буквально захлестнули душу Наоми, хлынули в строки ее описания пожара. Написанный текст был ею прочитан людям кибуца и удостоился похвал. От кибуца Мишмар Аэмек она была послана, чтобы выступить на большом съезде Всеизраильского кибуцного объединения.

Ее порадовали восторженные отклики зрителей на сочиненное ею драматическое представление в честь праздника Хануки. Весь кибуц говорил о ее поразительных успехах в изучении языка иврит. Только бы они не узнали, что она – воспитанница молодежной репатриации – высоко ценит поэта-ревизиониста Ури Цви Гринберга, которого все кибуцное движение, поклоняющееся марксизму, считает истериком и ненавистником всего, что связано с коммунизмом и советской Россией. В последнее время он потряс кибуцное движение, объявившее ему бойкот, стихотворением, ругающим членов кибуца Мишмар Аэмек за идею сдержанности и позорное несопротивление арабским бандитам.

«Пустыня – на тебя, страна, на горы твои, на деревья, на младенцев твоих», – написал он, и внес глубокий раскол между собой и кибуцным движением.

Поэт вернулся из Европы в глубоком потрясении. Душевная буря терзала его, и он безжалостно резал всех священных коров, обвиняя лидеров ивритского анклава в том, что они ничего не предпринимает во имя спасения евреев Европы от надвигающейся воочию катастрофы. Со всех трибун он мечет громы и молнии, критикуя атеистический национализм и распространение марксистского учения, и еще предъявляет счет руководству анклава за его реакцию на арабские погромы. Объявление ему бойкота кибуцным движением еще более разожгло любопытство Наоми. Она специально поехала в Хайфу, чтобы приобрести его тоненькие, как тетради, книжки. Ночами, когда соседки по комнате засыпают, она усиливает свет керосиновой лампы и достает из-под одеяла эти запрещенные книжки. Гром и молнии, кровь и пламя в сочетаниях слов, в образах и метафорах – бросают ее в дрожь. Поэтические ритмы, и сама художественная эстетика стихотворений Ури-Цви Гринберга волнует ее, как стихи Рильке.

Она пропала. Каждый раз что-то взрывается ей прямо в лицо. Так произошло на уроке языка иврит. Шаик громко читал стихи Хаима Нахмана Бялика, поднял голову над краем книги, которую держал перед собой, и с горящим взглядом из-под очков анализировал стихи с марксистской точки зрения. Выражения национального поэта о мире, к которому он принадлежит, и о его внутренней борьбе с иудаизмом, эхом отлетали от стен класса. Комментарий чтеца был заранее известен: «Мы создаем новый иудаизм без религии!» Раздуваясь от патетики, он декламировал стихотворение «И если спросит Ангел…». Строку за строкой он переводил на легкий иврит. Внезапно, без предупреждения, этот патетический поток речи был прерван ее хриплым голосом:

«Поэзия эта ничего мне не говорит».

«Кто ты такая, что осмеливаешься критиковать такого великого поэта, как Бялик?!»

Щеки ее пылали, и обвинение ее не было оспорено. Стихи Бялика, на ее вкус, вообще бледные и плаксивые. Исключение составляла поэма «Бегство», которая ей по-настоящему нравилась. В ней был, и вправду с большим талантом, изображен конфликт поэта с унизительным характером еврейства, к которому он принадлежал, его стремление и призыв к своему народу пробудиться в борьбе за свое достоинство, задавленное веками.

Класс замер. И только голос Шаика гремел. Он одну за другой называл причины ее неправоты. Во-первых, это объяснялось ее поверхностным пониманием Маркса и Энгельса. Более того, она происходит из ассимилированного еврейства Германии, росла в преступной буржуазной атмосфере, воспитывалась на немецкой поэзии. Именно, поэтому она не в силах понять глубину поэзии Бялика. Ее пылающий взгляд не сходил с лица умного преподавателя.

– Как вообще можно сравнить примитивный плач Бялика с высокопоэтическими элегиями Рильке?

Глубокие гневные морщины избороздили лоб Шаика. И тут ею овладела редко прорывающаяся в голосе страсть – сказать назло:

– И вообще, я люблю поэзию Ури-Цви Гринберга.

Это ненавистное Шаику имя качнуло его голову со стороны в сторону. Класс оцепенел. Взбунтовавшаяся ученица не извинилась. Стихи Ури-Цви потрясают ее почти так же, как стихи Рильке. Ури-Цви открылся ей, как художник и интеллектуал высокого уровня. Он пытается разрешить проблемы существования человечества, подобно знаменитым философам, таким, как Гегель, Маркс, Ницше, оспаривая их теории. Стихи его, религиозно-мистические, ностальгирующие по традициям Израиля, вызывают в ней сильнейшее национальное чувство и духовное просветление. К тому же, они обогащают ее знание иврита.

Глава кибуца Яков Хазан прослышал о том, что в классе был нарушен бойкот, объявленный одному из противников кибуцного движения. Он оказался вместе с Наоми в бронированной машине, везущей из Хайфы продукты в кибуц, и решил расспросить ее о том, как она себя чувствует в новом обществе. Он хорошо помнил, как девушка назвала его одежду «китчем». Его задел ее отзыв об уме руководителя всего кибуцного объединения Меира Яари. Ему докладывали, что она резко отзывалась о затыкании ртов и унижении тех, кто расходится с мнением коллектива. Но в хайфском кафе, где обычно собираются члены кибуцного движения, она говорила весьма умеренно. Гордость не позволяла ей говорить о том, что накипело в душе. И, все же, она сказала, что в обществе, провозглашающем без конца равенство, существует явное и четкое разделение между, так сказать, коренными и потому почтенными членами кибуца и второсортными воспитанниками молодежной репатриации. Хазан завершил их беседу дружеским советом: «Присоединяйся к молодежному кибуцу. Там у тебя не будет лидера».

Она взбирается на вершину холма. Наблюдает за клубами дыма, поднимающимися от костров, и пытается понять: на огне готовят пищу, или дымом отгоняют мух, комаров, змей и скорпионов. Она ужасно боится всех этих ползающих тварей. Пустынный ландшафт распростерт перед нею. Она мысленно делится с Лотшин: «я стою на горе, и страна видится мне такой маленькой. Как может весь еврейский народ уместиться на ней. Я сравниваю это место с горами и просторами Германии и Швейцарии, и все здесь выглядит игрушечно. Представь себе, наш дом в Берлине – как целая улица в квартале Рехавия». Она сидит на сухой земле и выносит приговор окружающему ее миру.

Члены кибуца живут как бы в раздвоенном мире. На собраниях выспренно говорят о братстве народов и высоких человеческих ценностях. На деле же, все эти теории – сплошная утопия. На собственной шкуре она чувствует равнодушное отношение к разнице в существовании их детей и молодых репатриантов. Однозначно, идеология членов кибуца, без конца разглагольствующих о равенстве, так и остается на уровне идеи. Молодежь неравноправна, и условия существования у них разные. Члены кибуца занимаются в учебном центре восемь часов в день, а не четыре часа, как они. Классы членов кибуца отделены от их классов. И только уроки по изучению страны Израиля совместны. И пища в столовой у детей членов кибуца намного лучше, чем у приезжих. Одежда детей членов кибуца новая, а молодые репатрианты ходят в обносках, привезенных ими из Европы. Дети членов кибуца смотрят кинофильмы в городе, в то время как новоприбывшие выезжают на экскурсию в город всего два раза в год. Летом молодые репатрианты с завистью смотрят на детей, наслаждающихся двухнедельными каникулами, включающими экскурсии и лакомства – торты и пирожные.

Что касается ее, она никогда не сможет подчиниться воле коллектива. С детства она жила обособленной внутренней жизнью, и окружение взирало на нее глазами, полными удивления, не в силах вникнуть в то, что она делает и что говорит. Общество ставит во главу угла простой труд, а духовность оттесняет даже не на второй, а неизвестно на какой план. Она хочет быть как все, но сам ее облик отвергает то, что отличает коллектив. Она не знает, куда себя деть. Ей, вероятно, назначено быть со стороны, насколько возможно, оберегая душу.

Что случилось с Бедольфом? Почему все инструкторы, знакомые ей по Берлину, пасуют перед старожилами? Она так радовалась их приезду, думала, что они вернут ей воспоминания отчего дома, который она потеряла, что с их приездом улучшится ее общественное положение.

Бедольф, Эрнест, Зеппель, Гарри, девочка Павлович и другие, сумели сбежать из нацистской Германии, которая готовится к Олимпиаде. Они вернулись в страну Израиля по сертификатам, добытым с помощью фиктивных браков или нелегальным путем.

Наоми сидит на камне в Афуле, и сердце ее обливается кровью. Бедольф обрадовался, когда она, по его приглашению, приехала в кибуц Мерхавия, чтобы рассказать воспитанникам о трудностях, которые возникли у нее с прибытием в страну Израиля, и об их преодолении. Как и в Берлине, он не преминул снова высоко отозваться о ее интеллекте и тех идеях, которыми она делилась с ним еще в Берлине. Особенно он был под впечатлением ее широкого кругозора. Обычно он, положив руку ей на плечо, говорил, что не встречал такой умной девочки. Еще он обещал, что если создаст со своими товарищами и воспитанниками новый кибуц на выделенном Еврейским Национальным фондом участке земли, то пригласит ее вновь посетить Мерхавию. Она пришла к нему в комнату, и кровь у нее застыла в жилах при виде ледяной глыбы, в которой она не узнала Бедольфа.

– Мы ошиблись в тебе. Я говорил с Шаиком. Ты кривишь душой. Ты поверхностна.

У нее закружилась голова, а Бедольф все клеймил и клеймил ее. Лицо ее побледнело. Язык одеревенел. Ноги отяжелели, и она с трудом оторвала их от пола. С болью в сердце она шла долгой дорогой из Мерхавии в Афулу, раздавленная и униженная.

– Прислали нам мелко плавающую воспитанницу. Ее учат марксизму, а она все переворачивает. Не понимает величие Маркса и Энгельса и выдумывает какой-то свой марксизм!

Слово за словом Бедольф цитировал Шаика и добавил, что Зеппель и все остальные инструкторы, временно проходящие сельскохозяйственную подготовку в кибуце Мишмар Аэмек, разочарованы ею, думают, что ошиблись в ней.

Что с ней происходит в стране Израиля? Неужели в отчем доме, в гимназии имени королевы Луизы также ошибались в ее способностях?

В Афуле она остановилась, присела на большой камень, набрала мелких камешков и швыряла их один за другим в собственную тень. Это напоминало побивание самой себя камнями. Некуда ей сбежать. Письма ее Рахель Янаит не получила, поскольку уехала посланником за границу. А ведь Рахель считала, что Наоми ждет блестящее будущее духовного лидера. Потому настоятельно рекомендовала ей не идти в кибуц. Но ведь, именно, кибуц является сердцевиной еврейского заселения страны Израиля. Быть может, из-за причин ее бегства, она оказалась столь беспомощной перед жесткостью израильского общества и нечеловеческих условий, порождаемых трудностями жизни. Она уединяется, и слезы не перестают литься из ее глаз. Здешнее общество не любит одиноких и страдающих людей. Даже если они вносят не меньший вклад в общее дело, но своими личными проблемами ставят себя перед всеми в униженное положение, к ним соответственно и относятся. Первооткрыватели обязаны скрывать свои трудности, беды, скорбь. Одиночество обступает ее со всех сторон. Бедольф исчез из ее жизни, как и Люба-коммунистка, которая была молода, гибка, полна жизни, по-матерински следила за ней, возила ее на раме велосипеда по улицам Берлина. Из тесноты голодного общежития она приходила в дом Френкелей и наслаждалась вкусным обедом. Отцу и всем домашним нравилась эта оригинальная девушка, несмотря на ее мировоззрение, столь далекое от их понимания жизни. После смерти отца Люба спала в комнате Наоми. Ночами обнимала ее в постели. Вообще, она тоскует по теплому сердечному объятию. Она никому не открывает, даже Лотшин, что тоскует по матери. Никогда не переставала по ней тосковать. Жизнь же ее так далека от этих приятных мечтаний. В еврейском анклаве душевный холод сошел на молодых репатриантов. В Хайфе наткнулась на инструкторов, знакомых по Берлину. Радостное восклицание вырвалось у Наоми: «Хава! Хава!». Хава Буксбаум повернула к ней голову: «Ты Наоми?» – спросила она равнодушным тоном. В анклаве исчезло волшебство берлинского клуба сионистов, дружба, которая так согревала сердца инструкторов и воспитанников.

Она сидит на большом камне в Афуле, и черная меланхолия, как кровоточащая рана, отзывается болью во всем ее теле. Ни родителей, ни братьев и сестер, ни инструкторов. Она оставлена на произвол судьбы в этой стране, куда стремилась всей душой. Где Лотшин? Давно от нее не приходили письма. Что с ней случилось?

Солнце печет ей голову, жжет кожу. Говорят ей, что ее мировоззрение и душевный настрой не подходят первопроходцу, а у нее нет ничего, кроме Израиля. Она должна обрести силы, ужесточить сердце, насколько возможно, усвоить марксизм, как направление жизни. Она должна забыть все ужасное, что случилось в ее судьбе, и открыть новую страницу. Она жаждет слиться с коллективом, но разум ее, словно острый скальпель, анализирует положения и процессы – духовные, душевные, общественные, – проходящие над всеми и над каждым в отдельности. И тогда разрыв ее с культурой, и отчаяние не дают ей вымолвить слово. Образование и культура – важнейшие элементы человеческой души. Внутренний голос предупреждает ее: если она откажется от этих ценностей, то потеряет свою самостоятельность.

Сидит она на этом камне и смотрит в пустоту. Все же, ей непонятно. Почему молодые сионисты с таким рвением пытаются освободиться от наследия диаспоры? Неужели освоение пустыни зависит от отрицания прошлого, которое как бы и не существовало? Неужели, они обретут душевное равновесие, отбросив прошлое, которое, – как им кажется, или им навязывают их воспитатели, – оскверняет новые общественные идеалы? Неужели стирание накопленной веками культуры и подражание новой псевдокультуре, набирающей силы в анклаве, и есть выход к сложным душевным потребностям в ином культурном климате? И она хочет пустить корни в этой стране, строить ее и себя. Если бы она могла найти это душевное равновесие, отказавшись от собственной идентичности в пользу коллектива, подавив во имя его собственное "я", все было бы по-иному.

Тяжко ей. Первопроходцы стирают из памяти тоску по их родине. Меняют имена, что дает им ощущения рождения заново. Интеллектуалы отказались от свободных профессий и обрабатывают землю. Знакомый ее Генрих поменял имя на Ойна, не закончив учебу на медицинском факультете университета имени Гумбольдта в Берлине. Он завершил образование в 1935 в Гамбургском университете. Недавно вступил в кибуц, работает в цитрусовом хозяйстве около Каркура и Хадеры. Сопровождает врачей в районе Хадеры. Генрих не такой, как Бедольф. Покойный отец Генриха оценил его способности. Если бы она его встретила, попросила у него совета.

Что-то с ней не в порядке на Святой земле. Что здесь происходит с лидерами движения из Берлина? Их самоуничижение перед ветеранами вызывает отторжение. Отказ от собственной идентичности, резкий внутренний душевный переворот, сбивает их с толку. Они просто теряются, ужесточаются. Она это ощутила на собственной шкуре. Каждый раз, когда она пытается сменить кожу, она просто теряет себя. Что с ней будет? Естественные наклонности ее души восстают против навязанных всем принципов, ибо бесчеловечно относиться к личным потребностям с чувством стыда и вины. Нет и нет! Она должна все выдержать и молчать. Руководство право. Кровью и потом будут созданы еврейские поселения для еврейского народа в собственной стране.

Солнце клонится к закату. Она поднимется в последний автобус, идущий в Мишмар Аэмек. Завтра новый день – новая страница жизни.

Но душевные травмы следуют одна за другой. Что общего у нее с Феликсом Бадетом, с которым она исчезла на целую ночь? Ей неприятны непристойные намеки. Она молчит. Не в ее правилах отрицать подозрения. Воспитанники и воспитанницы не поверят, что она, не задумываясь, согласилась на просьбу симпатичного парня только из глубокого сочувствия к его тяжелому душевному разочарованию. Или потому, что у них одинаковое культурное воспитание и сильная тоска по потерянному миру детства? Так что, все же, произошло, поставив из-за них весь кибуц на ноги? Завершился Всеизраильский съезд кибуцного движения в кибуце Мерхавия и многие из участников собрались на автобусной станции в Афуле. Неожиданно к ней обратился член главного руководства движения Ашомер Ацаир из Иерусалима. Парень даже не удосужился ей представиться, ибо в движении его имя было всем известно. На съезде он произнес блестящую речь, и глаза всех участников следили за ним с обожанием.

– Я вижу, что ты умная девушка, – испытывающим взглядом он смерил ее лицо, напряженное от вечных размышлений, – съезд был просто глупым. Мне все это ужасно неприятно. Слушай, пошли пешком в Мишмар Аэмек. Поговорим по дороге.

Она ни на минуту не задумалась. Она уже была очарована молодым интеллектуалом. В нем не было ни капли дикости уроженцев страны, которую копировали репатрианты, пытающиеся подражать сабрам. Смеркалось. Они отправились в путь. Феликс расспрашивал о ее семье в Германии, рассказал о своем отце, депутате парламента от социал-демократической партии. Вся их семья сбежала в страну Израиля. Знание иврита позволило ему быстро вступить в политику, и сейчас он стал важной персоной в руководстве Рабочей партии Израиля – МАПАЙ.

– Ты не выглядишь евреем, – смерила она взглядом его светлые волосы и голубой цвет глаз.

– Моя мать приняла еврейство.

Они рассказывали друг другу различные семейные истории и долго обсуждали события в Германии. Феликс отпускал комплименты ее уму каждый раз, когда она комментировала его слова. Они пересекали арабские села, и мысли их переходили от насилия в Германии к насилию в еврейских поселениях со стороны арабов. Когда они приблизились к Кфар Йошуа, скудному селу, где слабо мерцали огоньки керосиновых ламп, люди, сидящие у домов на завалинках, потрясенно обратились к Феликсу:

– Вы что, сошли с ума? Куда ты ведешь эту девочку?! Это очень опасная дорога. Арабы ведут себя угрожающе.

Предлагали им еду, питье, ночевку в селе. С весны в стране шло арабское восстание и кровопролитные погромы. Феликс взял ее за руку, и вежливо отказался услуг сельчан. Они шли, продолжая обсуждать положение в стране. Как знающий человек, Феликс говорил, что с начала погромов «Хагана», как защитник анклава, не улучшила свой боевой потенциал. Споры и вражда между командирами не утихают. Высшие командиры покидают эту военную организацию. На самое худшее это то, что «Хагана» не научилась тайно покупать вооружение. Часть оружия найдена и конфискована британскими властями. Волна кровопролития началась не сейчас. Еще до этого британцы раскрыли тайную поставку оружия. Арабы подняли крик, а Хагана испугалась, когда 18 октября 1935 в порту упала с подъемного крана бочка с декларированным цементом, а в ней оказалось оружие. Руководство порта велело раскрыть остальные 356 бочек. В них обнаружили патроны, пулеметы и автоматы. Арабам не нужны были результаты расследования Скотланд-Ярда, который определил, что груз был послан из Антверпена неким Ван-Каунбергом.

Феликс говорил о своем видении конфликта между жителями страны, и время в дороге прошло незаметно. С рассветом они появились в воротах кибуца целыми и невредимыми. В кибуце их встретили с большим волнением и облегчением. Но это длилось всего несколько минут. Радость тут же переросла в гнев. Шаик и Йона обвинили Феликса в том, что он поставил под угрозу жизнь девушки, и потребовали от него немедленно покинуть Мишмар Аэмек. Йона заперла Наоми в комнате. Шаик не успокоился. Он явился к ней и громким голосом обвинил ее в распущенности. Он сказал ей, как рисковали из-за нее ребята. Всю ночь они искали ее по всей долине, была специально послана машина в Афулу на поиски.

– Если ты всю ночь шла с Феликсом, этому есть какая-то причина. Не знаю, что скажут и как отнесутся ко всему этому в кибуце.

Ночное странствие с Феликсом нанесло ей большой вред. Всякое уединение с существом другого пола вызывает у окружающих резкую реакцию. Не обошли молчанием ее поступок в день, посвященный усиленному изучению иврита. Специально для этого из Тель-Авива в Мишмар Аэмек приехали студенты, чтобы разговаривать на иврите с новыми репатриантами. Несмотря на жесткое требование о перемене собеседников, Наоми все время провела с евреем из Йемена. Они седели под деревом, и она просто была очарована чистотой его произношения и знанием языка. Именно, поэтому она не расставалась с ним в течение всего дня. Позор, который она нанесла кибуцу, ей не простили. Обвинили во флирте с городским парнем. Ее аморальное поведение обрело некрасивую форму. Когда пришла ее очередь убирать туалет, один из членов кибуца позволил себе выйти из кабинки с опущенными штанами. Она подняла истерику. Осыпая ее проклятьями, парень убежал из туалета, но не удовлетворился этим, а из мести распустил о ней непристойные слухи.

Хорошее и плохое переплелось в ее жизни. Катастрофы обрушиваются на кибуц. Кибуц играет большую роль в жизни своих членов. Мерзкое убийство бандитами или арабами еврейской супружеской пары и похищение их детей потрясло кибуц. Убийцы оставили детей у ворот кибуца голодными, в разорванной одежде, грязными. Ужас и смертельный страх, застывший в детских глазах, воочию видевших, как убивают их родителей, лишил сна весь Мишмар Аэмек. Единогласно было решено взять детей на свое попечение, пока не переведут их к ближайшим родственникам. Воспитательница детского сада Хава, огромная и толстая, как бочка, стала героиней кибуца за свое отношение к сиротам. Во время своих дежурств Наоми сумела развлечь несчастных детей играми и проделками, которые сама придумывала, вызвав даже улыбки на их изможденных лицах.

В последнее время она получает комплименты и откровенное восхищение за юмористическую пьесу, написанную по поводу окончания учебного курса. Ребята умирали от хохота, видя на сцене их собственные невеселые приключения, нелегкую акклиматизацию в жизни кибуца. Члены кибуца сравнивали ее талант с талантом Миты Бат-Дор, драматурга и режиссера кибуцного движения, которая год назад поставила, сочиненную ею на иврите, пьесу «Когда простой человек вышел в путь», о трудностях жизни в стране.

Завершился учебный год. Наоми предстоит плыть в нацистскую Германию. По британскому паспорту она поедет из Палестины в родную страну, чтобы получить деньги, завещанные ей отцом. Наступило время решений. По всему миру проходят демонстрации с требованиями бойкота Олимпиады. И это заставляет Гитлера умерить расистскую пропаганду. Со всех континентов приезжают в Берлин спортсмены и десятки тысяч болельщиков на соревнования Шестнадцатой Олимпиады.