Текст книги "Королева в раковине"

Ее неприятие коллектива особенно ощущалось в лесу во время привалов. Молодые коммунисты ели с большим аппетитом и не делились едой с бедными воспитанниками, которые сидели в сторонке, без еды. Такое бездушие заставило Реувена покинуть движение социалистической молодежи. В коммуне "Ашомер Ацаир" нет богатых и бедных. Бутерброды богатых воспитанников ели все, как и скромные бутербродами бедных.

Солидарность молодых сионистов окупает в глазах Бертель их атеизм. В движении говорят, что страна Израиля пустынна, и строить ее надо по социалистическим, а не по религиозным, принципам. Вожатые учат, что Бога нет, но она верит в Бога, хотя и не очень понимает, что это такое. Со временем она создала для себя Его расплывчатый образ. Раввин Хаймович внушил ей глубокую симпатию к иудаизму, и она тянется к евреям, соблюдающим традиции, хотя ее раздражает образ жизни товарищей по подразделению: Гостеля, Дони, Реувена, Саула Кенигсберга и Позеля Шварца.

Реувен бежит от иудаизма, как от огня. Реувен считает себя ее товарищем, но вот же, не помог ей в истории с Эшингером. Все началось с обычной беседы с тетей Ревекой Брин.

– Что ты сегодня делала в Движении? – спросила она.

– Мы ели сосиски.

– Где?

– У Эшингера.

– Значит, ты ела свинину. Я даже представить не могла, что кто-то из вас прикоснется к некошерной пище. Вы только думаете, что вы – евреи. Тот, кто ест свинину – не еврей.

Тетя Ревека перечислила сорта мяса, которые разрешено есть евреям после их обработки солью, и добавила:

– Из-за того, что я соблюдаю кашрут, я не ем мясные блюда в вашем доме.

Бертель выяснила у преподавателя иврита, кошерны ли сосиски у Эшингера. Раввин Хаймович удивленно поднял брови:

– Что вдруг в нееврейской столовой мясо должно быть кошерным?

И Бертель решила поднять вопрос некошерной пищи у Эшингера перед руководителем Движения.

– Мы не религиозные, – ответила ей Хильда Павлович теми же словами, что Бертель слышала от покойного отца.

Бертель не отступила. Обратилась к Любе, и та тоже ответила:

– Почему не следует есть у Эшингера? Мы не религиозные.

Реувен, который вне дома перестал есть кошерное, услышал вопрос и поднял крик:

– С каких пор ты стала кошерной еврейкой?! Ты говоришь, как моя мать!

Так или иначе, она перестала посещать коллективные походы в ресторан Эшингера на Александерплац. Если все же оказывалась там, садилась отдельно от всех воспитанников и ела булочки с маслом или булочки всухомятку, слушая, как вокруг по поводу ее поведения разражались бурные споры.

– Наоми верующая, – смеялись над ней даже воспитанники, в домах которых соблюдались традиции.

Наоми перестала оплачивать некошерные сосиски для малоимущих воспитанников. В конце концов, Бедольф вывел Бертель из одиночества, сказав тем, кто ее критиковал, что соблюдение кашрута – дело сугубо личное, и это улучшило ее положение среди товарищей.

В коммунистическом районе "Красный Вединг" Реувен высоко поднимает голову, выпячивает грудь, потому что любит ощущать всем своим существом горячую атмосферу пролетарского квартала. Бертель сопровождает его, чтобы наблюдать, как маршируют члены коммунистической партии в черной форме со значком "серп и молот" или члены коммунистического профсоюза в зеленоватых плащах. В этом районе бросаются в глаза трущобы, но на каждой полощется красный флаг с изображением кулака, сжимающего молот. На каждом углу висят лозунги "За советскую Германию" и "Красная Германия". Малые дети и подростки раздают прохожим листовки. С грузовиков несутся коммунистические песни, отвергающие капиталистическую Германию. Множество безработных сидят на ступеньках и завалинках. Бездельничают и свирепо спорят. На сочном берлинском сленге они ругают последними словами Гинденбурга, Гитлера и быстро меняющихся глав правительства. Владельцы предприятий и мастерских боятся брать на работу коммунистов. Они смущают дисциплинированных немецких пролетариев, призывая их к борьбе.

Реувен водит ее на окраины пролетарского района, самого опасного в Берлине. Она не боится ходить вместе с другом. Его внешность служит ей прочной защитой. Реувен делает строгое выражение лица, демонстрируя серьезность, отличающую коммуниста. В последние годы он вырос, грудь и плечи расширились, тело стало мускулистым. Волосы и глаза у него светлые. Он носит темные очки, придающие ему вид человека твердых и решительных убеждений. Учится говорить короткими рублеными фразами, следит за тем, чтобы не проскальзывала в голосе буржуазная мягкотелость. В подразделении считают его умным парнем, но, по мнению Бертель, он весьма поверхностный человек.

Круг его интересов ограничен. Он обижен, что Бертель не разделяет его восхищения маршалом Буденным. Он не устает повторять имя командира красной конницы. Громовым голосом он повторяет команду своего кумира: «Именем рабочих и крестьян вперед – на черную реакцию, по приказу первого в мире пролетарского правительства». И затем восхищенно произносит: «Какой это все же святой – русский народ!»

Он готов был ее испепелить, когда, после прочтения книги Франца Верфеля о резне армян, она спросила:

– Если советская Россия такая святая, почему она не спасла армян?

Он не сдержался в выражениях и своими излюбленными короткими фразами сказал, что она чересчур умна, к ней трудно приблизиться, что она сильно отличается от всех, чужда всем, и, вообще, с ней одни проблемы. К примеру, прочтет книгу и тут же цитирует из нее целые отрывки наизусть. Объяснения ее слишком длинны и романтичны, что вообще не принято в обществе. И все критикуют ее мнения и считают их неприемлемыми. И ей бы следовало научиться у него выражать свои мысли короткими фразами, прямо, без обиняков, по обсуждаемому вопросу, просто и логично.

С того времени, как Реувен стал подпольным коммунистом, он стал еще жестче к ней, особенно, когда она начинает цитировать из книги Теодора Герцля "Алтнойленд" – "Старая новая страна", и восторгается каждым отрывком из этой книги. На большом сионистском собрании лицо ее пылало, когда посланец из еврейского поселенческого анклава в Палестине говорил о создании образцового, достойного подражания, государства в их старой новой стране. Она возбужденно шептала ему на ухо: «Реувен, это и написано в книге Герцля». Откуда такой восторг?! Он пожимал нервно плечами и глаза его вспыхивали недовольством. Как можно говорить об образцовом государстве, если ее собирается создать мечтательная буржуазия в стране Израиля. Как можно создать такое государство, достойное подражания, до того, как изгонят всех империалистов, плутократов, колониалистов и капиталистов – английских, арабских и еврейских. Их следует оттуда вышвырнуть.

Даже имя ее из ивритской песни вызывало у него стыд. Вдруг она решила в песне "Здесь, в стране, осененной праотцами нашими…", изменить слово "здесь", на – "там". И Бедольф ее поддержал. И вообще, в душе у Реувена созрело решение: покинуть движение скаутов, уйти в уличную борьбу. И, словно в насмешку судьбы, именно он, оппозиционер в молодежном движении, который не желает отставить классовую борьбу до отъезда в страну Израиля, чего требует движение, был большинством голосов, включая Бедольфа и Любу, избран представителем молодежного движения. От него ожидают отъезда на ферму по подготовке к репатриации в Израиль. Она же лезла вон из кожи, чтобы убедить инструкторов и воспитанников, что он недостоин такого почета – быть посланным в Израиль. И Реувен, подпольный коммунист, смотрит на Бертель свысока. Темная рубаха, голубой галстук и ботинки, подбитые гвоздями, которые, кажется, она вообще не снимает с ног, не лишат ее буржуазной закваски и не превратят в настоящего члена Движения. Даже щедрость ее, помощь нуждающимся товарищам, все ее старания не помогут ей стать пионером, посланным в страну, ибо есть в ней нечто чуждое, отличающее от всех.

Бертель борется с собой, желая быть как все, но ничего не выходит. На празднике, в честь юбилея движения, который состоится через два месяца, она не будет петь в хоре песню о земле Обетованной из оперы Верди "Набуко". Она будет стоять в стороне и петь про себя, боясь сфальшивить в хоре еврейских пленников Навуходоносора, мощном, пробирающем до костей. В тексте песни чувствуется гениальное дыхание пророков – Даниила, Иеремии и Захарии.

 
Лети наша мысль на крыльях златых
К пределам Отчизны, просторов родных,
Привет передай от захваченных в плен
Сынов, что не в силах подняться с колен,
 
 
Привет Иордану, горам, и долинам,
И башням Сиона, непобедимым,
Что ныне пылают пожаром и дымом,
Неси же привет наш с ненастной чужбины.
 
 
Молчат наши нежные скрипки отныне,
Уста наши сжаты – как петь на чужбине?
Мы гибнем от жажды и солнцем палимы —
Источники наши – в Иерусалиме.
 

Печаль снедает душу Бертель. Но последние слова песни возвращают ей надежду. И она повторяет их шепотом:

 
Мы вернемся к тебе, наш любимый Сион,
Что Божественной аурой осенён…
 

Чувство одиночества и отчуждение от окружающих ее людей овладевает ею. Но чем-то добрым веет от проекта Мордехая Шенхави, которым она увлечена. Речь идет о создании макета из спичек кибуца «Мишмар Аэмек». Во время юбилейного празднества макет будет выставлен для обозрения.

Лето 1932. Бертель не отходит от Гейнца. Она делится с братом своим ощущением близящейся катастрофы. Кто мог даже подумать, что старик Гинденбург, президент Германии, пригласит в Берлин Гитлера. Президент ведет переговоры с «богемским капралом», как он презрительно называл этого выскочку, чтобы получить поддержку национал-социалистической партии. В массах установилось твердое мнение, что этой партии принадлежит в будущем власть в стране. И Гейнц испытывает облегчение, смешанное с тревогой, что дед не замечает события последних дней. Его радует, что младшая сестренка стала менее замкнутой, гуляет со своим подразделением в центре города, среди людских толп, вбирая в себя предвыборную атмосферу. Она крутится в этой толкотне, на перекрестках улиц, где висят огромные плакаты трех кандидатов в президенты – коммуниста Тельмана, действующего президента Гинденбурга и нациста Гитлера. И везде развеваются флаги конкурирующих кандидатов – красные с тремя желтыми стрелами, красные с черной эмблемой серпа и молота, красные с черной свастикой. Флаги развеваются на ветру под рев голосов людей, поддерживающих своих кандидатов.

Дед сердится. Бертель усиливает черную меланхолию Гейнца. «Ужас гуляет по городу», – новости об убийствах, грабежах, воровстве приносит девочка домой. Дед беспокоится за нее.

Нацисты видят, что сионисты поддерживают их идеи, призывающие евреев покинуть Германию и репатриироваться в страну Израиля. Но время от времени нацистская молодежь буянит перед клубом сионистской молодежи. Иногда прохожие останавливаются и пытаются внушить разбушевавшимся молодчикам, что не следует бить евреев. Вожатые дали указание воспитанникам не убегать, как зайцы, от нападающих, а вести себя с достоинством. Бертель стыдится. Она не сжимала кулаки, не давала сдачи, а только получала тычки и удары, ибо не сумела быть жестокой, как ее товарищи, которые отвечали кулаками нацистам.

Гейнц присаживается на краешек кровати, отпивает из стакана небольшими глотками коньяк. Бертель чувствует, насколько он несчастен.

Изменился берег реки Шпрее, место развлечений берлинских пролетариев в праздничные и воскресные дни. Раньше здесь натягивали зонтики и тенты, играли и наслаждались покоем, плавали в реке, ловили рыбу. Теперь здесь уже не продают воздушные шарики и легкие закуски, не появляются дрессированные обезьянки, собирающие в посуду деньги для шарманщиков, исполняющих любимые публикой мелодии.

Однажды ночью нацисты с факелами в руках захватили берег реки, украсив огнями лодки и превратив саму реку Шпрее в красочное зрелище. Зрители вышли из ближайших домов.

Кто победит – коммунисты или нацисты? Канцлер Фон-Папен считает, что за спиной бесчинствующих коммунистов в Альтоне стоит прусское правительство. С того дня, как в этом городе начались кровавые стычки, в подразделении идут горячие споры о том, распространятся ли эти столкновения на всю Германию, как это случилось и в берлинском рабочем квартале, когда нацисты решили в нем устроить свое шествие. И если так отреагируют пролетарии по всей Германии, это может остановить Гитлера.

Нацисты празднуют на улицах, а в доме Френкелей в это время устраивают танцы. Дед говорит внучкам, что траур не должен мешать течению жизни и поддерживает их. В роскошной гостиной не умолкает веселая музыка. Молодые люди, друзья сестер, собираются в доме. Лотшин замкнулась в себе. Со времени смерти отца она печально слоняется по комнатам, словно несет траур за всех домочадцев. Бертель не отходит от Гейнца, держит дверь своей комнаты открытой, чтобы прислушиваться к его шагам. Когда он возвращается в свою комнату, она заходит к брату и усаживается к нему на колени. Он, молча, склоняет голову ей на плечо, и они подолгу сидят, не двигаясь с места. Она думает, что ее любимый брат тоскует по покойной матери. Ведь только она унаследовала от матери черные волосы и карие глаза.

Осень 1932. В доме неспокойно. Любимая повариха Эмми передала деду письмо от своего брата, работающего охранником на металлургическом комбинате Круппа в Аахене. По мнению ее брата, на этих гигантских предприятиях готовят приход Гитлера к власти. На ближайших выборах нацисты, может, и не победят, но на следующих – победят вне всяких сомнений. И тогда вспыхнет гражданская война, потому что социал-демократы не сдадутся правительству, возглавляемому Гитлером. Эмми сказала деду, что теперь опасно работать у евреев, и она не может позволить мужу, инвалиду войны, который тянет ногу, пережить еще одну войну.

– Сейчас же собирай вещи и покинь наш дом, – прервал ее дед.

В единый миг любимая всеми Эмми превратилась для деда в чуждое существо, предательницу. Он запретил ей заходить в кухню. Его доброе отношение к кухарке сменилось сильнейшим ожесточением. Во время безработицы после мировой войны он поддержал ее семью, обеспечив ее всем необходимым, использовал все свои связи, чтобы устроить ее мужа-инвалида охранником на фабрике. Он бесплатно предоставил им комнату в полуподвале их дома в дорогом районе Вайсензее, чтобы ей было легко рано вставать на работу и вечером возвращаться домой.

Чувствительная Эмми смахнула слезу и уткнула нос в платок, скользнула руками по белому фартуку и, рыдая, вышла из дома. В тот же день сестры Румпель заняли ее место на кухне. Фрида, добрая подруга Эмми, приняла все происшедшее тяжело. Дети были удивлены жестокостью деда. Повариха Эмми, добросердечная женщина, сопровождала их повседневную жизнь многие годы. А дед после объявления об ее увольнении, как ни в чем не бывало, демонстративно уселся в кресло и принялся перелистывать газету в поисках объявлений о молодой поварихе. Затем быстро рассчитал Эмми и, не выражая никаких эмоций, выдал ей солидное выходное пособие.

Грусть охватила дом. Дед был охвачен гневом: что случилось? Служанка уволилась, и домочадцы опустили головы, лица их охвачены скорбью, словно весь мир рухнул?!

– Крысы бегут с корабля! – дед хмурым взглядом вперился в своих внуков, – пусть на улицах вопит сброд, в своем доме я – хозяин.

Взгляд деда гневно сверлил Гейнца, которого он застал погруженным в кресло в кабинете Артура. Внук, нервно ломая свои ухоженные пальцы белоручки, укорял деда за то, что он даже не попытался убедить Эмми остаться. Дед даже не стал обсуждать свое решение. Внук покусился на его достоинство. Раболепствовать перед служанкой?!

– Крысы бегут с тонущего корабля, – Гейнц предвидел, как всегда, надвигающиеся черные дни.

Дед стукнул кулаком по столу:

– Бегут, бегут! Перестань щеголять мировой скорбью!

Гейнц замолк.

Безумие охватило Германию, и пока не видно никаких признаков успокоения. Экономический кризис, перемены в обществе, слабость сменяющих друг друга канцлеров. Гейнц предпринял некоторые осторожные шаги. Он перевел деньги и драгоценности семьи в швейцарский банк до того, как войдут в силу законы чрезвычайного положения, запрещающие вывоз капитала из Германии.

Дед обеспокоен. Скоро наступит вечер, а нет никакой очереди девушек со стыдливыми улыбками, выстроившихся к дверям его дома, и это во время безработицы. С тех пор, как Эмми оставила дом, служанки сменяются с необыкновенной быстротой. Семья от этого страдает. Вильгельмина, девица из Пруссии, плотная и мускулистая, коротко, по-мужски остриженная блондинка, завладела кухней. Фриде она сразу не понравилась своей невероятной самоуверенностью. Без всяких колебаний и смущения она прошла в гостиную, сняла пальто и шляпу, хотя ей этого никто не разрешал. Она предстала перед дедом в черной юбке с широким кожаным поясом, в плотно прилегающей к телу блузке, так, что рельефно обрисовывалась ее грудь и все части тела, и провозгласила свое имя. Крепко пожала деду руку своей большой мясистой рукой и отметила, что окончила школу для поварих, и при ней имеются все документы. Дед шутливо подмигнул ей, и тут же был ею атакован:

– Со мне так не обращаются, не подмигивают!

Дед пленился наглостью интервьюируемой и грузностью ее движений. Она уселась за стол и и стукнула по дереву, когда низким голосом попросила чашку кофе.

Фрида вытерла нос фартуком, сделала гримасу и с несколько пренебрежительным выражением поставила перед этой толстой бабой чашку кофе и блюдце с куском пирога. Вильгельмина выпила кофе и жадно проглотила пирог. Фрида, стоя за ее спиной, скрестила руки на животе и, поверх головы гостьи, делала знаки деду – выгнать тут же эту хулиганку, ко всем чертям, за дверь. Но непоколебимая самоуверенность Вильгельмины, не склоняющей голову перед хозяином, как это делали служанки, мягкие и симпатичные, пробудили в деде желание найти слабое место у этой девицы. Прошли две недели, Фрида взорвалась. Новая служанка командует всеми остальными, и даже садовник Зиммель не избежал ее тяжелой руки. Каждое утро раздается тяжелый стук ее шагов в кухню и слышится ее грубый голос:

– Еда готова!

Безвозвратно ушли дни доброй Эмми. Вильгельмина не разрешает детям хватать на кухне еду, когда им заблагорассудится.

Из дома исчезли безмятежность и покой. Дед же не обращает внимания на недовольство Фриды и жалобы детей. В поведении новой поварихи он не находит никаких недостатков и защищает ее, всегда аккуратно одетую с белоснежным выглаженным чепцом на светлых волосах. Фартук на ней такой же белоснежный и выглаженный, несмотря на работу на кухне. С утра до вечера Вильгельмина ходит по дому в своих неизменных высоких, грубых туфлях, крутится между служанками, торопя их с уборкой в столовой, гостиных и всех комнатах. Стены и полы, портьеры и мебель, скатерти и салфетки, кастрюли, все украшения – всё чисто и протерто. Новая кухарка трудится без устали.

Дети в доме страдают. Никакое веселье невозможно рядом с этой жесткой уроженкой Пруссии. И все подчинено ее указаниям. Дед твердо уверен, что Вильгельмина не обязана принимать привычные для домочадцев правила. Надо к ней привыкнуть. Дед много времени проводит в кресле в рабочем кабинете покойного сына, пробует качество табака из маленькой серебряной табакерки, помешивает его перед тем, как втянуть в ноздри, и не отводит взгляда от портретов ушедших. Покашливая, прочищает горло. Артур не любил пристрастие отца к табаку. Дед уединяется с Артуром и его женой, которые пребывают в раю. Про себя он беседует с ними о детях. Гейнц, Лотшин и Лоц в согласии работают на семейной литейной фабрике. Рут и Эльза управляют домашним хозяйством. Бертель, можно сказать, мгновенно повзрослела. Почти все свое время она проводит в сионистском молодежном движении. Бумба стал намного лучше учиться.

Внуки жили в мире, пока не вспыхнула ссора, которую этот дом еще не знал. В память о покойном отце, все внуки объединились против подруги Лоца – Клары. Какая связь между Кларой и памятью покойного? Лоц, отличный игрок в хоккей, красавчик, связался с еврейкой из восточной Европы, грубоватой, необразованной, с которой познакомился в клубе "Бар Кохба". В доме убеждены в том, что она – «типичный представитель мелкой буржуазии». Был бы жив их отец, он бы сказал, что девица по походке и поведению – дочь мелких еврейских лавочников и явно не подходит их семье. Покойный Артур отвергал этот общественный слой евреев-середняков, которые торговали дешевыми тканями. Этих людей считали обманщиками, торгующими из-под полы, главным намерением которых – обман покупателей. Именно они усиливали антисемитизм в Германии.

Все домочадцы взволнованы. Лоц открыто выступает против семьи. Привел в дом девицу, пытающуюся подладиться под правила, отвергает поведение его сестер, их одежду и стиль речи. Слишком много в ней той самой простоты, что хуже воровства.

Она необразованна, и ее речь, по мнению семьи, слишком примитивна. Лоц вовсе не отличается духовностью, и его не волнует критика со стороны братьев и сестер. Мать Клары добросердечна, и ей очень нравится отпрыск воспитанной буржуазной семьи. Она приглашает сироту на обед, покупает ему одежду. Поддерживает его связь с дочерью, которая, благодаря Лоцу, может войти, как она полагает, в высшее общество. Почему Лоц не похож ни на одного из своих братьев? Лотшин придерживается теории покойного отца: Лоц родился накануне большой войны. С первых дней своей жизни он впитал в себя страх матери за отца.

Напряжение в доме растет. Гейнц отвесил Лоцу пощечину. В семье все доходы идут в общую кассу, но Лоц требует отдельную оплату за работу на семейной фабрике. Лотшин во всем винит Клару. По ее мнению, она настраивает Лоца пренебрегать правилами поведения, установленными в семье. Она не может понять, как это Лоц так тяжело работает во имя семьи, не получая денег. Лотшин понимает, что любовь Клары к деньгам свзана со сложной судьбой ее семьи, приехавшей нищей из Польши в Германию, обосновавшейся в Берлине в мелкобуржуазной среде.

Дед обвиняет Гейнца в том, что он всех сводит с ума. Лоц выкрал деньги из кошелька Лотшин и не появляется в доме. Он живет у родителей Клары. Все же через месяц его убедили вернуться домой. Лотшин сказала ему, что она понимает: в семье, где у всех нервы напряжены, совершаются вещи, которые не приняты. А тут еще гром среди ясного неба: Лоц объявил о близящейся женитьбе на избраннице своего сердца, несмотря на то, что семья против этого.

В доме столпотворение. Лотшин легла в больницу с сильными болями в животе. Врачи диагностировали у нее рак матки. Она все время говорит о смерти, ведь она уже никогда не родит ребенка. У нее нет сил бороться с болезнью. Те5перь уже страх за Лотшин сплотил семью, измученную горьким опытом потерь. Они целуют и обнимают больную, впервые чувствуя, что значат человеческое тепло и забота. Лотшин шепчет:

– Вы ведете себя, как мать и отец.

Круглые сутки около ее постели находятся брат или сестра. Фрида и близнецы кормят ее лучшими блюдами, насыщенными витаминами, специально приготовленными для больной. Бертель не ходит к скаутам, она читает Лотшин книги для поддержания ее душевных сил. Бумба старается развлечь старшую сестру, погруженную в глубокую депрессию. Происходит нечто странное: болезнь Лотшин выветривает тяжкую атмосферу, которая, казалось, недвижно стояла со дня смерти отца. Каждый старается, соревнуясь, уделить больной больше внимания. Здоровье Лотшин улучшается и укрепляется с каждым днем. Она отказывается ехать в санаторий, повторяя, что только теперь она поняла силу семьи.

Человеческое тепло и безграничная забота побеждают болезнь. Медленно Лотшин приходит в себя и возвращается к работе дома и на фабрике. Смерть отца и тяжелая болезнь Лотшин, как никогда раньше, укрепляют связь между членами семьи. Бертель особенно чувствует глубину травмы старшей сестры. Лотшин приближает ее к себе, как дочь, по-особенному балует ее.

Вот Гейнц приказал ей убрать ноги с шелкового цветного кресла. Лотшин тут же вмешалась: пусть сидит, как ей нравится. Она ведь поджала под себя ноги, чтобы укрыть голые, посиневшие от холода колени от Фриды. Как будущий пионер, готовый к любым трудностям, она надела обычные носки, а не толстые шерстяные, которые ей каждый день приносит Фрида.

Лотшин выздоровела, и Бертель обрела любящую сестру. В доме другая атмосфера. Отец и мать, обретающиеся в раю, оставили на земле семеро сыновей и дочерей. Старшие проявляют к младшим любовь, которая раньше не ощущалась. Даже отношения между дедом и Бертель улучшились. Она заходит к нему в комнату и выслушивает его рассказы о предках. Бертель больше не чувствует себя чужой в семье.

Осень 1932. На центральном вокзале Берлина сильное волнение. Двенадцать молодых безработных евреев из восточной Германии уезжают в страну Израиля. Еврейская молодежь собралась на вокзале с ощущением общей судьбы с отъезжающими и чувством национальной гордости. В длинном белом платье и с собранными на затылке волосами стоит Реха Приер перед всеми, кто собрался на перроне. Именно она была автором идеи создания учреждения по репатриации еврейской молодежи при поддержке руководителя «молодежной деревни» в Бен-Шемене доктора Лемана. Двенадцать юношей и девушек едут в Израиль.

Реха Приер, женщина активная, мобилизовала во имя спасения еврейской молодежи, ее репатриации и обучения предприятия Всеобщего профсоюза в стране Израиля. А также подключила сионистский профсоюз Германии, различные добровольные организации, известного английского ученого-еврея Хаима Вейцмана, который в двадцатые годы возглавлял сионистский профсоюз, и Генриетту Сольд, руководившую социальным отделом Национального Комитета. На перроне берлинского вокзала Реха Приер произносит взволнованную прощальную речь перед евреями, покидающими Германию. Вслед за речью далеко вокруг разносится песня батальонов еврейской молодежи. Нацисты в своей коричневой форме, с довольными лицами, стоят в стороне. Им нет дела до подростков и детей в форме сионистской молодежи, занимающейся очисткой Германии от евреев.

Движение по репатриации еврейской молодежи превращает мечту в реальность. На перроне вокзала молодежь испытывает чувство национальной гордости. Слова гимна "Атиква" – "Надежды" вырываются из еврейской души. Затем члены "Ашомер Ацаир" – движения "Молодых стражей" – хором поют "Крепите, братья, наш круг" – песню на стихи Хаима Нахмана Бялика, ставшие гимном пролетариев. В сильнейшем возбуждении Бертель пробивается сквозь людскую толпу, чтобы приблизиться к легендарной женщине в длинном белом платье, Рехе Приер. Та поможет ей стать пионером, несмотря на то, что в Движении ее по-прежнему критикуют. Реха сказала молодым репатриантам, что им выпало счастье уехать на Святую землю, и подчеркнула, что эта группа не первая и не последняя. Реха крутится среди еврейских семей, убеждая родителей отсылать детей в страну Израиля, посещает коммуны, которые были в большинстве своем созданы сионистской молодежью, несет духовную пищу молодым евреям, страдающим от голода и безработицы, получающим поддержку от еврейской общины Берлина. Она особенно подчеркивает, что все евреи должны оставить Германию, не разделяя их на бедных и богатых. Еврей есть еврей, кем бы он ни был. Не так, как ведут себя инструкторы, считая, что лишь те, у кого нет денег на учебу и нет работы, поедут в Палестину: таким образом можно спасти молодежь от безделья.

На перроне вокзала, как и на собраниях еврейской молодежи, призывают оставить свои дома и ускорить отъезд в страну Израиля.

– Я уже организую следующую группу. Нечего вам делать здесь, в Германии. Все евреи должны ее покинуть, – волнуясь, заявляет Реха Приер, и Бертель тает от счастья.

Реха для нее – пророчица. Она поможет ей стать поселенкой в Израиле, членом кибуца, даже вопреки мнению подразделения, что она из буржуазной среды и, вообще, – существо странное.

После пения гимна Бертель приблизилась к Рехе, пытливо вглядываясь в ее глаза, полные внутреннего огня, и провозгласила: «Я поеду в следующей группе».

Реха Приер произвела на Бертель сильнейшее впечатление. Девочка постоянно думала о ней. Даже Реувен не устоял перед ее восторгом и обещал пойти с ней в центр репатриации молодежи, ставший местом паломничества для поклонников Рехи Приер. Друзья хотели поговорить с Рехи наедине. Всю дорогу к улице Майнигштрассе Реувен предупреждал Бертель, что она, в конце концов, разочаруется, ибо Палестина вовсе не такая, какой она себе ее представляет в розовых мечтах. Он считает, что Бертель чересчур эмоциональна, не приспособлена к труду и не умеет жить в коммуне.

Бертель расстроена. Она понимает, что Реувен во многом прав.

Юные сионисты бродят по улицам в поисках еврейских детей, оставивших школу, среди них встречаются даже отличники, не выдерживавшие школьную атмосферу.

Реувену удалось привести в Движение больше таких детей, чем остальные его товарищи, и поэтому его назначили инструктором.

Бертель считает, что она должна бороться со своими слабостями, ведь ей уже исполнилось четырнадцать лет. Она тоже мечтает стать инструктором и внушать детям чувство гордости и свободы, прививать еврейское самосознание и готовить к сионистской деятельности. Она поделилась с Реувеном своей мечтой. Он положил руку ей на плечо и с высоты своего положения одарил ее добрым взглядом. С важным выражением лица он начал вещать об антиобщественных чертах ее характера, забыв, что, считая себя коммунистом, учился говорить кратко и деловито:

– Ты слишком отличаешься от всех. Ты еще не созрела. Ты не сможешь повлиять на беспризорников.

И, как попугай, стал повторять наставления инструкторов: – Нам не нужен ни английский консул, ни отдел молодежной репатриации для того, чтобы получить разрешение на въезд в страну Израиля. Как люди коллектива, мы должны самостоятельно добиться этого права.

У нее защемило сердце. А Реувен все говорил и говорил. Но в душе ее все звучали его слова:

– Истина в том, что говорит большинство.

Бертель шагала рядом с другом, опустив голову и глядя себе под ноги. Вся ее проблема состоит в том, что она не принимает правду, выражаемую большинством, и этим сердит его. Хотя очень редко решается нарушить собственное молчание, доказывая подразделению, что большинство, да и она сама, могут ошибаться. И тогда Реувен встает на ее защиту. А затем сердится на нее.

– Есть люди, отличающиеся от большинства, но они вовсе не хуже всех, – повторяет она слова Гейнца.

– То, что говорят все, всегда верно, – парирует он, – и не раздражай меня, повторяя то, что говорят в твоей странной семье.

В голосе его звучат нотки проповедника.