Текст книги "Королева в раковине"

В классе она зевает от скуки, слушая на уроках исторического материализма о развитии общественных классов в Европе, всемирной борьбе пролетариата против капитализма во имя уничтожения классового неравенства, об отрицании идеализма и существования таких инстанций, как душа и прочих, придуманных человеком, призраках и привидевшихся ему привидениях.

Она молчит, лишь нервно ломает пальцы. Беспрерывно повторяемая фраза подобна очищенной от всего живого, оголенной мантре: «Материя – единственная реальность!» И это топтание на одних и тех же идеях и мнениях сталкивается с ее характером, ее естеством, вызывая в ней сильнейшее сопротивление. Она все нетерпимее относится к обожествлению Маркса – существа во плоти и крови.

Шаик цитировал Маркса: «То, что сегодня считается отрицательным, – завтра будет считаться положительным, послезавтра снова отрицательным. Все построено на экономической основе! Когда эти основы меняются, естественно меняются ценности».

– Так объясните мне, – обратилась она к нему с вопросом, – как это иудаизм существует уже две тысячи лет, и ценности Торы не зависят от какого-то экономического положения?

– Какие глупости ты говоришь! – искры гнева сверкнули из его глаз. – Мир движется к прогрессу, а ты смотришь назад – в сторону старого иудаизма.

– В любой час, в любом месте, где живут евреи, они хранят свои фундаментальные ценности, – язык ее пылал, как головешка, повторяя то, что она учила у раввина в Берлине.

– Не мешай нам – у Шика не хватает терпения, чтобы слушать эту примитивную болтовню. – Маркс сказал, что религия – опиум для народа, а Ницше провозгласил, что Бог умер.

Шаик, выросший в семье хасидов, отринувший веру, хочет просветить девушку из буржуазного класса, доказав ей, что религия – камень преткновения на пути развития человечества.

– Но…

– Ты мешаешь всем! – льстиво поддержала инструктора смазливая Рени.

– Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма, – продолжил Шик, читая начало «Коммунистического Манифеста» Маркса и Энгельса, и весь класс напрягся.

«И земля была безводна, и тьма над поверхностью бездны», – звуковая ассоциация с первой строкой Сотворения мира прозвенела в ее ушах. Инструктор прочитал десять принципов Маркса и Энгельса, которые надо осуществить для реализации диктатуры пролетариата, а в ушах ее прозвучали Десять заповедей Торы – «делай и не делай» – что можно, и что запрещено. Это ее потрясло: неужели Маркс воспламенил мир жизненным мировоззрением, копируя краткий и непререкаемый стиль Десяти заповедей. Слушая объяснение идеи освобождения мирового пролетариата, она уловила в ней ритм стиха из еврейского Священного Писания.

– Если получит свободу рабочий класс – освободится весь мир, – почти выпевал Шаик.

И в этом распеве слышался голос берлинского раввина Хаймовича декламирующего:

– Если получит свободу народ Израиля – освободится весь мир.

– Все здесь – фальшь! Вся терминология иудейская! – не сдержавшись, сказала она вслух.

– Ты поверхностна! Ты плаваешь мелко! Эта удивительная формулировка целиком принадлежит Марксу! Ты в нем ничего не понимаешь! – громоздкие очки дрожали на носу Шаика.

– Ты мешаешь всем! – Рени послала в ее сторону открыто враждебный взгляд.

– Ты мешаешь, – из-за ее спины раздался зевающий голос одного из воспитанников.

Обычно дремлющий класс неожиданно проснулся, и над всей сумятицей голосов громче всех слышался укоряющий Наоми голос Рени.

Почему она против нее? Она приехала в страну Израиля сиротой. Она одинока. У нее сильнейшая потребность стать частью коллектива. Рени видит, что она переживает нелегкий период акклиматизации в обществе. Но Рени не хочет, чтобы у Наоми был авторитет в обществе, ее устами говорит зависть.

Она не может простить Наоми их роскошный дом, всегда шумящий молодыми голосами. Рени же росла в тяжелой семье. Мать ее была госпитализирована в санаторий в связи с нервным срывом. Рени насмехается над Наоми, унижает ее. На ее поведение влияет отношение всей молодежной группы к Наоми.

Куда же бежать от обвинений.

– Я не согласна, – говорит она, и тотчас на нее обрушивается град упреков.

– Это неверно, – бормочет она, – Это неверно! – взрывается она, – Это не имеет отношения к диалектике! – скрежещет зубами.

– Марксизм основан на диалектическом мышлении, – лицо инструктора враждебно настроено против обрывков стихов или неотчетливых идей, которыми она оперирует, исходя из своих ощущений.

Она не может отчетливо и четко объяснить причины своего отрицание изучаемого ими материала.

– Ты умная, но поверхностная, мелко плаваешь. Не понимаешь марксизма и потому говоришь глупости, – инструктор Шаик осыпает ее обвинениями, говорит о ее дерзости, о желании спорить с преподавателями, о том, что такое диалектика.

Учителя сердятся, слушая ее возражения, но она от них не отступает. Говорит себе, что она понимает главные принципы теории Маркса, и надеется, что и другие поймут, что его теория касается ограниченного мира. Марксизм отменяет все мировоззрения, говорят они ей. Отныне существует один единственный подход – марксистский, теория Маркса вечна, ибо в ней нельзя найти ни одной ошибки. Еще не родился гений, подобный Марксу.

– Ты не знаешь и не понимаешь, – повторяют они, как заклинание.

– Может быть, вы и правы, но какова антитеза Марксу? Что говорят его оппоненты?

– Маркс – философ такой огромной величины, что всякое иное мнение не стоит ни гроша.

Ее сомнения в отношении Маркса мгновенно вызывают у них сопротивление.

– Почему не изучают Гёте? Он был тоже великим мыслителем".

– Эра Гёте прошла. Не подходит новому миру! – нервно отвечают ей, злясь, что она не понимает то, что само собой понятно.

– Этот марксизм меня уже забодал, – обронила она и снова получила по голове:

– Ты поверхностна!

Она же про себя отвечала: «Эти первопроходцы сами себя ограничивают! Однозначно мыслящая идеология – антитеза диалектике и противоречит любой форме мышления».

Шаик, подобно ведущим воспитателям Всеизраильского кибуцного движения, пользуется современными методами обучения в анализе процессов – духовных, государственных, общественных, экономических, происходивших до появления марксизма.

Как пример, берется связь Жан-Жака Руссо с Французской революцией, приведшей к падению королевской власти сто двадцать лет назад.

– В основе Французской революции заложено мировоззрение Руссо. – Шаик помахивает книгой Руссо «Общественный договор» – Новая эра сошла в мир лишь с Французской революцией, – повышает голос Шаик, объясняя, что, по Руссо, народ является гегемоном, и если власть покушается на его главенство, право народа эту власть свергнуть.

– В чем смысл свободы, по Руссо? – Шаик явно возбужден.

Но класс погружен в дремоту, лишь глаза Наоми широко раскрыты. Шаик направляет многозначительный взгляд на нее, объясняя, что индивид соединяет свою личную волю с волей коллектива, и связывает марксизм с идеей передачи личного «я», личной свободы – коллективу, ибо воля их совпадает. Она же говорит себе, что нельзя ей жить в своем ограниченном «я», а служить высшей цели, особенно, когда в Европе преследуют евреев, и страна Израиля принимает беженцев. Коллектив строит эту страну, изгоняет пустыню, стремится создать новое общество, основанное на проверенных тысячелетиями ценностях. Шаик сползает с теории Руссо об уничтожении национального начала к освобождению пролетариата от ярма капитализма и прославлению гениальности Маркса. Для Наоми же приход Мессии в марксистском одеянии лишен всякого пророчества. Для нее марксистская теория является плодом духовного мира иудаизма. Это ее внутреннее неоспоримое убеждение, Высказанное вслух, оно толкуется вкривь и вкось. Поэтому она лишь читает запоем книги, но почти не открывает рта, чтобы никого не сердить. Книги спасают ее, но когда душевная тяжесть становится невыносимой, она убегает с территории кибуца в какое-нибудь укромное место.

Эта двойная жизнь в марксистской среде рождает в ней ненависть к самой себе и чувство неполноценности. Она высмеивает себя и ругает за то, что не может быть заодно со всеми, и вместе с ними плыть по течению. О ней говорят, что она самая умная в классе, но ум ее входит в противоречие с мировоззрением преподавателей. Особенно трудно ей выдерживать нападки Шаика, когда он впадает в ярость. Он, конечно, человек культурный, но любое поползновение против Маркса выводит его из себя.

Отношение ее к нему, к его знанию страны, отношению к природе и Священному писанию – двойственно. С одной стороны, он диктатор, набравшийся обширных знаний, с другой стороны, все у него начинается и кончается марксизмом.

– Только из-за добавок и приправ?! Я не верю в то, что из-за перченого или соленого массы выйдут на борьбу, из домов на улицы, – черные ее глаза расширяются, – не может быть, что крестоносцы шли в долгие и тяжелые крестовые походы из-за приправ! Должна была быть какая-то огромная духовная сила, которая подняла и повела их, а не только экономические причины.

– Что за глупости ты говоришь? Мыслишь ты слишком мелко. Что значит, была какая-то сила! Ты вероотступница! Марксизм объясняет всё. В чем гениальность Маркса? Всему он нашел верное объяснение.

Она стоит на своем. Главным был духовный мотив, подвигнувший крестоносцев на походы в страну Израиля, а вовсе не материальный. Она просто не в силах преодолеть свое непризнание марксизма. Она спорит с самой собой, выступает против себя, оправдывает себя, и, в конце концов, приходит к выводу: Маркс ошибается. Не может быть, чтобы пищевые приправы были причиной крестовых походов, и, так же, не Иисус Христос.

– Нацисты забрали всё у моей семьи. Целое колено моей обширной семьи, экономически мощной, было разрушено в считанные месяцы. Я не приехала в страну Израиля из-за катастрофы! Я не выбрала страну Израиля из-за антисемитизма в Германии. Если бы сказали мне, что берут меня в Америку, я бы туда не поехала. Я предпочла бы умереть в Германии! В тот день, когда я открыла для себя, что у меня есть страна и есть язык, я воистину обрадовалась и решила приехать сюда.

В памяти мешаются какие-то обрывки из книги Теодора Герцля «Еврейское государство», и решительные слова отрицания слетают с ее языка:

– Даже ассимилированный Герцль понял, что невозможно привезти евреев в страну Израиля, только чтобы они обрели убежище для спасения жизни. В Израиле должно возникнуть Еврейское государство, а не место их спасения.

По мнению же Шаика, она должна получить образование. Даже подумать нельзя о том, чтобы ее связь с еврейством диаспоры смешалась с таким святым делом, как марксизм. Он обучает марксизму через отрицание мировоззрения Дюринга. Она молчит, пока слова сами собой не вырываются из ее рта, уязвляя Шаика до глубины души.

– Черт подери, как можно быть членом движения Ашомер Ацаир без понимания марксизма, воспринимать его так поверхностно и мелко?!

Пот выступает у него на висках. Шик, большой специалист по марксизму в кибуце, вдохновенно читает из немецкого оригинала фрагменты диспута Энгельса и Дюринга из книги Энгельса "Анти-Дюринг", и она осмеливается ворваться в его объяснения.

– Но он этого не пишет. Он писал нечто абсолютно иное.

– Ты не понимаешь. Ты сочиняешь глупости. Ты все искажаешь!

Класс все больше занимает против нее враждебную позицию. Даже Куба с ней не находит общего языка. Он читает классу сочиненный им рассказ для детей. Глаза ее широко раскрываются от волнения, губы сжаты. Куба пожаловался Шаику, своему закадычному другу еще с Варшавы.

– Что с этой девушкой? Она строит мне глазки, как влюбленная девица. Я просто не могу выдержать ее взгляды.

Шаик вышел из себя.

– Прекрати ласкать его взглядом, словно у тебя к нему большая любовь. Это его смущает. У него – жена.

После лекции профессора на тему Торы, Пророков и Писаний – ТАНАХа, Шик просто потерял внутреннее равновесие:

– Как можно, не мигая, часами не отрывать взгляда от человека! – сказал он ей, считая это дешевым флиртом.

Ни Шаик, ни Куба не могут понять, что Наоми возбуждает то, что связано с интеллектом и духовностью, а не сам человек.

Она чувствует себя избитой, ее считают сумасшедшей. Всех высмеивает, не щадя и преподавателей.

Она не согласна с тем, что Ницше цитируют и толкуют в духе марксизма. Она указывает на ошибочность такого толкования.

Инструкторы гневаются на нее, они ощущают ее скрытое пренебрежение к их знаниям и образованию.

– Я могу раскрыть книгу, – говорит она, – и показать, что я права. Ницше так не говорил.

Шаик мечтает направить ее на правильный путь. Но она все время раздражает его, ибо вообще отвергает его объяснения книги одного из двух апостолов марксизма Фридриха Энгельса, считая их слишком упрощенными. И, вообще, по ее мнению, взгляды Энгельса сужают видение мира. Отсюда – явный намек на то, что Шаик и его коллеги-марксисты, естественно, сужают еще более этот мир, под влиянием своего духовного отца.

– Ты слишком глупа, чтобы понять эту гениальную книгу!

Шаик устанавливает для нее дополнительное занятие вдвоем, после уроков, в саду, под деревом, с учебником. Согласно девизу членов молодежного движения: «Как хорошо и приятно братьям сидеть вместе», Шаик обнимает ее за плечи, говорит о Дюринге и «Анти-Дюринге» Энгельса, а рука его скользит по ее спине.

– Все идеологии лгут" – повторяет она про себя и отодвигает свою ногу от его ноги. – Я была свидетелем поражения социалистического движения. Своими глазами видела коммунистов и нацистов, шагающих в едином строю в массовой демонстрации поддержки забастовки транспорта.

Не может она солидаризироваться с преклонением перед Россией, коммунизмом, социализмом, только не может самой себе ясно объяснить, в чем причина.

– Если ты ко мне приблизишься, – почти кричит Шаик, – а не будешь отодвигаться, ты лучше поймешь мои объяснения.

Она вскочила и убежала из сада. Шаик не успокоился. Войдя в класс, он набросился на нее:

– Ты почему не приходишь на встречи, которые я тебе назначаю?!

Она ценит его обширную эрудицию, но его буйное мышление сталкивается с идеями, которые, по ее мнению, совсем по-иному объясняются – с той же марксистской точки зрения. Он толкует их, исходя их формы, она же восстает против этого, исходя из их содержания.

Как индивидуалистка, которая воспитывалась в аполитичном доме, она борется интеллектуально с самой собой, чтобы стать марксисткой, как все, понять суть социализма и коммунизма и, как все, хвалить советскую Россию. Она хочет принести в жертву коллективу личные ее нужды и не забывать, что ей дано великое право – быть марксисткой.

– Это не по Марксу, – отвергают ее вопросы, – Ты упряма. – Придумываешь какие-то вещи. – Ты умна, но поверхностна – Ты не умеешь диалектически мыслить.

Она считает, что вопросы ее верны и справедливы, но насмешки заставляют ее помалкивать. Молчание же ее вызывает в них желание заставить ее задавать вопросы. И так возникает заколдованный круг.

Да и вообще, сколько можно говорить о марксизме, историческом и диалектическом материализме, марксизме-ленинизме? Мысли ее удаляются куда-то. Что-то неладное в мировоззрении первопроходцев движения Ашомер Ацаир. С одной стороны, нацисты стремятся уничтожить еврейство, с другой стороны, здесь, в стране Израиля, инструкторы относятся с уничижением к еврейству диаспоры.

Иудаизм – загадка, не дающая ей покоя. Быть может, отец знал секрет иудаизма и скрывал его от нее. Что есть такого в иудаизме, от чего израильские первопроходцы-социалисты бегут, как от огня. Инструкторы топчутся на месте, повторяя без конца: мы пришли в пустынную страну и принесли в нее власть социализма. Она пытается обрести национальную и свою собственную идентичность, а инструкторы с восторгом говорят о космополитическом образе жизни, и на уроках промывают мозги учеников единственной теорией, построенной на экономической основе! И все время тычат ей в нос "диалектикой", которую превратили в политическое понятие, а ее уносят мысли в отчий аполитический дом.

«В любой действительности теза и антитеза обретаются рядом. Человеку трудно определить синтез из этих двух противоречивых основ. Следует провести объективизацию явлений, событий и положений, на которые натыкаешься в жизни, – говорил отец, – человек отстает от действительности».

Отец жил в своем внутреннем мире, отдаленно от детей, но во время трапезы сидел во главе стола, толковал и углублял жизненные принципы сыновьям и дочерям. Он много уделял внимания духовным закономерностям мира с точки зрения диалектики. Когда в доме появилась Люба с речами о борьбе пролетариата, отец привел в пример сочинении Гейне «Путешествие по стране»" (Die Harzreise). В нем, говоря об общественных прослойках Германии, главным образом, о пролетариях. Гейне ругал и срамил страну и ее вождей, особенно Вильгельма Первого. Из-за этой острой критики Гейне вынужден был эмигрировать во Францию. В связи с этим, отец упомянул Фердинанда Лассаля, левого политика, известного своей борьбой с Бисмарком, и сказал об обоих, что их не интересовало диалектическое мышление. В противовес им, он отметил двух диалектиков – Гегеля и Маркса.

Эти объяснения отца глубоко врезались ей в память: Маркс обрел у Гегеля понимание, что данная нам реальность диалектична. Но молодой Маркс, став мастером диалектики, не пошел по следам Гегеля, аполитичного философа-идеалиста, который дал толкование действительности, но не собирался изменить мир. В противовес своему учителю, Маркс пытался углубить корни диалектики, приспособив ее к политическим, революционным нормам, чреватым катастрофой. Потрясает то, что Маркс, отпрыск известной семьи раввинов, стал выкрестом, но в крови и душе его пульсировала еврейская диалектика. И он создал антидиалектическую теорию.

– Мой отец говорил, что Маркс анализировал мир через тезу и антитезу, но синтезом посчитал диктатуру пролетариата. И это пророчество конца дней смехотворно. Последняя победа пролетариата над капитализмом проблемы не решит, а только ее усугубит.

Отец продолжал: «С точки зрения диалектики, гегельянцу Марксу трудно принять иудаизм. Опорные элементы иудаизма противоречат диалектическому мышлению, и потому он в своей системе отвел их в клетку бедных и богатых».

Диалектическое мышление является у нее, можно сказать, врожденным. В поисках единства противоречий она теряет нить и не может выпутаться из этих противоречий. Не хватает у нее доводов, чтобы доказать воспитателям, что мир Маркса и Энгельса чересчур упрощен. Она смотрит на товарищей и не верит, что идеология труда, это единственная сила, благодаря которой будет достигнуто всеобщее счастье. Не по душе ей то, что они полностью отказываются от всего личного во имя коллектива, сдаются мнению большинства, замыкаются в себе, осторожно оценивают свое поведение, насколько оно производит впечатление на окружающих, ибо о каждом своем шаге они должны отчитаться коллективу. Она не может, просто неспособна управлять своей душой по указке коллектива. Вручить свою свободу коллективу, полностью отказаться от самостоятельности – всё это противоестественно ее характеру, ее личности, которые восстают в ней против обезличивания.

Чувство одиночества гонит ее на высокий холм – озирать с него просторы долины. Она видит бедуинский шатер. Бедуины страдают от голода и потому воруют из кибуца все, что попадается под руки: капусту, морковь, редьку. Самые сильные из мужчин кибуца верхом врываются в бедуинские шатры и хлещут бичами налево и направо, не разбирая старых и молодых.

– За головку капусты с такой жестокостью нападают на бедуинов?! – спросила она.

– Если мы сегодня не отхлещем их за головку капусты, завтра они украдут коня.

Бедуины же продолжают налеты огороды и плантации кибуца и доказывают, что их нельзя обвинить в воровстве, объясняя, что воровать означает – ничего не оставить.

– Мы лишь пропалываем поля евреев, – говорят они.

Нет выхода, требуется жестокая рука, чтобы их усмирить, но не видно, что парни, возвращаются с чувством удовлетворения от этих экзекуций. Рационализм кибуца сталкивается с его совестью.

Тяжело Наоми ходить сплоченным строем и сковывать себя коллективной моралью. Можно сказать, гвозди основных понятий и жестких жизненных принципов, заложенных в нее в отчем доме, не дают отклоняться душе. Дух отца властвует над ее духом, диктует ей отношение к обществу. Она сидит по углам, как чужая, преследуемая беспрерывной критикой: неверно, ты ошибаешься, не понимаешь, мыслишь мелко, скользишь по поверхности. Она убегает в кусты, трогает молодые побеги. Ее развлекает навозный жук, ползущий рядом. Тонкий крик ребенка откликается эхом во сне: «Отец, Бертель жестокая. Поймала жука на столе у садовника», – Бумба, любимец всего дома, не понимает, что только из любви, одной любви она поймала черного навозного жука, чтобы он принадлежал только ей. Она беседовала с ним с горячим чувством, шептала ему, что она – единственная его подруга, рассказывала ему сказки, как и серой мыши, воронам и воробьям в домашнем саду. Она не хотела потерять жука и огородила его со всех сторон сеткой от настольного тенниса. Не давала ему пытаться сбежать из тюрьмы, чтобы не оставаться одинокой. Маленький Бумба не понимал ее душевных движений и побежал звать отца. В тайнике, между кустами сирени, черный жук полз по ее руке, доставляя ей удовольствие. Она вспоминает прошлое. Мыши, крысы, навозные жуки, насекомые были соучастниками ее игр.

Как и все годы, она обретается на обочине общества. Ступает осторожно, прячется по углам, чтобы ей не мешали. Она не уверена в себе и поэтому не может отказать, если ее о чем-нибудь просят. И этим пользуются все, кто ее окружает. Почему она не может воспротивиться Рени? Почему она тратит свой интеллект на сочинения для этой красивой бездельницы и эгоистки? Почему она ведет себя, как служанка и позволяет себя эксплуатировать? Может, потому, что Рени – дочь господина Прагера, друга ее отца… «Бертель, – говорил ей отец, – почему ты не можешь быть чистой и аккуратной, как Рени». Или, быть может, причина в том, что отец Рони в концлагере? Рени полагает, что судьба ее отца требует от Наоми уделить ей целиком себя и свой мир. Когда она заболела фурункулезом, и не вставала с постели, ей было недостаточно посещений инструктора. Она требовала от Наоми менять ей бинты, кормить ее поить, и не отходить от ее постели.

Рени – самая красивая в группе, и это открывает ей двери в «высшее общество». Парни суетятся вокруг нее, и она со всеми находит общий язык. Рени всем нравится, мужчины похлопывают ее по плечу, гладят ее волосы, к любой глупости, слетающей с ее губ, прислушиваются. Рени светится от гордости, а Наоми лопается от зависти. Работа Рени о Французской революции вызывает похвалы со всех сторон. Инструктор вылезает вон из кожи, признается, что поражен ее талантом. Он даже представить себе не мог, что Рени не только красавица, но и глубоко мыслящий человек, умеющий письменно выражать свои мысли. Все основатели и руководители кибуца Мишмар Аэмек слышали от него, какой блестящий исторический анализ Французской революции, и ее итогов, сделала Рени.

«Подарок и есть подарок, с чего вдруг надо возвращать подарок?!». Рени, аж, завизжала, когда Наоми шепнула ей: «веди себя честно, расскажи, кто написал тебе это отличное сочинение».

Наоми рассказала Эзре Зоару, что Рени «украшает себя ее, Наоми, перьями». Своим обаянием и умом, Эзра сумел сменить отчаяние на надежду. Наоми пообещал больше не общаться с этой дурой Рени. Но сможет ли она выполнить это обещание? У Рени уже устоявшаяся репутация блестящей ученицы. Рени – госпожа, а она – служанка. Она не может объяснить себе, почему так подчиняется Рени. Одно она поняла: красота – высшая ценность.

Она мечтает о старшей сестре, красавице Лотшин, единственном ее утешении. Она в отчаянии от того, что резко ухудшилось положение евреев под нацистской диктатурой, особенно, с ноября 1935. Сионисты с трудом добиваются сертификатов на отъезд в страну Израиля. Британский мандат ограничивает въезд евреев в Палестину.

Лето 1936. Труд и пот в пылающей от жары Издреельской долине. Члены кибуца, багровые, с мозолями и ранами от ручного труда, трудятся на дворе и в полях. Сорняки и терновник покрывают огромные пространства земли. Люди пытаются остудить тела мокрыми простынями, и тряпками. Беды не отступают от Наоми. Тело ее не выдерживает этих условий существования. Она часто заболевает и падает с ног. Жалобы на то, что она молода и непродуктивна, паразитирует на других, унижают ее и причиняют ей боль. Она совершенно одинока перед иллюзорной реальностью жизни.

В кибуце говорят: первым делом, руки, потом – голова. И от этого чувство неполноценности, все более укореняется в ее душе. Ручной труд определит ее положение в обществе! Ум и широкое образование не дают никакого дополнительного преимущества. Положение ее плачевно. Ей не за что уцепиться. Инструктор считает ее поверхностной и недалекой. Молодежное движение клеймит ее характер. Она вечно находится в оппозиции. Ее можно унизить. Боже, что-то с ней не в порядке! Члены кибуца совершают чудеса на этой трудной сухой земле. Пустыня расцветает под шершавыми, в ранах, со сползающей кожей от ожогов и сухости, руками. И земля покрывается зеленью и цветами. Но где ее место в этом чудном трудовом мире?

Она мечтала о стране Израиля, и вот же, чужда здесь всему. Кибуц совсем чужд. Нет у нее места в мире. Нацисты отобрали отчий дом. Надо разрушить и ностальгию по разрушенному дому. Существует цель, и надо приноровиться к ней. Она обязана завоевать страну Израиля. Она напишет письмо Рахели Янаит Бен-Цви, чтобы сильный ее образ укрепил немного и ее, Наоми.

Семья Прагеров объединилась и снова разошлась. Отец Рени освободился из концлагеря Дахау и приехал с женой в кибуц Мишмар Аэмек. Трое их детей в растерянности. Мать Рени рисует идиллическую жизнь в Берлине. И чем сильнее ощущает опасность со стороны арабов, тем более расписывают оставленную ею любимую родину. На разговоры о близящейся катастрофе германского еврейства она отвечает, что нацисты нуждаются в экономической мощи евреев. Они не смогут ее уничтожить начисто. Рассказывала о том, что предприятия и бизнес евреев продолжают работать, и нацисты им не мешают. И вообще, евреям в Германии неплохо. «Замкнутость и отдаленность евреев имеют даже свои положительные стороны, – поддержал ее господин Прагер, – возникает солидарность в еврейских общинах. Вместо немецкой «зимней помощи», которая прекратилась для бедных евреев, создана своя еврейская. В еврейских школах, вытесненных из общегерманского просвещения, ученики изучают еврейские традиции, и даже получают профессиональное образование, если они решат жить в других странах.

Слушатели, окружающие берлинцев, не верят своим ушам. Ведь отец Рени – личность уважаемая. Он и его жена ведут странные успокоительные речи. Оказывается, еврейский дух в Германии расцветает с ростом культурных еврейских организаций и выступлением еврейских писателей и актеров, естественно, лишь в закрытом кругу евреев. При поддержке сионистов, углубилась еврейская автономия и укрепилась еврейская идентичность.

Удивлению не было предела: как можно существовать евреям при позорных нюренбергских законах? А что с законом о «германском гражданстве в Рейхе» и законом о «защите германской крови и чести», лишающем евреев гражданских прав и, по сути, делающем их узниками гетто, подверженным любому произволу?

Родителей Рени это не очень волнует. Эти законы, говорят они, по сути, определяют законную основу для существования евреев Германии. В этой новой реальности они будут существовать, как отдельная автономная группа, и ничего плохого им не сделают.

Это иллюзия, которую рисуют евреи, бегущие от одного насилия к другому, отвечает про себя Наоми господину и госпоже Прагер. Лотшин и все еврейство Германии в опасности! Родители Рени сами себя обманывают.

Страна Израиля кровоточит. Пламя арабского восстания, вспыхнувшее весной 1936, вновь воспламенилось. Головокружительный экономический рост крепнущего еврейского поселенческого анклава и демографические изменения в нем привели к призыву арабского совета – сеять смерть и разруху в среде сионистов. Столкновения, убийства, перекрытие движения транспорта, поджог полей, выкорчевывание фруктовых садов, плантаций, диверсии на нефтепроводе из Хайфы в Ирак. Арабские лидеры изрыгают проклятья, с целью пробудить сопротивление, побудить к грабежам и убийствам. В еврейских поселениях гибнут люди, а в среде поселенцев разгораются бурные споры о путях сопротивления.

В кибуце Мишмар Аэмек большинство за сдержанность, за братство народов, несмотря на кровопролитие на дорогах. Руководство всего ивритского анклава также требует воздержаться от актов мести. «Из моральных принципов нельзя проливать кровь невинных арабов», – призывают Берл Кацнельсон и Давид Бен-Гурион. Часть анклава соглашается с этим, часть же клеймит слабость и беспомощность ивритского руководства. В диаспоре евреи не поднимали головы, и вот, здесь они снова не способны себя защищать. Чувство бессилия крепнет, и Бен-Гурион боится взрыва. Он призывает к сдержанности, боясь, что британцы не поддержат евреев. «Из политических соображений нам нельзя идти по пути арабов, если мы не хотим потерять над собой контроль из-за, в общем-то, справедливого недовольства и горечи, и неумения сдерживать себя».

Арабские банды сеют ужас, но положение несколько улучшается с появлением друга евреев, христианина, капитана Уорда Чарльза Вингейта, офицера британской разведки, который отметает начисто сдержанность и призыв к умеренной реакции ивритского руководства. В кибуце Мишмар Аэмек он начинает учить командиров отрядов «Хаганы» современным методам войны, о которых и не слыхали в анклаве. Он выходит из кибуца во главе спецподразделений, так называемых «огневых рот», в которых британские солдаты действуют вместе с бойцами «Хаганы», устраивая засады арабским бандам. Цель, поставленная бойцам Вингейтом, наносить удары по бандам в их же логове. Под покровом ночи он со своими бойцами тайно пробирается в арабские села, из которых выходили бандиты, жаждущие еврейской крови, захватывая их врасплох.

Мораль и уверенность в себе поселенцев укрепляется. Арабское восстание в разгаре, но, вместе с тем, феллахи украдкой посещают навес в кибуце Мишмар Аэмек, где ведутся дружеские беседы. Банды наводят страх на тех, кто сопротивляется их разбою и даже передают о них разведывательные данные сионистам. Из страха арабские крестьяне-феллахи сотрудничают с бандитами. Кибуц Мишмар Аэмек в тяжелом положении. Банды убийц ведут по кибуцу огонь и поджигают сосновую рощу: языки огня раздуваются сильным ветром и, буквально на глазах, пожирают весь небольшой лесок.