Текст книги "Королева в раковине"

Глава одиннадцатая

– Ой, какое скучное место, этот Мишмар Аэмек! – вырвалось у Наоми.

Они стояли на чердаке местного учебного центра. Инструктор Шик вздрогнул. Еще бы, ведь он – один из основателей кибуца Мишмар Аэмек и Всеизраильского объединения кибуцев. Его глаза мечут молнии, и стекла очков, кажется, вот-вот разлетятся от восклицания этой девушки. Она вонзила эти слова, подобно ножу, воткнутому в жемчужину, его детище, ставшее основой его жизни. Кровью и потом он, и его товарищи платят за расцвет кибуца. А эта смуглая девушка не успокаивается. Стоит с группой молодежи на наблюдательном пункте, господствующем над кибуцем и широко распахнутым в дали долины, и с горечью роняет второй и третий раз слова о скуке этих мест. Всю дорогу из Иерусалима она представляла себе холмы и горы, на которых рядами стоят белые домики. Окна закрывают жалюзи, веранды просторны, двери заперты. Пальмы растут вдоль тропинок, много зелени, кипарисовая роща вздымается вверх. Но что видят ее глаза? Легендарный кибуц, который рисовался ей жемчужиной Издреельской долины, выглядит отталкивающим и жалким.

День дождливый. Наоми охватывает взглядом пространство – от темных тучных облачных масс до болотистой земли – и глаза ее тускнеют. Огромные лужи, большие палаточные шатры, английские деревянные бараки, крыши которых покрыты слоем гудрона. Все это придает кибуцу вид индейского поселения. Ливневые воды заливают поля. Люди в английских военных зеленых шинелях и высоких черных резиновых сапогах, двигаются по лужам и грязи. Силы небесные! Эта военная форма, купленная у британцев по дешевке, придает людям чудовищный вид.

Первая трещина открылась в большой надежде, таившейся в сердце девушки. Поначалу она видела кибуц в розовых красках. Она влилась в группу молодежи из Германии, которая приехала сюда на три дня раньше нее. Она познакомилась с инструкторами и напряжено вслушивалась в постоянный распорядок дня группы: четыре часа учебы, четыре часы работы на полях или в мастерских. По вечерам группа примет участие в общественных и культурных мероприятиях. Инструкторы говорили консолидации внутри группы и предложили помощь в решении ее внутренних проблем. После знакомства парни и девушки собрались в столовой на встречу группы с одним из руководителей Всеизраильского движения кибуцев Ашомер Ацаир Яковом Хазаном.

Она переводила с немецкого на иврит его речь об исторической роли движения Ашомер Ацаир в завоевании пустыни, о тяжелом труде и о трудностях, которые стоят на пути первопроходцев. Хазан описал дискуссии и возражения, которые предшествовали решению о создании ячейки Ашомер Ацаир в учебном центре Мишмар Аэмек. Он отметил, что центр этот, созданный в 1931, предназначен для подготовки к жизни в кибуце в условиях интерната, и вот, ныне, в него влилась группа парней и девушек из Германии в рамках молодежной репатриации. Хазан завершил свою речь словами: «Вы прибыли в теплый дом».

Затем Наоми представила членам кибуц прибывшую группу. Она описала судьбу еврейства Германии с приходом Гитлера к власти. Рассказ ее тронул сердца слушателей. Особое волнение охватило слушателей, когда в душевном порыве, с подкупающей искренностью, Наоми заговорила о давней высокой мечте – жить в кибуце Мишмар Аэмек. О том, как они с товарищами по движению в Берлине построили модель кибуца из картона и спичечных коробок. Члены кибуца одарили ее горячими взглядами, когда она добавила, что твердо стояла на том, чтобы пойти в кибуц, и не подалась уговорам Рахели Янаит Бен-Цви и Зеева Вильнаи поступить учиться в ивритский университет, ибо еще в Берлине укрепилась в своем сердце, что домом ее в стране Израиля будет Мишмар Аэмек.

Но не прошло и часа, как она оказалась в центре скандала. Никто ей не простит несчастное восклицание, облетевшее весь кибуц, о том, насколько Мишмар Аэмек уродлив.

– Буржуазная закваска у нее в крови, – обвиняют ее, – слишком она о себе много думает.

Члены кибуца терпеливо и спокойно стоят в длинной очереди в туалет, и только она жалуется каждое утро:

– Сколько времени надо стоять в очереди, чтобы попасть в уборную!

С кислой миной на лице инструктор Шаик ехидничает:

– Туалет есть в каждом строении Объединенного кибуцного движения. Даже в туалете должно быть единение и сотрудничество.

Наоми морщит нос от этой глупой идеологии, и не отстает:

– Почему для членов кибуца не строят еще туалетов? Почему целый кибуц удовлетворяется одним туалетом с четырьмя кабинками?

Но стоящие в очереди сердятся, бросая в ее сторону гневные взгляды. Авторитет Наоми падает, но от этого язык ее не становится более сдержанным.

– Уродливо, – указывает она белые мешки из-под муки, из которых пошили занавески на окна и шкафы без дверей, даже если мешки украшают вышивки.

– Уродливо! – произносит она в столовой, указывая на длинные столы, лишенные всяческой эстетики.

Глаза ее сужаются при виде ножей, вилок, ложек и ложечек, сделанных из дешевой жести. Пища, явно недостаточная, в жестяных тарелках, и безвкусный чай в жестяных кружках вызывают у нее отвращение.

Но более всего раздражает, вызывая тошноту, нехороший запах от одежды. Из идеологических соображений, всю неделю члены кибуца носят одну и ту же рубаху, те же штаны, трусы и даже те же носки, хотя вполне достаточно чистой одежды для смены. В холодные дни с сильными порывами ветра, овчинные тулупы, которые привезли женщины из Польши, ужасно пахнут. Почему одежда членов коммуны находится в одном общественном шкафу? Почему ей не разрешают хранить свою чистую одежду у себя в комнате? Почему связывают социалистические принципы с грязной одеждой? Она говорит вслух о своей неприязни, и получает по голове за свою наглость и пренебрежение строительством новой жизни.

– Ты должна быть благодарной, – основатели кибуца ставят ее на место, – не должна забывать, какое благодеяние делают для тебя, сироты, и таких же, как ты, беженцев, потерявших свой дом. Ты обязана быть заодно с коллективом!

Требование общественности, чувствует она, сковывает цепями ее движения. Он хочет быть частью коллектива, влиться в общество, быть в нем деятельной, но оковы культуры отца, и унаследованное от него диалектическое мышление держат ее душу.

Трудно ей мыслить, как все: «не гляди налево, не гляди направо. Только – прямо! Путь наш – единственный!»

Так завершает свои речи девизом главы движения Меира Яари Яков Хазан, архитектор кибуца. И душа Наоми безмолвно откликается: какая ничтожность требуется от человека, чтобы всю жизнь шагать по линии одной единственной мысли, выполнять один единственный долг, вести своих соратников по одному неизменному пути.

Яков Хазан – стройный, симпатичный мужчина, всегда окруженный поклонницами. Его нежное лицо наивного и сердечного ребенка не сочетается с крепкой мужской фигурой. Он учился в хедере, в ивритской средней школе и Политехническом институте до репатриации из Польши. В Польше он был членом высшего руководства движения Ашомер Ацаир. После репатриации, он работал на уборке цитрусов в садах Хадеры. В долине Бейт-Шеан осушал болота. Вслед за своей возлюбленной Митой Бат-Дори, сестрой Мордехая Бентова, одного из важнейших лидеров движения, присоединился к кибуцу Бет, ставшему затем кибуцем Мишмар Аэмек. Когда в кибуц приехала Берта, он влюбился в нее. Женщины сдружились между собой. Темпераментная Мита предложила Берте жить втроем. Замкнутая Берта не приняла предложение. В конце концов, Хазан избрал спокойную Берту. А Мита, которая в начале двадцатых годов училась в театральной студии в Берлине, вернулась в кибуц, как драматург и режиссер.

Хазан ходил по кибуцу, как принц, ощущая восхищение женщин и мужчин его необычностью, и особенно тем, что он демонстративно носит неизменные бриджи для верховой езды. Наоми считает, что он выглядит весьма комично, ибо кто из ее домашних мог даже подумать, чтобы весь день ходить в верховой одежде? Касаясь его привычек, рассказывают, что его мать, вдова, которая была в Польше повитухой, обычно наряжала своего красивого сынка в одежды польского шляхтича. Даже Меир Яари высмеивает Хазана за его галутский вид.

– Я не люблю Якова Хазана! Весь его образ – сплошной китч, – отреагировала Наоми на слова одноклассницы о том, что она влюблена в Хазана. К несчастью, за ними шел сам Яков и преподаватель учебного центра. Слова ее облетели весь кибуц и еще более укрепили общее мнение, что она – склочное существо. Она окопалась в своей позиции. Самоуверенность Хазана, театральный тон, ощущение, что все не сводят с него глаз, вызывают в ней неприязнь. Зал столовой, где проходят встречи и собрания, пропитан культом его личности. Каждый субботний вечер, когда Хазан подводит итоги событиям прошедшей недели, ритуал повторяется. Женщины кибуца, с вязальными спицами и мотками шерсти, заранее занимают места в первых рядах, дабы насладиться близостью истинного джентльмена. Наоми приходит с книгой, ясно намекая на то, насколько она далека от общей массы.

– Наоми, почему ты такая паразитка? Зачем демонстрируешь, что ты бездельница? Вяжи тоже, когда Хазан говорит!

Она молчит. Увертки, подмигивания, обожание первых рядов отталкивают ее. Как то субботним вечером, одна из женщин кибуца, сидящая рядом с Наоми, сунула ей руки спицы и желтый моток ниток, и сказала голосом воспитательницы:

– Не веди себя, чтобы все считали тебя паразитом. Не ленись! Вяжи, как все женщины.

Против ее духа противоречия восстают все на собраниях основателей кибуца. Особенно, раздражает ее, когда они начинают разливаться соловьями о советской России, солнце народов, второй родине еврейского народа. Нет и нет! Страна Израиля – единственная родина этого народа. Она не выдерживает патетического тона Хазана, когда тот восхваляет создание кибуца, не более, не менее, как акт Сотворения нового мира и безудержно хвалит дела его тружеников. Как все основатели движения, Хазан, по ее мнению, создает преувеличенную, а вовсе не реальную картину, повторяя чуть ли не как заповедь, что члены движения Ашомер Ацаир, и только они, являются элитой всего поселенческого движения. Хазан даже определяет Ашомер Ацаир, как бриллиант в короне поселенческой деятельности, несущей все культурное богатство ивритского анклава. Все что он говорит – поверхностно, унижает другие кибуцные образования. На субботних экскурсиях молодежной группы по другим кибуцам Издреельской долины, она видит совсем иную картину.

Они едут на старом турецком поезде, по узкоколейке. Это Хиджазская железная дорога, которая соединяет Дамаск с Рабат-Амоном, а затем продолжается до Медины в Саудовской Аравии. Воспитанники ходят из вагона в вагон, туда и обратно, чтобы увильнуть от контролера-араба. Бывает, что этот убогий поезд останавливается, и вся компания выходит в пустыню или рядом с арабским селением. Они соприкасаются с жалкой жизнью арабских сельчан. Мужчина в поле запрягает жену в железный плуг в часы тяжкого зноя. Жена тянет плуг, вгрызающийся в сухую землю, изнывая, как рабочая скотина. Мужчина держит лемех плуга, оставляющий борозды. Труд этот нелегок, но основная его тяжесть падает на женщину, вспахивающую поле.

Если им повезет, они встречаются с такой же молодежной группой из кибуца Эйн-Харод или Тель-Йосеф. Обычно последняя остановка – кибуц Бейт-А-Шита. Отсюда они спускаются на юг – утолить голод субботней трапезой в религиозном кибуце Тират-Цви. Тут и чолнт, и фаршированная рыба – гефилте фиш, – и вкуснейшие молочные продукты. Именно, благодаря этим экскурсиям она сделала вывод, что у каждого кибуца свои положительные черты, и нечего кибуцу Ашомер Ацаир считать себя лучше всех.

И снова Хазан произносит патетическую речь. О каком социалистическом обществе равных возможностей он говорит. Он что, не видит, или делает вид, что не видит – в кибуце Мишмар Аэмек есть привилегированные и менее привилегированные члены. Точнее, следует сказать, что верблюд не видит своего горба. Не может быть, что Хазан слеп и не замечает подхалимаж вокруг него. Неоспоримый лидер ходит франтом, выпячивая свое мужское превосходство. Жена его Берта и дочь Рути, красуясь, фланируют по тропинкам кибуца, и по глазам всех ясно, какое будущее ожидает эту девушку. Кибуц заслушивается рассказами Хазана о его поездках по стране и за ее пределами.

Наоми размышляет о путях мира. Тот, у кого есть глаза, видит, что идеология даже не пытается играть в равенство. Плохо будет тому, кто осмелится сесть в столовой на места основателей кибуца – Бентова, Хазана, Йодкеса, Шика, Кубы Савака и их товарищей. И вообще, кто кроме горстки этих избранных, пользуется ее шелковым постельным бельем: двенадцатью простынями, двенадцатью пододеяльниками, двенадцатью наволочками, пуховым одеялом и подушками. А ее дорогие платья, которые она передала коммуне, носят жены важных персон кибуца, как, например, Ципора, жена Метека Бентова. Метек отвечает за внешние связи с левым лагерем Англии, Польши и даже Америки от имени МАПАМ – Объединенной рабочей партии – и Ципора на правах жены сопровождает его в Европу и Америку.

От всего сердца Наоми передала свои вещи, но лишь оставила себе белые модные рубахи, которые Лотшин недавно ей прислала. И вот, уже пошли разговоры:

– Ты щеголиха. У тебя две рубахи с длинными рукавами, в то время как у некоторых девушек вообще нет рубах с длинными рукавами.

Одна из членов кибуца сунула ей дешевую одежду из грубой ткани, которую носят женщины в кибуце. Он смолчала. Так это у нее. Когда ее оскорбляют, она не умеет повышать голос и кричать, как остальные. И все же, рубахи, присланные Лотшин, она свято хранит в шкафу, у себя в комнате. Она не может понять, почему социалисты, борющиеся за воплощение великих идей, так враждебны ярким одеждам? Почему заставляют носить бесформенные платья цвета хаки?

Идеологическая фальшь окружающих дает ей свободу действий. Теперь она может вести себя по законам собственного сердца. Она свободна судить сама себя. В отличие от кибуцников, которые не стремятся каяться в собственных грехах.

Известно, что мужчины подглядывают в щели дощатых стенок душевых за купающимися женщинами, а затем, в столовой, детально описывают друг другу их наготу – начиная с толстой Аснат до самой тощей. Если бы не настойчивость более пожилых женщин, не поставили бы перегородку, частично разделяющую душевую. Однако принцип совместного купания полов остается для детей и подростков.

Все это чуждо Наоми. Взять вечно насвистывающую, лишенную всякой сдержанности, Шейндл. С оглушительным свистом пересекает она столовую, чтоб привлечь внимание Моше Фурманского. Ей плевать на то, что ее фальшивый свист раздражает окружающих. Ладно, когда речь идет о культуре, которую принесли с собой товарищи из маленьких польских местечек. Но даже выходцы из культурных центров не следят за своим поведением. Небрежно и грубо едят, громко разговаривают, унижают один другого. Что бы сказал ее отец, видя ее, свою дочь, сидящую за одним столом с людьми, обсуждающими импотенцию крестьянина-араба из села Абу-Шоша.

– Удалось или не удалось ему ночью? – обсуждает с шуточками компания своего соседа-араба.

Или киббуцницу, у которой загулял муж.

– Что ты сделал мне, кошачье отродье? – Мужчины передразнивают несчастную, которая вышла глубокой ночью из семейного шатра искать изменяющего ей супруга.

Разрядка низменных страстей, поверхностные случайные связи, дешевое отношение к чувствам себе подобного. Где здесь возвышенная любовь, описываемая в мировой литературе?! Мужчина и женщина живут без оформления брака. Говорят выспренними словами о чистоте сексуальных отношений, но изменяют друг другу. Им ничего не стоит переспать с женой друга или с мужем подруги. Любовь в кибуце умерла.

Шофар остановил ее в хозяйственном дворе:

– Наоми, пойдешь со мной. Научу тебя многим вещам, чтобы ты смогла привлечь мужчину.

Он сидел верхом на коне, с винтовкой на плече, этакий бесстрашный образ героя из охраны кибуца, принадлежащей к подразделению "Шомер" (Страж). Шофар – «мухтар», староста кибуца, крутится в окрестных и дальних селах, налаживая дружеские связи между евреями и арабами. Вклад его в общественную безопасность весьма важен, только он уж очень груб, не джентльмен.

– Я по дороге в коровник, – лениво, с явным невниманием к его словам, обронила она.

– Ладно, ладно! Найду какую-нибудь умнее тебя. Но знай, ты на очереди, – он дернул за поводья и ускакал.

Дни бегут, и прекрасные мечты удаляются. В кибуце материальная сторона составляет содержание жизни товарищей. Голод становится духовной проблемой. Дежурная на кухне опрокинула ей на голову тарелку с едой после того, как Наоми поймала ее у открытого холодильника впихивающей в рот ложку сметаны. Дежурные на кухне распустили о ней слух, что она не только обжора, но и паразитка, и неряха. Нечего отрицать, есть что-то в этом. Она погружается в раздумья. Стакан выскальзывает из ее рук и разбивается. Она крутит стакан, сосредоточившись на его гранях. Внезапно слышит крики: «почему ты каждый раз разбиваешь стаканы?!» Во время дежурства на кухне она вытирает и вытирает кастрюли, тарелки, стаканы, вилки и ложки, и раздумья уносят ее в дали, известные лишь ей одной.

– Наоми, ты ленишься, – кричит на нее ответственная за мойку посуды, – ты грязная, ты не работаешь так, как надо!

Откуда та знает, что грязная посуда – дело ее рук, а не еще трех дежурных? Шум сопровождает мытье кастрюль и тарелок в гигантских мойках, но крик относится лишь к ней:

– Наоми, ты грязная.

Эта присказка дежурной, следящей за работой, и трех остальных дежурных преследует ее и при стирке.

– Ты работаешь грязно. Остались все пятна. Стирай, как следует!

Рубашки, штаны, трусы, майки летят к ней. Две прачки требуют от нее перестирать их.

– Но ведь я их не стирала, – бормочет она, – ни эту одежду и ни эту"

Но стоит ей лишь раскрыть рот, как обрушивается на нее фонтан криков.

– Своими глазами мы видели, что ты стирала эти вещи!

Они обвиняют ее не только в том, что она не работает чисто, не дисциплинирована, и не считается с остальными, но еще и лжет. Она лишена дома, и некуда ей бежать.

Первым делом, руки! Девиз Второй и Третьей алии обрушивается на нее. Руки у нее обе – левые, говорят все, она не умеет работать, не умеет стирать, мыть посуду, отмывать унитазы и рукомойники Она говорит себе: «каждый считает для себя честью – ущемить меня! Все, что я делаю, – плохо. В глазах общественности все у меня из рук вон плохо. Когда я говорю, все считают мои речи странными, сердятся, а порой удивленно поднимают брови и вообще не обращают внимания на мои слова.

Когда я молчу, говорят, что я гордячка и антиобщественный элемент. Из-за моей непохожести на окружающих я превратилась в боксерскую грушу для избиения, вся их удрученность жизнью обрушивается на меня».

Разочарование собой и окружением стало ее болезнью. Отвращение вызывал у нее расхваливаемый образ сабры – уроженца страны, колючего, как плод кактуса – цабар, сабра. А, по сути, сабру отличала отсутствие культуры и разнузданность, выражающая, по их мнению, безграничную свободу. А ведь среди кибуцников немало людей воспитанных, стремящихся придерживаться культуры, которую они привезли с собой из диаспоры, противопоставить ее вульгарности в поведении и речи. Пример распущенности показал один воспитанник: на глазах у всех он спустил штаны и помочился в собственную панаму из грубой ткани. Компания юнцов хохотала, и особенно сам «герой», этакий факир на час. Ночью Наоми записала в дневнике: «Я так соскучилась по стране Израиля. Но сейчас я хочу вернуться в Германию с первым кораблем». Наутро она устыдилась этих строк, выражавших минутную слабость, и вырвала лист.

Она идет от неудачи к неудаче. Она считает, что в глазах большинства воспитанников, которые росли в простых домах и в другой культуре, она, со своими правилами поведения и предпочтениями, воспринимается, как чужая. Как и на учебной ферме, так и в кибуце ее товарищи решили организовать коммуну. Она только пожала плечами. Ни за какие коврижки она не согласилась на требование группы внести в общую кассу десять марок, карманные деньги, посылаемые ей каждый месяц Лотшин. Деньги эти предназначены на покупку книг, словарей, блокнотов – в общем, на приобретение духовной пищи. Наоми в оппозиции, объявила группа, и она была отброшена в сторону. Кровь ее, как индивидуалистки, разрешена к пролитию. По ночам устраивают ей веселую жизнь. С громким хохотом врываются к ней в постель. Клубок подкатывается к горлу, душит ее. Каким бы ни было ее положение, только внутренние законы ее души определяют границы ее поведения, а никакой общественный диктат. Разве может даже прийти мысль – отказаться от самопишущей ручки, спрятанной под соломенный матрац. Эта память о покойном отце не уйдет в коммуну. Она отказалась от личных часов, ибо имеет право их носить лишь тот, кому часы необходимы для работы. Она верна себе, и ей все равно, если будут сердиться, что она не освободилась от буржуазных привычек.

Не дает ей покоя тоска по Иерусалиму. Переход с учебной фермы для девушек в кибуц Мишмар Аэмек, все равно, как переход из дворца в лачугу. Хотя по требованию руководства молодежного движения парни и девушки поселены в одном большом длинном здании, но в комнатах нет электричества. Все пользуются керосиновыми лампами, матрацы сами воспитанники набивают соломой, и они неудобны. Парни и девушки живут вместе, на основании принципа равенства между полами.

В отличие от учебной фермы, кибуц организован отлично, за исключением беспорядка в документах. Регистратор считает, что даты и личные данные вообще не касаются текущей жизни, путает их. Так он записал имя матери Наоми не Марта, а Двора, иногда – Малка. Тоскует она по Иерусалиму. Ей не хватает бесед с Рахель Янаит Бен-Цви. Сионистского пафоса этой женщины, словно выкованной из стали поддерживает Наоми. Она приказывает себе: «крепись! Во имя высокой цели ты обязана завоевать страну Израиля. Нельзя отчаиваться!»

Ее укрепляют прекрасные мечты о чудных израильских первопроходцах, пионерах, воплощавших мечты в реальность. Во всех отделениях кибуца она наблюдает за тружениками, не гнушающимися и не гнущимися под каторжной работой в жесточайший зной или холод. Они творят с сухой землей чудеса, в которые просто трудно поверить.

«Крепись!» – обращается она к чувству собственной вины, порожденной душевной слабостью. Во имя родины, она, в жилах которой течет еврейская кровь, сделает все, чтобы не быть нахлебницей. Требует от себя с честью нести тяжкие душевные страдания.

В кибуце есть у нее еще одна миссия. Тут, с четырнадцати лет молодежь учиться себя защищать. Парни и девушки упражняются в искусстве самозащиты – в стрельбе, в охране бетонированных позиций. В кибуце учат не испытывать страха, суметь выстоять в самых тяжелых условиях. Если в Иерусалиме арабы вселяли в нее страх и ужас, то в кибуце чувствуется, что евреи не беспомощны, умеют себя защищать. Живут и трудятся в самом сердце долины, в окружении моря арабских сел – Абу-Шоша, Рихания, Ум Э-Зейнат, Абу-Зарик и других. И только кибуц способен воплотить мечту о заселении пустынной страны Израиля.

Все ее усилия впустую. Она чужда себе и чужда обществу. Лотшин пишет ей, что она всегда была необычной девочкой, а у таких людей судьба в обществе нелегка. Добрая душа рекомендует ей найти хотя бы одного настоящего друга. И вправду, в общественной пустыне есть у нее друг. Эзра тоже выделяется из общей массы. Он учится в образовательном центре, а не в классе молодежного движения, где нет разделения между учениками из кибуца и учениками, не принадлежащими кибуцу.

Эзра и Наоми встречаются во дворе и ведут беседы о мировых событиях. Когда Наоми критикуют за странность, Эзра, настоящий добрый друг, только посмеивается и говорит, что она слишком умна, чтобы ее поняли. Эзра – самый преуспевающий в компании, интеллигентный и очень музыкальный. Он играет на фортепьяно и хороший спортсмен. Эзра не только ведет себя с ней почтительно, но и угощает ее конфетами в бонбоньерках, пирожными и вафлями, которые ему покупает в городе отец Цви Зоар.

Она думает, что жизнь Эзры столь же сложна, как и ее жизнь, поэтому он так чувствителен к ее одиночеству. Эзра стер из памяти свою биологическую мать, австрийскую христианку, которая, с приходом Гитлера к власти, оставила сына и стала пламенной нацистской. Он очень близок с отцом, но не с мачехой. Красивая женщина, она щеголяет в нарядах, покупаемых в Тель-Авиве, и потому в окружении ее считают снобкой.

Эзра сблизился с Наоми, покоренный ее умом и высокой культурой, тогда, как среди молодежного движения ее интеллектуальные таланты не играют никакой роли. По характеру, она молчальница. Рот открывает лишь тогда, когда важные вопросы заставляют ее говорить. Именно, потому она всегда обнаруживает себя тонущей в луже смущения и смятения. Часто воспитатели оставляют без внимания ее замечания, не прислушиваются к ее требованиям, главным образом, из-за образа ее мышления. Вот, к примеру, инструктор Шаик, из семьи хасидов, который оставил веру и превратился в ярого противника любого религиозного акта, схлестывается с ней каждый раз, когда она выступает против его мнения, принимаемого большинством. «Страна Израиля пустыня и пустошь. Именно, потому она является идеальным местом для построения социалистического общества. Проблема не в арабах. Арабские крестьяне – феллахи, эксплуатируемые владельцами земель – эфенди, встретят еврейские сионистские поселения с распростертыми объятиями. Они осознают, что новое ивритское общество освободит их из пропасти угнетения».

Нет и нет! Только осознание своего еврейства привело первопроходцев в страну Израиля, а вовсе не пророчества социализма. Более того, она хочет знать, почему нацисты преследовали ее за еврейство. И это вовсе не теоретическая, а реальная проблема. Пока она не получит ответа на этот пылающий в душе вопрос: что такое еврейство, иудаизм и что означает быть евреем, не будет ей покоя и родного дома. Девушка живет без духовного и душевного дома. В отличие от нее, еврейство воспитателей естественно от рождения. Основы еврейского существования они получили с раннего детства, но из-за идеологических установок они не передают следующим поколениям основы иудаизма. Положение ее сложно, запутано. На уроках отвергают диаспору и культуру еврейского местечка, и она не получает ответа, объясняющего сложность ее национального существования. Движение Ашомер Ацаир отвергает заповедь: «Почитай отца твоего и мать» – провозглашая «бунт сына». Воспитанники декламируют стихи Шимони о восстании против отцов.

В кибуце начисто отвергают религию. Отрицают Бога. В еврейском Священном Писании, адаптированном и «улучшенном» неким Сегалом в качестве учебника, Сотворение мира начинается стихом: «В начале созданы были небо и земля». Куда уже дальше. Инструкторы повели класс в бедуинский шатер. Шаик указал на человека, одетого в длинную хламиду, с чалмой на голове, и сказал:

– Вот наш праотец Авраам. Так он выглядел. Воспитанники внимательно слушали, а в ней все восстало. Праотец Авраам виделся ей в святом духовном величии, а не в комичном облике старого запыленного бедуина, небрежно одетого, с лицом, лишенным всякого выражения. И она разочарованно сказала:

– Не может быть, что каждый бедуин представляет праотца Авраама на земле.

Знания об иудаизме, полученные ею в отчем ассимилированном доме, ничтожно малы. Именно, поэтому она так стремиться узнать как можно больше об основах еврейской религии. Но в кибуце, как и в Германии, ее окружают евреи, которые не хотят быть евреями. При изучении литературы Просвещения подчеркивают отрицательное отношение к диаспоре и идишистской культуре. На уроке еврейской истории учительница сказал о галутских евреях: «Нет у меня выхода. Придется преподавать вам историю жидов» Она коснулась этого весьма поверхностно, и почти тотчас же перешла к истории еврейского поселенческого анклава в стране Израиля. На праздник Песах, вместо Агады, читали стихи израильских поэтов и отрывки из сочинений Маркса. Ну, и добавили, что Исход из Египта евреев – это исход из рабства на свободу и, в связи с этим, хором спели «Интернационал».

Воспитатели намеренно не касаются еврейской стороны мировой истории. Более того, когда упоминается семья Маркса, известная всем, как семья раввинов из Трира, основатели кибуца ни единым словом не упоминают историю еврейского народа. Оказывается, в Трир римлянами были высланы еврейские рабы!

Мысли о Марксе наводят ее на воспоминания об отце. Он говорил, что Маркс – один из великих диалектиков и теоретиков, испытал влияние немецкой философии. Отец восхищался философскими определениями Маркса и его блестящим анализом Французской революции. Но Маркса-политика, написавшего вместе с Энгельсом явно анти-философский "Коммунистический манифест", решительно отрицал. Он говорил гостям за обедом: «Следует произвести объективизацию разных ситуаций».

Рахель Янаит гордилась сложностью и многозначностью еврейской мысли. В Иерусалиме Наоми впервые услышала выражение из Талмуда: «Семьдесят ликов у Торы». Как же эти отцы-основатели, социалисты-сионисты, которые с малых лет штудировали Гемару в хасидских дворах Польши и росли на диалектическом мышлении, сами сужают его рамки. Праотцы лидеров сионистского движения педантично изучали каждую букву и каждое выражение в священных книгах еще и еще раз, пока не приходили к окончательному выводу. Целые цепи поколений, выросших на диалектическом мышлении, растворены в их крови. В любое место, куда скитания приводили евреев, они приносили с собой традиции диалектического мышления. Почему же идеологи социализма отвергают и предают свои естественные наклонности. С завистью она прислушивается к богатому языку парней, которые сменили свое глубоко религиозное мировоззрение на мировоззрение марксистское. Они освободились от религии, но не от богатства ее языка, приобретенного в диаспоре. Талмудистские и хасидские крылатые выражения на арамейском и древнееврейском языках естественно звучат из их уст. И это – при обсуждении мировоззрений, при дискуссиях о том, что необходимо и что желательно для общества.

Меир Яари, глава движения, с обожанием говорит о глубоко религиозном доме, в котором он рос, и тут же добавляет:

– Но в наши дни глубоко религиозное еврейство принадлежит прошлому, следует создать новый мир.

И глаза его смотрят вдаль, в сторону коммунистической России. Руководство ставит во главу угла классовую борьбу, и хотя они видят себя марксистами, чувства говорят, что иудаизм – нечто более великое, чем его представляет социалистический сионизм, нечто непознаваемое и возвышенное.