Текст книги "Шестое чувство"

А я вертела головой в разные стороны, пытаясь запомнить это красивое место. Купол собора Святого Петра, колонны и даже фонтаны. Солнце играло с водой, она сверкала и переливалась. Мы провели в Ватикане больше пяти часов, Адам. Мне не хватит никакой бумаги описывать все чудеса, что ты показал мне. Все позолоченные потолки и невероятное картины, собор, который поразил меня масштабами, мозаиками, узорами даже на полу. Знаешь, Адам, я никогда не была верующим человеком, но, посетив Ватикан, я поверила в человека. А Сикстинская капелла… я не сделала ни одного снимка там, ведь это запрещено: работники музея, словно коршуны, бродят туда-сюда и следят за соблюдением правил.

– Сикстинскую капеллу считают жемчужиной Ватикана. Она расписана лучшими художниками эпохи Возрождения, а венцом творения, – ты выделил это слова кавычками в воздухе, – называют фрески на потолке, их делал Микеланджело. Мало кто знает, что он ненавидел эту работу и утверждал, что она отняла у него все здоровье, – шепнул ты мне на ухо, головой указывая на «Сотворение Адама». – Хочешь шесть любопытных фактов о капелле?

Ты стоял так близко, что я почувствовала тепло твоего тела и спиной прислонилась к твоей груди.

– Конечно, – шепотом ответила я.

– Факт номер один: первоначально Сикстинская капелла должна была стать убежищем, в котором смог бы укрыться папа римский Сикст IV. Кстати, капелла получила свое название в честь папы.

Ты шептал мне на ухо, потому что там было запрещено громко разговаривать. Святое место. От твоего шепота у меня участилось дыхание. В затылке покалывало, ты провел носом вдоль моей шеи и продолжил:

– Факт номер два: ее размеры в точности повторяют очертания ветхозаветного храма Соломона. – Ты нежно пробежался пальцами вдоль моей руки и переплел наши пальцы.

– Факт номер три: несмотря на то, что венцом творения Сикстинской капеллы называют работу Микеланджело, росписью зала занимались самые крутые художники того времени: Сандро

Боттичелли, Доменико Гирландайо, Пьетро Перуджино, Козимо Росселли. Гобелены делал сам Рафаэль. А вот Леонардо да Винчи не позвали. Он любил экспериментировать с красками, и его картины со временем начинали выцветать. В Ватикане решили не рисковать и не позвали одного из титанов эпохи Возрождения. Мастера создали шестнадцать великолепных фресок, до нас дошло только двенадцать. Каждая из фресок – композиция на библейскую тему.

Ты оставил едва уловимый поцелуй у меня на шее там, где бешено стучал пульс. Я даже не знаю, как запомнила эти факты, твой шепот, губы, руки – это все, что я тогда чувствовала. Но ты не остановился и продолжил говорить проникновенным голосом:

– Факт номер четыре: Микеланджело всегда говорил, что он больше скульптор, нежели художник. Однако предложение папы мастер воспринял как вызов и взялся за работу, особенно ему польстило, что не позвали Леонардо. – Твой шепот проникал внутрь меня, я повернулась к тебе лицом, заглядывая в темные глаза, ты потерся носом о мой нос и продолжил:

– Все пять лет, которые Микеланджело потратил на работу над росписью, он жаловался своим друзья и говорил, как ненавидел этот потолок. – Я уткнулась носом тебе в грудь, вдыхая твой запах, ты погладил меня по голове и, наклонившись, продолжил шептать мне на ухо:

– Легенда о том, что Микеланджело работал, лежа на спине, не соответствует действительности. Он создал своеобразные подмостки-леса, на которых ему приходилось стоять, запрокидывая голову вверх. – Я приподняла голову и оставила ответный, едва уловимый поцелуй у тебя на шее, и руки в моих волосах напряглись, но ты не остановился:

– Факт номер пять: Микеланджело был основателем гуманизма, существует теория касательно «Сотворения Адама». Ученые полагают, что изображение Бога на красном фоне напоминает очертания человеческого мозга. – Я приподняла голову, изучая на потолке знаменитый мотив. А ты прикусил мочку моего уха и зашептал:

– К тому же Всевышний тут изображен в виде мудрого седобородого старика. Этот образ стал архетипическим, и после Микеланджело практически все стали изображать Бога именно так. – Я покрылась мурашками и нервно сглотнула.

– Я почти впечатлена, и какой же будет последний факт? – хрипло спросила я.

Ты улыбнулся и ответил:

– Смотри вон туда – это «Страшный суд». Практически через четверть века после росписи капеллы Микеланджело призвали сделать еще одну фреску, на этот раз на алтарной стене. На стене уже были фрески Перуджино, но их уничтожили ради нового шедевра. – Ты продолжил шепотом, я потерлась щекой о твою гладковыбритую скулу, ты тяжело вздохнул. – Микеланджело принялся за работу. Но за то время, что прошло между первой и последней работой, в церкви произошли некоторые перемены, наступило время Реформации. «Страшный суд» вызвал не только восхищение, но и яростную критику. Обнаженные образы на фреске признавали непристойными. Микеланджело на удивление стойко переносил все нападки недоброжелателей и продолжал работать, хотя был крайне вспыльчивым и злопамятным человеком. Единственным безмолвным и едким ответом на критику стало появившееся на фреске изображение Бьяджо да Чезена с ослиными ушами – он был одним из самых яростных противников творчества Микеланджело. Обвивающая фигуру змея означает, что этот человек отправляется в ад за свою похоть. – Ты развернул меня к себе и жестом указал на изображенного на стене человека с ослиными ушами, я не смогла сдержать смешок.

– Мне определенно нравится Микеланджело!

Ты наклонился и нежно поцеловал меня в щеку, я видела улыбку, играющую у тебя на губах.

– Все же понтифик велел другим художникам «прикрыть» наготу фиговыми листами, растениями, животными, одеждой, – прошептал ты. Я повернулась, заглядывая тебе в лицо, ты слегка нахмурился и сказал: – Конечно же, шедевру был нанесен ущерб. Другой папа вовсе хотел уничтожить «Страшный суд»: он считал, что фреска слишком откровенна. К счастью, его отговорили.

Ты положил руку мне на плечо и притянул к себе.

– Все, факты закончились. Впечатлены, мадемуазель Лепран?

Я была впечатлена, тобой. Твоим глубоким голосом, твоими прикосновениями, нежными, едва уловимыми поцелуями. Сикстинская капелла ушла на второй план.

– Вроде очень даже впечатлены, – с наглой улыбочкой заявил ты, и я слегка толкнула тебя в грудь.

– Ты был почти у цели, но, как известно, почти не считается.

Я так любила слушать твой смех, в тот момент ты громко расхохотался, тем самым привлекая к себе парочку недобрых взглядов. Ты взял меня за руку и потянул к выходу из капеллы.

– Сложно. сложно впечатлить тебя, Лили, – сказал ты, и я фыркнула.

– Ты просто не стараешься!

Ты переплел наши пальцы, и я помню, как громко билось мое сердце рядом с тобой, Адам.

Знаешь, что я действительно запомнила в Ватикане? Мне врезалась в память «Пьета». Я помню, как ты сказал, что по-итальянски «пьета» означает «жалость». Еще одна работа Микеланджело, которую ты показал мне. Мраморная скульптура Богоматери и мертвого Христа, лежащего у нее на коленях. Она нежна, чувственна и печальна.

– Он создал этот шедевр, когда ему было двадцать три года, – сказал ты, внимательно разглядывая статую, – выглядит так реалистично. На ее благородном лице столько горя.

Да, Адам. Я была согласна с тобой. Каждая морщинка на ее лице, каждая складочка одежды были мастерски переданы в камне. В тот момент я сознала, что и печаль может быть прекрасной.

– Откуда ты все это знаешь? – поинтересовалась я. – Ты словно ходячий учебник по искусству.

– Эпоха Возрождения – любимая тема моей итальянской бабушки. Моя мами просто с ума сходит по Рафаэлю, Леонардо и Микеланджело. Порой мне кажется, эта страсть перешла ко мне как наследственная болезнь.

– Это здорово… – пробормотала я. Мне хотелось сказать тебе, что у меня папа искусствовед и что у меня все в точности наоборот: я возненавидела из-за него все, что касается искусства. Но я промолчала, во-первых, в тот прекрасный день, полный объятий, поцелуев и созерцания шедевров, созданных рукой человека, мне не хотелось вспоминать о плохом. Во-вторых, кто сказал, что я ненавидела искусство? Ты водил меня по залам музея Ватикана, в коллекцию которого входили и Кандинский, и древнеегипетские статуи. Я держала твою руку и наслаждалась этим походом всем сердцем. А факты о Сикстинской капелле и твой шепот до сих пор вспоминаю с невероятной теплотой и с часто бьющимся сердцем. Мне кажется, вместе с любовью к тебе во мне проснулась и любовь к искусству. Ведь твои глаза так сверкали, когда ты смотрел на все это.

– Правда, феноменально, что это все создал человек? – хрипло сказала я, и ты кивнул.

– Именно это поражает и пленяет меня больше всего. Все это сделано руками человека. В эти моменты я начинаю осознавать, что люди невероятно талантливы и для человека нет невозможного.

Я держала тебя за руку. Мне хотелось спросить тебя, правда ли я невероятная? Был ли ты честен, когда первый раз поцеловал меня? Полна ли я возможностей? Возможностей полюбить и быть любимой. Именно это интересовало меня тогда. Но, конечно, я ничего не спросила, ты продолжал крепко держать меня за руку, я смотрела на статую, которой было несколько сотен лет, стояла в невероятно красивом соборе и была благодарна Вселенной, как никогда в своей жизни. Я благодарила ее за встречу с тобой, Адам.

Во второй день нашего пребывания в Риме я еле открыла утром глаза. Ведь мы заснули часа в четыре утра, долго переписываясь. Вайфай так и не починили, но благодаря тебе у меня был интернет 4G. Я даже не помню, о чем мы так долго говорили. Будто весь день не пробыли вместе, словно боялись расстаться даже на несколько часов. Я помню, как засыпала с мыслями о тебе, сон победил, и я сдалась ему в плен, не желая этого, но не в силах сопротивляться. Ты вновь ждал меня в девять утра внизу у стойки регистрации. В тот день я надела то голубое платье, которое купила во Флоренции. Погода обещала быть сказочной, я накрасилась, распустила волосы и побежала по лестнице – не могла даже дождаться лифта, так сильно мне хотелось увидеть тебя. Я подбежала к тебе и крепко обняла. Ты не ожидал этого и уронил папку.

– Вот это я называю доброе утро, – с довольной улыбкой сказал ты и поцеловал меня в губы. Я ответила на поцелуй страстно, с вожделением, казалось, я сильно соскучилась по тебе, несмотря на то что расстались мы всего десять часов назад.

– В этот раз ты взял с собой папку? – оторвавшись от тебя, поинтересовалась я.

– Хочу порисовать сегодня.

Помню, мне позвонила мама, я показала тебе жестом молчать. Ты, как последний клоун, встал по стойке смирно, отдал мне честь и одними губами беззвучно произнес:

– Есть, сэр!

Я еле подавила смех, отвечая на звонок. Мама поинтересовалась, как у меня дела, достаточно ли денег я взяла с собой и когда я планирую возвращаться назад. Если честно, я старалась не думать, что у меня осталось всего два дня с тобой, Адам. Но своими расспросами мама вернула меня с небес на землю.

– Я возвращаюсь послезавтра, – сказала я и видела, как ты нахмурился. Я закончила разговор и взяла тебя за руку. На тебе была голубая майка и темно-синие потертые джинсы. Ты как ни в чем не бывало нацепил на глаза очки, которые делали тебя похожим на рок-звезду, в очередной раз взъерошил волосы и, поудобнее ухватив папку, начал рассказывать о наших планах на сегодня. Мы долго гуляли, где-то останавливаясь, ели мороженое. И все это время я наблюдала за тобой. Рим с его граффити на стенах и мусором на улицах больше не вызывал во мне брезгливости. Все было прекрасно: солнце, зеленые деревья, итальянская речь, звучащая в кафе и магазинах, твоя теплая рука в моей руке, архитектура, здания и площади с фонтанами и толпой туристов. Я влюбилась в Рим, в его руины и древность, в его церкви и вечно опаздывающие автобусы. Помню, я остановилась, и ты бросил на меня непонимающий взгляд.

– Что такое? – спросил ты, и я не знала, что ответить. Мы тогда стояли на широкой красивой площади, я оглянулась вокруг, справа кафе и рестораны, набитые туристами террасы прямо под открытым небом, шумные разговоры посетителей. Слева большая церковь с прекрасным куполом. Посередине огромный фонтан, вокруг которого собралась толпа. А рядом со мной ты, самый прекрасный итальянец из всех, кого я встречала. Собственные мысли казались мне абсурдными, нелепыми, слишком романтичными.

– Как называется эта площадь? – спросила я, стараясь не смотреть на тебя.

– Пьяцца Навона, – ответил ты и приобнял меня, – я тоже обожаю ее за атмосферу праздника, есть в ней что-то дарящее радость.

– Какие факты о ней ты знаешь? – с хитрой улыбкой поинтересовалась я, и ты хмыкнул.

– Она возникла на руинах стадиона Домициана. Этот высокий фонтан называется фонтан Четырех рек. – Затем ты указал на купол: – Церковь Сант-Аньезе-ин-Агоне.

Мы подошли ближе к фонтану.

– Неужели это и есть вся информация об этом месте? Точно не впечатляет.

Ты рассмеялся и обнял меня.

– Я люблю Рим за то, что он словно галерея под открытым небом. Фонтан – работа Бернини, – начал ты.

Я подняла голову и посмотрела на высокий обелиск: под ним мастер сотворил из камня пещеру, белый мрамор волной взмывал вверх, на ней восседали четыре массивные фигуры.

– Семь фактов? – заинтригованно спросила я, и ты задумчиво почесал подбородок.

– Не знаю, наберется ли семь. Но кое-что точно знаю.

– Например?

– Например. Я помню, что заказчиком этого памятника был Иннокентий X, папа римский – глава семьи Памфили, еще знаю, что обелиск датируют первым веком нашей эры, он был привезен в Рим императором Каракаллой из Египта. Грани обелиска украшены изображениями правителей Рима, которые одеты как фараоны. Это своеобразный символ превосходства христианской веры над язычеством.

– Как претенциозно! – гнусавым голосом заявила я. – А почему «фонтан Четырех рек»?

– Статуи символизируют богов четырех великих рек того времени, – ты взял меня за руку и повел по кругу, указывая на скульптуры: – Дунай, Ганг, Ла-Плата и Нил. Смотри, – ты кивнул в сторону одной из них, – Дунай держит в руке свиток с высеченными эмблемами папства и геральдическими символами рода Памфили. Под изваянием Ла-Платы лежат монеты – символ процветания Америки. Ганг держит весло – символ развитой навигации Индии. А у Нила закрыты глаза, словно он не может смотреть на здание перед собой. Таким образом Бернини выказал неуважение своему сопернику Борромини. Ведь напротив статуи Нила возвышается его творение. – Ты показал на церковь Сант-Аньезе.

– Ты серьезно? – фыркнула я. – Ох уж эти люди искусства! Какие они все-таки пакостники!

Ты рассмеялся и чмокнул меня в лоб.

– Есть такое, но, несмотря ни на что, Бернини был гением! Смотри, он не только передал пейзажи континентов, каждой реки, но и воссоздал погодные явления: можно заметить, как ветер треплет листья пальмы между Гангом и Нилом, – закончил ты и заглянул мне в глаза. – Однако существует теория, что Бернини лишь нарисовал эскиз фонтана, а работу выполнили его ученики. Знатоки утверждают, что в ней нет той плавности и элегантности, которой славился мастер.

– Не могу согласиться или не согласиться: не помню, видела ли другие его работы.

– Я тебе сегодня покажу, – пообещал ты.

Я слушала тебя очень внимательно, рассматривала все, о чем ты говорил. Твой проникновенный, приятный голос открывал для меня новый мир. И этот мир вызывал во мне столько восхищения и вдохновения. Я поддалась наплыву эмоций, встала на носочки и прильнула к твоим губам. Мы стояли совсем близко к очередному шедевру Вечного города, брызги фонтана попадали мне на руку, охлаждая разгоряченную на солнце кожу. А я пробовала на вкус твой язык, переплетала его со своим и хотела раствориться в этом моменте окончательно. Ты приподнял меня за талию и отвечал на мой поцелуй так ласково и волшебно. Я тогда подумала, Адам: любовь, рожденная в Вечном городе, может ли она быть вечной? Тогда я так отчаянно хотела, чтобы ответ на этот вопрос был «да!». Сейчас же я понимаю, что это невозможно и глупо – надеяться на вечную любовь. Мы нехотя оторвались друг от друга, твоя папка валялась рядом с нами, когда именно ты уронил ее, я так и не поняла. А затем к нам подбежал парень и вручил бумагу, которая была сделана на манер старой газеты. Заголовок кричал «Добро пожаловать в Рим!», а прямо под ним была напечатана наша черно-белая фотография. На которой мы столь страстно целуемся, забыв обо всем на свете.

– Ноу мани! – быстро бросил парень и убежал в центр площади к стилизованному под старинный фотоаппарату, из которого, к удивлению, прямо на наших глазах вылез свеженький снимок, и паренек поспешил вручить его другим туристам со своим коронным «ноу мани». Фотоаппарат был на трех ножках, рядом лежала огромная черная шляпа, и мелочь сверкала в ней на солнце.

– Думаю, туристы щедро его благодарят, – засмеялась я, забирая у тебя из рук «газету», – это очень крутой способ заработать! И главное – оригинальный.

Ты, улыбаясь, полез в карман и вытащил пару монет.

– Считаю, и нам тоже необходимо сказать ему спасибо.

Взяв за руку, ты потянул меня к черной шляпе, в которую звонко кинул монеты.

А сейчас я пишу тебе и смотрю на эту самую «газету». Это единственная оставшаяся у меня наша фотография. Черно-белая, неважного качества, но зато момент, который на ней запечатлен, – бесценен. На снимке мы останемся навеки влюбленными, целующимися в Вечном городе Риме на площади Навона. Юбка моего платья развевается от легкого ветерка, мои руки обвивают твою шею, а твои сомкнуты вокруг моей талии, держат меня крепко, сильно, приподнимая над землей. И ты целуешь меня, а я тебя. Магия жизни. Волшебство любви.

Тот вечер мы заканчивали на шумной террасе кафе, вокруг бегали мальчики с розами в руках и, пользуясь романтичной обстановкой теплого вечера, продавали их беззаботным туристам.

– For your lady! – кричали они на английском с едва понятным произношением. И ты тоже пал их жертвой, Адам. Ты купил мне нежно-розовую розу, с пышным благоухающим бутоном.

– For my lady! – с иронией в голосе произнес ты, передавая мне цветок.

Огни города сверкали в ночи, мы пили вино, ели пасту. Я заказала карбонару, ты – пасту с соусом песто. И мы воровали друг у друга спагетти. В тот момент я была самой счастливой девушкой на земле. Я так благодарна тебе за эти моменты. Не могу перестать любить тебя, ведь все мои самые счастливые моменты были прожиты вместе с тобой. Я не могу перестать мечтать о тебе. Ты синоним слова «счастье» для меня, Адам. Ты и только ты. Как бы наивно и глупо это ни звучало.

Глава 17

Лили

Мы с Жеромом, как обычно, встречаемся в шесть утра.

– Доброе утро! – здоровается он и улыбается мне широкой улыбкой.

– Доброе, – потягиваясь и тихонько зевая, отвечаю я. Всю ночь не могла уснуть. Спотыкаюсь об обувь Адама, и Жером ловит меня налету.

– Выглядишь усталой, уверена, что хочешь сегодня бегать?

– Конечно, – говорю я и бросаю злобный взгляд на пару кедов.

– Они ни в чем не виноваты, – посмеиваясь, замечает Жером.

Я молча достаю наушники, и он хмурится. Впервые за все время наших общих пробежек я веду себя бестактно.

– Мне нужна музыка сегодня, – опуская глаза, бормочу я, и он кивает.

– Без проблем, я тоже свои прихвачу.

Я благодарно улыбаюсь, мы спускаемся по лестнице и начинаем бежать. Я ощущаю себя такой живой и свободной, когда несусь по пустому городу. Солнце постепенно поднимается, и на дорогу падают причудливые тени. Я бегу быстро, кроссовки ударяются об асфальт, легкий ветер развевает мои волосы. Чувство полета невероятно. Я останавливаюсь и полной грудью вдыхаю воздух, ощущаю металлический привкус на языке, обожаю это ощущение! В наушниках играет Max Richter «Spring». Я стою на набережной и впитываю в себя красоту мелодии и Парижа. В душе комок грусти и боли. Я закрываю глаза и пытаюсь почувствовать умиротворение и покой. Это совсем не просто. Но я стараюсь сосредоточиться на ощущениях. В воздухе пахнет весной и цветами, чувствую лучи солнца на коже, и от этого так тепло и приятно. Жером подходит со спины и неожиданно приобнимает меня за плечи. Этот жест наполнен заботой. Я открываю глаза, они полны непрошеных слез. Он улыбается мне и подмигивает. Как бы говоря, что все будет хорошо. И я как никогда хочу в это верить.

Когда мы приходим домой, вся семья в сборе и завтракает на кухне. Адам сидит рядом с Эммой, взъерошенный и сонный. Она что-то рассказывает ему, жестикулирует, солнечные лучи заливают комнату, освещая ее. Золотые волосы сверкают и переливаются, розовый румянец на щеках и наивная, детская улыбка на лице делают ее очень милой. Адам выглядит задумчивым, отрешенным, словно он вовсе ее не слушает. Эмма же всячески привлекает его внимание и бесконечно касается. Погладит по руке, по предплечью, взъерошит играючи его волосы.

– Тебе можно зачесать волосы назад гелем, как это делают все модные хипстеры! – Она звонко смеется и, видя меня на пороге кухни, спрашивает: – Что думаешь, Лили? Ему пойдет?

Я пытаюсь улыбнуться. Стараюсь вести себя естественно.

– Думаю, будет идеально, – не глядя на них, бросаю я.

– Доброе утро! – говорит мама и подает мне кружку.

Она тоже сияет. Жизнь с Жеромом делает ее счастливой. Я сажусь напротив Адама, и он смотрит куда угодно, только не на меня.

– У тебя усталый вид, плохо спала? – интересуется Эмма.

– Да нет. вы вели себя тихо, – отвечаю я и замолкаю. Не смогла сдержать колкость.

Эмма посмеивается, а Адам молчит.

– Выглядишь лучше, синяк, правда, темнеет. Но в целом не такой помятый, как вчера, – не выдержав, обращаюсь я к нему.

Адам поворачивает голову и смотрит мне в глаза.

– Это потому, что я выспался, – отвечает он без каких-либо эмоций.

Я чувствую, как краснею, и опускаю глаза.

– Да, перед встречей с директором лучше выспаться, – неловко шутит Эмма.

– А зачем вам к директору? – интересуется мама. Она нарезает тонкими ломтиками хлеб и не видит, как лицо Эммы краснеет.

– Да, так. ничего особенного. Надо подписать рекомендации для поступления. – Эмма не умеет врать, ее щеки пылают. – Кстати, Лили, – зовет она и нервно теребит салфетку, – Поль сказал, что позвал тебя гулять, и я подумала.

Мама не дает ей договорить:

– Кто такой Поль? – с интересом спрашивает она и присаживается с нами за стол.

– Наш одноклассник, – с улыбкой отвечает Эмма, довольная тем, что смена темы удалась, и добавляет: – Он классный!

– До такой степени, что Адам решил вчера сломать ему нос, – вставляю я, и Эмма бросает на меня укоризненный взгляд, а у мамы на лоб лезут брови. Адам молча откидывается на спинку стула.

– Она шутит, Амели! – быстро пытается поправить ситуацию Эмма.

Я смотрю на костяшки пальцев Адама, они сбиты и исцарапаны.

– Ты не боишься повредить руку? – продолжаю я как ни в чем не бывало. Я чертовски злюсь. Понимаю, что веду себя по-детски, но мне так тяжело сдержать поток эмоций.

– Боюсь, – как ни в чем не бывало твердо отвечает он. – Но люди порой совершают идиотские поступки, ведь так? Сначала делают, потом думают, – он произносит последние слова и хмурится.

– Мне нужно в душ, – резко встав из-за стола, говорю я.

– Стой, Лили, – просит Эмма. – Я тут пыталась предложить двойное свидание, вообще-то! Я с Адамом и вы с Полем, что думаешь?

– Ни за что на свете, – не скрывая своего нежелания, заявляет Адам.

– Почему бы и нет, – тут же отвечаю я.

Мама переводит взгляд на каждого из нас, но решает не влезать. Она встает и идет за мной.

– Лили, а что это было там, на кухне? – тихо спрашивает она и прикрывает дверь в мою комнату, чтобы никто не услышал наш разговор.

– О чем ты?

– Ты Адама на дух не переносишь.

От неожиданности я замираю:

– Мам, тебе показалось, – говорю я и целую ее в щеку.

«Я просто-напросто люблю Адама.» – думаю я, стоя под струями воды в душе. Поэтому веду себя как конченая истеричка.

* * *

Мы стоим перед школой в ожидании родителей Адама. Солнечная погода слишком контрастирует с моим настроением.

– Вас не исключат, – говорит ему Эмма и тихонько сжимает его руку. – Не переживай.

– Эмма, честно, это последнее, о чем я сейчас думаю, – отвечает Адам и выдыхает клубы сигаретного дыма.

Эмма хмурится и пытается заглянуть ему в лицо, но он отворачивается.

– Я же вижу, что ты себе места не находишь. Но уверена, директор лишь попросит вас оплатить ремонт двери, и на этом все.

Адам делает очередную затяжку и тихо, но четко произносит:

– Мы можем подождать в тишине.

Мне вовсе не хочется находиться рядом с ними. Особенно, когда в воздухе витает такое напряжение. Я вижу через дорогу Сесиль и рада ей как никогда.

– Мне нужно кое с кем поздороваться, – говорю я и тут же бегу ей навстречу. Слушать, как Эмма и Адам выясняют отношения – не самое приятное занятие.

– Привет! – смущенно здороваюсь я с Сесиль. Ее губы расплываются в улыбке.

– Давно не виделись, ты как? Освоилась?

– Немного, но очень жалею, что не взяла твой номер телефона! Пару раз хотела позвать на обед и все никак не могла тебя найти.

– Давай свой телефон, запишу, – добродушно предлагает она.

Я достаю из сумки смартфон и кладу в протянутую руку Сесиль.

– Что вчера произошло в театре? – с интересом спрашивает она и возвращает мне телефон.

– Поль и Адам подрались, их родителей вызвали к директору. Феррар вчера угрожала исключением. Они выбили дверь в раздевалке, – быстро рассказываю я, не желая развивать эту тему.

Сесиль фыркает, и в ее глазах начинают сверкать смешинки.

– Если бы Феррар была директором, в школе не осталось бы учеников! Их точно не исключат, тем более в конце года. Уж доучатся в этом замечательном заведении! – весело заканчивает она и добавляет: – Это не первая драка – они всегда найдут повод.

– Он сломал Полю нос, – пожав плечами, говорю я, – не думаю, что подобное так просто сходит с рук.

– Поль скажет, что упал. Вот увидишь, он никогда не признается, что кулак Адама добрался до его физиономии.

Я стараюсь вести себя равнодушно.

– Да мне вообще все равно.

На самом деле по дороге в школу я только и думала о предстоящей встрече с директором. Как бы я ни злилась на Адама, мне абсолютно не хочется, чтобы у него были проблемы. В душе появляется глупое чувство вины. Ведь причиной драки была я, как сказала мне Эмма. И хоть я с этим не согласна и считаю, что каждый должен отвечать за свои поступки, я надеюсь, что не стану причиной его исключения.

– А вон и Поль с родителями. Мне всегда так смешно бывает смотреть на пап и мам в таких ситуациях. Ведь мамы действительно переживают и бесконечно читают нотации, а папы со скучающим видом посматривают на часы. Уверена, у них в голове единственная мысль: «Скорее бы это все кончилось». По-моему, они устают от нотаций больше самих виновников.

– Возможно, потому, что слушают их по второму кругу и думают: «Ну уж нет, я все это слышал в свои восемнадцать, с меня хватит».

Сесиль смеется:

– Должно быть, так и есть!

Родители Поля не исключение. Отец даже не пытается скрыть на лице скуку и желание сбежать куда-нибудь подальше. Мать бросает на Поля укоризненные взгляды и продолжает читать ему нотации. Они подходят совсем близко, и Поль одаривает нас обаятельной улыбкой. Нос вправили, на нем красуется пластырь. Он гордо задирает подбородок, словно чемпион мира по боксу.

– Дамы, приветствую! – кривляясь, здоровается он, а его мама закатывает глаза.

– Какая же ты у меня бестолочь, – бурчит она недовольно, и я с трудом сдерживаю смех. – Молись, чтобы тебя не исключили, иначе я не знаю, что с тобой сделаю! – тут же добавляет она, и Поль по-детски тянет: – Ну, мам, что ты переживаешь!

Мать тяжело вздыхает и обрушивает на него грозную тираду:

– Милый мой, переживать должен ты! Выбить дверь в театре! Просто немыслимо! Сломать нос! Вот начнутся проблемы с дыхательными путями, будешь знать!

– Селин, дорогая, не нервничай, – тихо просит отец и, бросив кроткий взгляд на сына, говорит: – А ты, Поль, молчи.

Поль корчит недовольную рожу, но перечить не смеет. Вместо этого он улыбается нам с Сесиль и, кивнув головой и отвесив поклон, прощается:

– Дамы, мне необходимо удалиться.

– Клоун, – шипит его мама, но видно, что и она старается сдержать смех.

Мы с Сесиль громко фыркаем, и он бросает напоследок:

– Лили, не забудь про наше сегодняшнее свидание.

– На свете нет девушки, которая в здравом уме пойдет с тобой на свидание, – тут же спускает его с небес на землю мама, и Поль хохочет.

– А потом спрашивают, откуда у детей комплексы! – весело подтрунивает он.

– Как только совести тебе хватает веселиться! – возмущенно восклицает Селин, и в разговор снова вклинивается отец.

– Поль, хватит, – вновь просит мужчина и удрученно глядит на школьные ворота. – Надеюсь, это не займет много времени, и я все-таки успею на встречу.

С этими словами они исчезают в воротах школы, а Сесиль хватает меня за руку.

– Про какое свидание он говорил?

– Это немного долгая и запутанная история, – отвечаю я в надежде, что она не захочет услышать продолжение. Отвожу от нее взгляд и натыкаюсь на Адама и его родителей. Мама осматривает сына, параллельно причитая на итальянском. Адам – точная ее копия, хотя рост взял у отца.

– Итальянские мамы другие. Сомневаюсь, что мама Поля так дотошно изучала его поломанный нос.

– Адам оставался на ночь у нас. Уверена, как только она поймет, что с ним все в порядке, тут же начнет воспитательные беседы.

– Да, скорее всего, ты права.

Звенит звонок, мы с Сесиль переходим дорогу и подходим к ним.

– Я чуть позже должна буду принести справки секретарю директора. Может, услышу что-нибудь и сразу же тебе напишу, – говорит она.

– Это было бы замечательно! – отвечает ей Эмма. – Я знаю, что их не исключат. Но все равно не нахожу себе места, – признается она.

– Все будет хорошо, – бросает Адам и лезет в рюкзак за бутылкой воды.

Что-то идет не так, потому что все содержимое вываливается наружу и падает на асфальт. Он опускается на корточки и, бормоча ругательства, собирает свои вещи. Легкий ветерок уносит листы из папок, и Эмма бежит за ними. А из тетради по истории вываливается закладка, ветер ее подхватывает, и она взмывает в воздух. Адам пытается ее поймать, но не успевает. Закладка приземляется прямо перед моими ногами, и я замираю на месте. Это не закладка. Это наши фотографии, сделанные в будке. В Италии. В Риме. Помню, мы гуляли по улочкам, и я увидела фотобудку. Я потянула его в кабинку. Эти снимки остались у него. Они тоже черно-белые, четыре маленькие фотографии в ряд, одна за другой. На первой мы даже не поняли, что нас уже снимают, и получились с крайне озадаченными и удивленными лицами, на второй мы весело расхохотались, на третьей целовались, на четвертой мы забылись в этом поцелуе. Я поднимаю голову и встречаюсь глазами с Адамом. Мне хочется спросить его, какого черта эти снимки делают у него в рюкзаке. Но в его взгляде столько невысказанного. Я чувствую, что тело покрывается мурашками, а пульс учащается.