Текст книги "Татуировка"

Наказание

Чем больше я размышлял о Кривом Кургане и его владельце, тем сильнее хотел избавиться от «моей-его» татуировки.

Итак, что я имею? Неконтролируемую восставшую собственную левую руку. Причина – вытатуированный на ней рисунок. Если я уберу татуировку, то контроль будет восстановлен.

В очередную поездку за почтой UPS в Москву я зашёл в тату-салон в Сокольниках. Какой-то пацан лет двадцати трёх машинкой, похожей на бормашину зубного врача, выпиливал на коже пациента узор из каких-то пляшущих человечков. Пациент, наверное, из золотой молодежи, поойкивал и постанывал. Был он весь в серьгах и пирсинге и вдобавок в дредах. Пляшущих чувачков ему татуировали на боковой поверхности шеи, под ухом.

– Потерпи, чуть-чуть осталось, – успокаивал его «пацан». – Сейчас закончу, не крутись, Тимоша.

Что имя – что внешность! По крайней мере, пацан явно не сиделый. Хватит с меня этих блатных! Пусть уж лучше будут панки, металлюги и золотая молодёжь.

Я подождал, пока они закончат, и обратился к кольщику, которого звали Андрей, с просьбой свести татуировку. Он внимательно осмотрел мою руку. Похвалил и рисунок и работу:

– Знаешь, я такого изображения никогда не видел. Свести татуировку будет не просто. Тут как минимум три прохода, и кололи тебе очень глубоко – до мяса.

Он назвал цену. Я присвистнул. За такие деньги мне надо было пахать не один месяц. Рука в бандаже недовольно дёргалась и пульсировала. Рвалась как птица в клетке. Я пришёл к выводу, что сводить надо самому. И чёрт с будущим шрамом и искалеченной кожей!

Дома запасся свечками, водкой, послеожоговой мазью, обезболивающими и пластиковыми пакетами. Думал капать расплавленным полиэтиленом на тюремный манер и избавиться от моей грифоноголовой свастики.

Поджёг пакет. В голове почему-то всплыла цитата из умной книги: «При сжигании пластика образуется один из самых опасных для человека ядов – диоксин, который поражает поджелудочную железу, лёгкие, иммунную систему, увеличивает частоту хромосомных мутаций и вероятность выраженных уродств и заболевания раком».

Вдохнул диоксиновый воздух и капнул вонючей лавообразной массой. Запах палёных волос, обожжённого мяса и боль! Задышал часто-часто и всё равно не удержал крика! Бля-я-я-я-я!

После паузы отхода от боли посмотрел на результат. Да ну на такой результат!

Я от болевого шока коньки отброшу из-за этой татуировки! Мне надо будет полночи капать расплавленным пластиком и дышать диоксином, чтобы избавиться от неё! А затем я буду мутантом без татуировки, поджелудочной железы и лёгких!

Надо было что-то придумать более быстрое, и я придумал. На газовой плите стал накаливать маленькую сковородку. Делал это долго: всё не мог с духом собраться – остановиться.

Затем взял её за ручку и резко прижал раскалённым днищем к плечу. Сразу же прессанулся этим плечом в стену, припечатав сковороду. Я не знаю, сколько так держал её по времени. Мне казалось вечность. Орал при этом так, что мой таксо-бульдог стал подвывать, а пьяные соседи на четвёртом этаже врубили Розенбаума на полную громкость.

Вторая серия воплей началась, когда я отдирал эту сковородку с прилипшим мясом из моего плеча. Им вторил еврейский певец казачьих песен – казалось, он чувствует то же самое, что и я.

Закидал в себя тонну ибупрофена. Смешно, что не догадался это сделать до процедуры. Может, не было бы так больно? Зафигачил себе укол антибиотиком. Наложил повязку с мазью и вырубился, преследуемый даже во сне запахом палёного мяса.

Мне снилась птица, пытающая взлететь. Но что-то у неё не получалось. Что-то было не так с крылом.

Утро. Открываешь глаза и хочешь побыстрее закрыть их опять, притвориться непроснувшимся. Вот это утро было как раз таким. С лживо прикрытыми глазами и страхом пробуждения.

Я поднялся. Куда деваться? – Надо. И что-то было не так. И это что-то – моя левая рука.

Она не двигалась. Кисть работала, пальцы сжимались-разжимались, локоть сгибался. Но плечо висело безвольной тряпкой, как перебитое крыло у птицы из моего сна. При каждой волевой попытке заставить его шевелиться в спине от основания шеи под трапецией какая-то струна нервов вибрировала со страшной силой электрическими разрядами. Второй пучок нервных волокон резонировал этому от середины моей груди, проходя под левой ключицей к плечу. Плечо самостоятельно вибрировало и дрожало. Постоянная дрожь была в нижней дельте и прилегающих к ней широчайших мышцах спины.

Левое плечо парализовало. И нельзя сказать, чтобы эти нервные судороги, этакие вибрирующие струны, приносили уж такую страшную боль, особенно по сравнению со вчерашним отдиранием сковороды. Но желания-воли на повтор попытки шевельнуть рукой не было. Категорически не хотелось. Боль – она же тоже разная. И эта, нервно-электрическая, ломала меня страхом собственного бессилия сильнее любой другой.

Рука висела сломанной веткой.

У меня был знакомый спортивный врач. Работал на стадионе. В мою бытность действующего борца он здорово помог мне. Тогда колени отказывались сгибаться, глючили, клинили. Он объяснил, что от сверхнагрузок образовались спайки, блокирующие нервы. Сказал, что их надо давить массажем. Он начал пальпировать эти спайки, и пальцы у него были безжалостно железными. Но, наверное, по-другому и нельзя было. Его руки дробили тельца чужих образований на моих коленных связках, а я ужом с перекошенным разинутым ртом извивался от боли. Боль можно победить другой болью. Концентрированной. Это основной принцип врачей, я так думаю. Говорят, что сила приходит с болью. Не знаю. Боль тебя изменяет. Всё становится проще: вся вселенная сжимается до «больно – не больно».

С тех самых пор колени мои сгибались нормально и не беспокоили, разве что чуть-чуть зимой в морозы. Можно сказать, что я заново стал ходить. Врач меня вылечил. Но я всегда старался его избегать. Не мог простить ему того, что он видел меня, поломанного болью.

Нравится, не нравится – терпи моя красавица. В этот раз выхода у меня не было, и я пошёл к своему костоправу. Если кто-то и мог помочь мне выиграть бой за свою левую руку, то только он, Сан Саныч.

Его звали Александр Александрович Соболев. Роста чуть ниже среднего, узкоплечий, коротко подстриженный, русоволосый. Лицо жёсткое, аскетическое, худое. Глазницы глубокие, рот – прорезанная линия. Он был чудовищно сильным для своего размера. Тот случай, когда внешность обманчива. Этот выглядящий подростком мужчина обладал самым сильным хватом, что я встречал в своей жизни. А встречал более чем достаточно за 12-летнюю борцовскую карьеру.

– Здорово, сынок, – ему лет-то 37 от силы, но он всех называл сынками. Никто не обижался. Даже тренеры спортивных сборных, хотя некоторым из них за 60, и они в жизни повидали всякого.

Сан Саныч был уже поддатым. Забыл сказать: пил он конкретно. Время раннее, а Соболев уже свои сто пятьдесят грамм поимел. На работе его состояние не сказывалось, а запах всегда от него шёл медицинский, спиртовой. От алкоголя только глаза западали ещё глубже, да сильнее ложились тени во впадинах аскетического лица, подчёркивая, выделяя мимическую мускулатуру. А ещё он никогда не брал денег с больных. Никогда.

– Рука вот.

Он снял повязку. Ожог особо не воспалился.

– А это что?

– Случайность.

Расспрашивать Соболев не стал.

– Майку снимай!

Я остался голым по пояс.

– Ложись животом поперёк лежака.

После осмотра и прощупывания руки и спины Сан Саныч вынес приговор:

– У тебя позвонок вышел и сместился между лопатками. Он пришпилил нервы, и руку парализовало. Не дрейфь, мы его на место поставим! Мышцы у тебя хорошие – держать будут.

Он стал вставлять мне позвонок. Вколачивал его, будто молотком, своими стальными руками в правильную позицию. Крутил меня, словно куклу. Позвонки хрустели, поддавались. Меня всего перетрясло, точно било разрядами 220. Сан Саныч остановился. Я осторожно, как если бы был из хрупкого хрусталя, поднялся и сел, держа спину неестественно выпрямленной и напряжённой, боясь шевельнуться, вдохнуть на полную. Дышал робко, по-кроличьи. Так, на полувдох-полувыдох. По моему лицу катился пот страха-бессилья.

– Поставил я тебе позвонок на место. Сейчас домой иди и спать ложись. Дня три ничего не делай – пройдёт всё. Ты это, пить будешь? – он протянул мне стакан. На его предплечье мелькнула вытатуированная синяя надпись «А ты мог бы отдать свою душу оранжевым демонам страсти?» и рисунок-эмблема медицины – змея, обвивающая чашу.

Я выпил с ним разбавленного спирта.

– И в церковь сходи, помолись.

У Соболева был бзик по поводу веры, Бога. Он всех в церковь отправлял. А все к этому относились снисходительно-уклончиво. Наверное, примерно так же, как в древней Трое к Кассандре. Я тоже. Мы же из СССР – атеисты.

Прошла неделя. Ожог заживал потихоньку. Я мазал мазью, бинтовал. А вот рука не работала. Её по-прежнему били судороги, вибрации. Особенно в нижней дельте и трицепсе. Она словно жила своей жизнью. И в её жизни был сон. Я ходил ещё пару раз к Сан Санычу. Он сказал, что с физической точки зрения всё в порядке, но, очевидно, сохраняется болевой синдром. Неизвестно, сколько он будет длиться. Надо делать массаж, физиопроцедуры, реабилитацию.

Но я-то знал, что всё дело в ней. В сведённой татуировке. Прошло три недели. Улучшения не было.

Я подошёл к зеркалу, снял майку, повернулся в профиль левым боком. Мышцы плеча деградировали. Вместо обычных бугров моих перекаченных борцовских плеч на месте нижней левой дельты была впадина. Левая рука висела плетью. Под дельтовидными мышцами уродливо лиловела сожжённая кожа в форме неправильного круга.

Я достал свой старый рисунок грифоноголовой свастики, копию из книжки, все денежные сбережения и поехал в Москву в Сокольники. К тому пацану-кольщику, делать татуировку. Заново.

– Мне надо шрам закрыть, сделаешь? – сказал я ему.

Мы перевели рисунок на моё плечо, на старое место. Тут оказалось, что по краям торчит моя обожжённая кожа.

– Надо масштаб взять чуть побольше, – сказал он. Только сейчас я заметил, что на внутренней стороне его правого предплечья был вытатуирован бескрылый египетский сфинкс с мечом.

– Давай, – обречённо выдохнул я.

– А, это моя первая татуировка, – сказал он, поймав мой взгляд на своём предплечье. – Я специально не переделываю, хотя качество ещё оставляет желать лучшего. Пусть будет как память. Это мой охранник.

– Помогает?

– Эээ…, – он хотел было пошутить, но, посмотрев на меня внимательно, ответил коротко, – да.

Свою бор-машину он держал левой рукой.

Мы переделали: даже без новой сверки я знал, что рисунок и по положению, и теперь уже по размеру полностью совпадает с таким же, что красовался когда-то на моём «якудзе».

Процедура была уже знакомой, за исключением того, что «бор-машиной» дело шло быстрее, да и телевизор я попросил выключить.

Всё было качественно, стерильно. Грифоноголовая свастика легла на плечо, полностью прикрыв ожог. Мне опять сделали три прохода, и денег я не жалел. Боли почти не чувствовал, видать, кожа на этом месте совсем потеряла чувствительность. Нервы, в шоке от проделанных над ними надругательств с помощью игл и сковород, отмерли.

Ярко чёрная, живая, извивающаяся. Она победила. Я уже никуда не денусь от моей татуировки, от моего клейма, от моей… судьбы.

Награда

Уже в электричке на обратном пути из Москвы моя левая рука стала бешено пульсировать, словно в неё помпой накачивали кровь. Мне даже пришлось придерживать её правой. А затем она «проснулась», дёрнулась, ожила. Я мог ей двигать! Болевой синдром, как назвал это Сан Саныч, прошёл!

Я вышел на перрон вокзала моего городка. Светило солнце. Было жарко. Для счастья надо лишь отнять у человека что-то, а потом вернуть до того как он забудет об утрате. Вернуть, и можно даже в чуть меньшем объёме. Это уже не важно.

Я был счастлив, ведь теперь я не калека! Чувство слабости особенно невыносимо спортсменам, живущим всегда на максимуме физических кондиций, получающим животную радость от силы собственного тела. Я поднял руки и потянулся. Тело повиновалось с удовольствием, с хрустом. Эндорфины бомбардировали мой мозг кайфом. И было хорошо.

По перрону вокзала шла девушка танцующей лёгкой походкой. На ней была свободная пышная юбка колокольчиком, чуть выше колен. Её попка при ходьбе выписывала горизонтальные восьмёрки, её ножки с тонкими голенями в туфлях на каблуках-шпильках печатали шаг. Она шла как балерина, держа спинку, гордо приподняв голову, показывая грациозную шею, осознавая могущество своей красоты и получая удовольствие от своей попки и жизни. Да что я всё говорю! Видели, как по подиуму ходит Наоми Кемпбелл? Вот точь-в-точь так же шла по перрону эта девочка!

Я пристроился в двух шагах позади и шёл за ней, неуклонно следуя этому фарватеру. И даже пытался копировать лёгкость её походки, подвиливал для смеха своей задницей. Но получалось не очень – я всё равно по-борцовски косолапил.

Радость жизни, лето, солнце, голые женские ножки. «Интересно, какие на ней трусики?» – интеллигентная мысль щекотала моё воображение.

Левая рука рванулась вперёд, подцепила её юбку и задрала вверх. А тут ещё ветер-эротоман поддержал начинание и задул как раз в этот момент с удвоенным воодушевлением, и юбка оставалась в беспомощном задранном состоянии ещё на пару мгновений дольше!

– Ой, совсем дурак?! – зардевшееся лицо, гневные глаза.

– Ой, извините, пожалуйста, – я был гораздо более напуган, чем она. – Это не я, это – она, то есть… Но… но у вас обалденная попка! – попытался исправить ситуацию.

– Ты что – сумасшедший? – и она рванулась от меня, застучала каблучками в ускоренном режиме, придерживая юбку за спиной своей левой рукой и подозрительно оглядываясь. Кто верит неубедительной правде?

Я смущенно поплёлся дальше, изображая на своём лице все признаки раскаяния. Да не сумасшедший я, это моя левая рука проказничает! Я же за свою левую руку не отвечаю!

Трусики у неё были чёрные, ажурные, совсем узенькие на попочке. А попка… как я там сказал – обалденная? Обалденная в квадрате, в кубе, в четвёртой степени! Просто охуительная попка!

По приезде домой на радостях от обретения левой руки захотелось выпить. Тем более что был вечер пятницы, и предстояла суббота. Я начал названивать своему постоянному собутыльнику Игорю.

Игорь Циркач был экспертом по любым наркотическим веществам. Не было такого кайфа, который бы он не опробовал на себе любимом. Он знал всё о грибах, клее, амфетаминах, кактусах, конопле, маке, коке, снотворном всех видов, антидепрессантах, болеутоляющих, опиатах, морфинах. Про алкоголь я вообще молчу.

Он был из цирковой семьи, отсюда и прозвище. Детство и юность провёл на гастролях, в основном, по Южной Америке. И поверьте, доступ к всевозможным наркотикам там у него был в неограниченном количестве. А затем лет в тридцать его как отрубило: ни капли, ни миллиграмма, ни четвертиночки таблеточки. Он даже пива не пил. При этом сохранил такое лицо, что в каждом аэропорту обязательно находился бдительный мент, который подходил к нему, внимательно обыскивал взглядом и произносил: «Уважаемый гражданин, а вам в таком состоянии в самолёт категорически нельзя!»

Тогда же, в тридцать, он круто поменял всю свою жизнь: ушёл из цирка. Устроился работать в ресторан. На настоящий момент он был администратором новомодного заведения, расположенного на девятом этаже и, очевидно, по этой причине прозываемого «Девятым небом». Я часто наведывался к Игорю. Дело в том, что напрочь исключив наркоту и алкоголь из своей жизни, он сохранил ряд привычек, очевидно, хоть в какой-то степени компенсирующих воздержание. Так, Игорь испытывал просто навязчивое желание спаивать своих ближайших знакомых. Я этим пользовался.

Я хорошо напился. Игорь хорошо «напился» моим пьянством. Мы вышли из «Девятого неба» и сели в лифт. Лифт начал спуск. С небес на землю. Но на седьмом этаже задержался. В лифт вошли две девушки. Мелькнули почему-то знакомые серьги с синим камнем.

– Девушки, а поехали с нами? – не мудрствуя лукаво, предложил Игорь.

– Поехали, а? Смотрите, что у меня есть, – неожиданно для самого себя произнёс я, и моя левая рука, нырнув в карман, извлекла гранату.

Это была граната Ф-1, подаренная мне сто лет назад одним военруком. Вернее, точный муляж боевой гранаты, у которой даже усики выглядели, как настоящие. Год назад мы с Тайсоном заехали к его ПТУшному товарищу, работающему в сельской школе. У него был конфликт с местным цыганским бароном. Помогли, чем смогли, и в благодарность он передал мне учебное пособие. Я носил его для самообороны, и для середины 90-х это было нормально. После всех этих историй с блатными и рэкетирами, каждый раз выходя из дома, я клал Ф-1 в карман – мало ли что?

И вот по пьяни моя левая рука опять отчебучила! Девчонки смотрели на гранату, потом на меня, потом опять на гранату, а потом одна из них спросила:

– Ой, мальчики, а куда поедем?

– В сауну! – голосом, не допускающим возражений, вымолвил Игорь. У него была способность находить очень правильные короткие фразы в нужный момент.

И мы поехали в сауну. Сауны в России 90-х по распространённости соперничали с магазинами хлеба. Эта сауна принадлежала машиностроительному училищу, в котором тренировались борцы-вольники, мои бывшие коллеги. Поэтому, правильнее сказать, де факто это была их сауна. Там никого не оказалось, кроме банщика Лёхи, человека скромного, тихого, быстро соображавшего и хорошо меня знавшего. Сразу нашлись и шлёпанцы, и чистые полотенца, поставлен самовар, а в ближайшей палатке закуплена закуска и выпивка.

Взаимное смущение прошло очень быстро: жар сауны, прохлада пива, пар от горячего чая и лёгкий смешной разговор. Замотанные полотенцами наши дамы выглядели как наложницы турецкого султана, а мы – как мы.

Игорь Циркач травил байки о своих латиноамериканских гастролях, а я сидел и пьяно вслушивался в его шутки и щебетание девчонок. На левой груди Игоря был вытатуирован смешной чёртик, словно из мультика, сидящий на ракете. Он был цветным, наколотым в основном красной и чёрной красками, с зелёными рожками и напоминал самого Игорька. То же хитрое и озорное выражение мордочки. Да и цветом раскрасневшейся распаренной кожи Циркач был похож на чёртика один в один. Под тату я прочитал надпись: «На Луну за планом». На правом бедре был наколот мальчик с крылышками, держащий в одной руке красный цветок, похожий на мак, а в другой – рог, ну, типа горн. Когда Игорь повернулся спиной, я увидел его третью татуировку на правой лопатке: джинна, вылетающего из лампы, и надпись «Слушаюсь, но не повинуюсь».

– Ну, как докторская, пишется? – неожиданно услышал я обращённый ко мне вопрос. Удивлённо обернулся. Вот теперь я её узнал! Одной из наших дам была библиотекарша, Екатерина.

– Угу, остались заключение и библиография.

– Я так перепугалась, когда ты гранату показал, что была согласна на всё! Кстати, мне тоже кандидатскую писать надо! Я же в аспирантуре по филологии. В библиотеке только подрабатываю.

Полотенце соскользнуло с её плеч, и перед глазами мелькнула цветная татуировка: смешная девочка, как из японского мультика, только почему-то с крылышками, держащая в руках весы и плеть.

– Это связано с моей кандидатской. Я по древнегреческой филологии и мифологии защищаюсь, – поймав мой взгляд, объяснила она и скромно поправила полотенце.

– А кто это?

– Немезида. Ну, ты должен знать!

Мне ли не знать! Да вы, Екатерина, ещё та штучка!

Глаза у неё были светло-карие, и при этом она была блондинкой. Есть такой типаж блондинки с бархатной смуглой кожей. Волосы у неё кудрявились и спадали до плеч. Ростом около 170 сантиметров, худая, с длинными худыми ногами. Грудь была размера третьего, упругая, твёрдая, чётко очерченная полукругами снизу. Тяжёлая. С тёмно-коричневыми сосками. Из-за худобы Екатерины её грудь казалась ещё больше, чем на самом деле. Я ни у кого за всю жизнь не видел такой красивой женской груди.

Это всё я рассмотрел утром следующего дня, когда открыл глаза, лёжа в кровати в своей квартире. Она лежала рядом справа от меня и ровно спокойно дышала.

Я повернулся на правый бок, подпёр правой рукой голову и стал рассматривать её, купаясь во флюидах радости. Странно, но похмелья не было никакого. Она разметала во сне одеяло, и видно было хорошо. Я потянулся левой рукой. Ладонь легла Кате на живот, сантиметра два ниже пупка и стала аккуратно гладить её кожу.

Катя зашевелилась и открыла глаза. Посмотрела на меня и улыбнулась. Тёпло-карие глаза. А потом её взгляд изменился: стал на мгновение удивлённым, затем немного жалобным и просящим, потом – требовательным. Она прижала двумя руками мою левую ладонь к своему животу чуть ниже пупка.

Вдруг неконтролируемо дёрнулась всем телом. По ней прошла судорога с центром в животе, под моей ладонью. Маленькое землетрясение. Она задышала часто-часто, по-собачьи. Ещё раз дернулась. Глаза у неё прикрылись, а рот открылся, и высунулся кончик розового язычка. Опять её мелко затрясло. Вырвалось такое жалобное-жалобное и нежное: «Ах!»

Да она кончала как сумасшедшая!

– Ну ты что, что, маленькая! Тихо, тихо.

Она отдышалась. Глянула на меня – глаза лучились янтарём:

– Слушай, как ты меня ласкаешь! У тебя руки такие… такие… такие нежные.

Потянулась и поцеловала меня в левое плечо. Прямо в центр моей татуировки. Я увидел, как лучи свастики сократились, дёрнулись и закрутились, словно задышали в припадке счастья. Показалось, конечно!

– Иди сюда, дурачок! – сказала она и заскользила губами, языком по моему телу. Ниже, ниже. Потянулась ртом к члену. Ох уж эти филологи!

Перед тем, как меня накрыло волной ощущений, мелькнула мысль: «Интересно, а у якудзы моего скифского на члене татуировки не было?» Кто ж теперь узнает!