Текст книги "Лесные призраки"

6 октября 1944 года

Я нахожусь в заключении уже больше трёх недель. Мне исправно носят скудную еду и меняют парашу, но и только. Понимая инструкции конвоиров, я молчу, стараясь не провоцировать матёрых волкодавов. Соответственно, и со мной никто не пытается заговорить.

Дела… Скука, смешанная с предчувствием неотвратимой кары и пониманием собственной беспомощности, – о, это гремучая смесь! Каждое утро начинается с ожидания. Я жду когда откроется дверь, и меня вызовут. Скорее всего, на расстрел. Или на допрос, хотя шансы последнего тают с каждым днём.

В первые дней десять я частенько слышал одиночные, иногда повторяющиеся выстрелы. Каждый раз вздрагивал всем телом, представляя, как кусок горячего свинца входит в затылок, превращая в кровавое месиво содержимое черепной коробки. В НКВД, я слышал, казнили именно так – пулей в голову сзади. А в том, что одинокие выстрелы каждый раз обрывают жизнь приговорённых, я не сомневался.

Конечно, убивали не многих, предателей-полицаев, чей кровавый разгул был доказан показаниями жителей. Я и сам не щадил бобиков, и смерть некоторых из них в моих руках была гораздо более страшной и мучительной, чем в расстрельном рву. Но оказавшись среди приговорённых, я всё же частично проникся некоторым сочувствием к обречённым. Это страшно – каждое мгновение ждать своего часа.

Боюсь ли я? Ещё как! Да смерти вообще только контуженные и дураки не боятся. Оно и в бою непросто было, но схватка – это всё же нечто иное, иной род опасности. Сражаясь с противником, сжимая в руках оружие, ты понимаешь, что шанс есть порой даже в самых безвыходных ситуациях. А если погибаешь, то не всегда осознаёшь, что случилось. Так гибли на моих глазах многие партизаны – бросаются в атаку или отстреливаются до последнего, горячась, ведя бой. А потом короткая вспышка – и всё, человек уже на Небесах.

Мне же приходится ждать. Каждое утро мой взгляд притягивает дверь. Из-за неё должна прийти смерть, я знаю. Поэтому, когда я слышу шаги рядом с ней, в груди всё схватывает, а по спине пробегает холодок. Сейчас…

Дверь открывается, и охранник вносит малый кусок хлеба и жидкий водянистый суп с крошечными кусочками картошки и парой волокон мяса на тарелку. Он забирает ведро с нечистотами, некоторое время спустя возвращает его уже пустым и удаляется на целые сутки.

Я облегчённо выдыхаю, но несколько секунд спустя приходит гнев. Злюсь на себя, на собственную слабость и беспомощность, на трусость. На безвыходность ситуации, на капитана-смершевца, на покойного Климова, на проклятого Рауля, с которого началась вся эта история. Проклятье!

Пару раз в ярости я выливал отвратительный на вкус суп, но другой еды мне не приносили. Так что на третий день отношение к баланде несколько переменилось. По крайней мере, мои вкусовые рецепторы больше не возмущались этой крайне неприхотливой пищей.

После еды проходит ещё несколько часов одиночества, которые заполняют тяжкие думы, одна тоскливее другой. Больше всего скучаю по семье, по Дунише и малышу, который, может, и не родился. Конечно. по маме.

Затем наступает черёд размышлений о собственной судьбе, о России, иногда думаю об отце. И практически каждый день ближе к вечеру я смиряюсь со своей судьбой. Признаюсь себе, что совесть моя чиста, что я сделал всё от себя зависящее, чтобы защитить Родину. Соглашаюсь, что для человека, прошедшего три военных кампании, я прожил очень даже долго, и, будучи убеждённым каким-то внутренним чувством, что Дуниша благополучно родила, я с теплотой в душе осознаю, что мой род продолжится. Что на земле после моего ухода всё равно останется какая-то частичка меня.

Вечером я горячо молюсь Господу, прошу защитить любимых, молю о собственном спасении. В эти мгновения, как мне кажется, я чувствую, что молитвы, идущие от сердца, достигают Царя Небесного, что Он слышит меня. На несколько мгновений становлюсь счастливым – верю, что Он не оставит меня. Не может быть, чтобы мою жизнь так долго хранили на войне, чтобы она прервалась на краю расстрельного рва, среди тел предателей и палачей!

Но стоит быть честным с самим собой: вечером я ни разу не слышал одиноких выстрелов. Вечером ко мне ни разу не приходили конвоиры. Вечером я уверен, что сегодня уже не умру, и это понимание уже само по себе несказанно радует. Я достаю оставленный с завтрака кусочек хлеба и медленно, тщательно пережёвывая крохотные кусочки, съедаю. Вкусно!

…Но сегодня, на 23 день заточения, я слышу за дверью шаги не двух и не трёх человек. Сердце уже не схватывает, оно пускается в бешеный скач, норовя выпрыгнуть из груди.

Ну, вот и всё.

Встаю, дрожащей рукой застёгиваю ворот трофейного кителя со споротыми знаками отличия, одёргиваюсь. Отставить панику. Я – русский офицер, как и мой отец, как и многие мои предки. В моей жизни осталось лишь одно дело – умереть, и я должен сделать это достойно. Пусть видят!

– Мещеряков, на выход!

В проёме стоят сразу два хмурых автоматчика, прикрытые дверными косяками. Опасаются. Приятно всё-таки, когда твоя репутация заставляет людей тебя «уважать»!

Делаю первый шаг к двери. Сердце больно кольнуло в последний раз. Но за этой болью приходит облегчение: непомерно долгое, выматывающее ожидание окончено. Сейчас всё решится.

На улице пасмурно, но и этот серый свет больно режет глаза на выходе из землянки. Солнца нет и не предвидится, а жаль. На мгновение становится грустно: я не увижу больше дневное светило. Не увижу больше родных… Их лица проносятся перед внутренним взором, невероятно чёткие, живые, любимые. Я мысленно прощаюсь с ними, с каждым из них, прося прощения и говоря последнее люблю…

Внезапно приходит мысль: в светлый, погожий день умирать было бы тяжелее. Пусть так, как есть. Сегодня, если повезёт, я буду разговаривать с Царём Небесным. Или нет? Страшный суд ещё вроде не скоро, но ведь я должен же какое-то время провести в раю?

Улыбнувшись собственным мыслям, показавшимся мне по-детски наивными, бросаю взгляд в сторону леса. За три года партизанщины белорусские леса, похожие друг на друга, словно близнецы, стали мне родным домом. Они полюбились мне, статные и красивые, наполненные уютной прохладой, свежестью и птичьим гомоном. Они укрывали меня, давали пищу и защиту. Я киваю стоящим стеной деревьям, как доброму другу. Прощай и ты.

Кажется, всё. Мы подходим всё ближе к овражку, и я начинаю тихо шептать слова молитв. Надеюсь, Господь простит мне мои грехи и примет меня в Своё Царство, в Небесное воинство. Как знать, может, я встречу там отца?

– Куда прёшь? Направо заворачивай, нам в штаб.

Конвоир грубо одёрнул меня. В штаб? Не к оврагу?

Целый ураган чувств на мгновение поднялся в душе. Восторг, надежда, умиление, сомнение, разочарование.

То, что не на убой, это, конечно, отлично. Но кто сказал, что меня не ждёт очередной крут мытарств, изматывающих допросов, пыток? А итогом опять-таки станет расстрельный ров.

Ладно, делай, что должно, и будь что будет. Пока жив, шанс ещё остаётся.

…В штабе меня встречает запах жареной с салом и луком картошки, что заставляет рот наполниться обильной слюной, а живот зарычать от голода. Кажется, пытки уже начинаются.

В достаточно светлой комнате меня встречают сразу три офицера. Представителей СМЕРШ среди них нет, старший в группе – кряжистый, матёрый майор с пересекающим бровь глубоким шрамом. Он и начинает разговор, протягивая для рукопожатия руку:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! Или вам привычнее слышать господин?

– Здравия желаю, товарищ майор! Да я как-то привык за три года уже к товарищу. И потом, «Сражающаяся Франция» и СССР ведь товарищи в этой войне?

Майор с добродушной улыбкой обернулся к сослуживцам: относительно молодому старлею, что даже не пытается притворяться и откровенно враждебно на меня смотрит, и молчаливому капитану, оценивающе меня изучающему.

– Вот чертяка, как разворачивает! – И уже обращаясь ко мне:

– Лейтенант, никто на французской стороне про тебя не знает. То, что ты на ходу придумал липу для контрика, – молодец, конечно, не потерялся. Но ни он, ни кто-либо ещё в твою сказку не поверил. В особом отделе порой такие попадаются экземпляры – писатели, да и только! И не на ходу придумывают, тщательно всё планируют, рассчитывают, комар носа не подточит. Но и таких раскусывают.

Теперь слушай сюда: либо ты продолжаешь валять ваньку про особое французское задание, полученное в лагере, либо рассказываешь всю правду. Кто ты, откуда, где воевал, как попал в абвер – одним словом, всё.

– Товарищ майор, а если мой первый рассказ – это правда?

– Конечно, правда! Только не вся. То, что ты служил в «Бранденбурге», правда. Что до того учился на артиллериста – тоже правда. Что жил в Марселе – проверить легко, вряд ли обманывал. И что русский ты – не солгал. А вот как оказался в «Бранденбурге», как пошёл немцам служить – тут ты соврал. Что жена у тебя во Франции осталась, утаил.

Ты не спеши замыкаться. Понимаю, почему не хотел рассказывать про семью – пытаешься защитить. Да и глупо признаваться контрику, что сам пошёл служить к немцам.

– Но это неправда. В абвере я оказался не по своей воле. Точнее, у меня не было выбора.

Старлей неприязненно хмыкнул, щека майора дёрнулась, взгляд его стал холодным и жёстким.

– Я же сказал, не стоит замыкаться. Врать в твоей ситуации…

– Я не лгу.

Не знаю, может, я сейчас допускаю ошибку, но и придумать нечто новое, что могло бы меня обелить, уже не получится.

– В засаду, организованную моими уцелевшими бойцами, попала моторизованная колонна дивизии СС «Тотенкомпф». Мы крепко потрепали фрицев, сумели отступить, но после попали в плен военной полиции. Эсэсовцы искали нас, но шли по ложному следу: мы вели огонь из зенитки «Бофорс» и немцы предположили, что их атаковали зенитчики.

В лагере на меня вышел офицер абвера. Это был мой бывший… соратник и наставник, участник белого движения, капитан Климов.

– Соратник и наставник? И когда он вас учил и где вы вместе сражались?

– В Испании, в 37-м, в долине реки Харама. Но мы оба были ранены во время боёв на высоте Пингаррон, он раньше. С тех пор я не видел Климова вплоть до 40-го.

– Воевали среди франкистов?

– Да.

Капитан коротко кивнул, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями.

– Подробности.

…В течение получаса я коротко рассказал о своём боевом пути в Испании, кроме истории знакомства с Дунишей.

– Почему дезертировал?

– Понял, что это не моя война, что она не является продолжением гражданской в России. Что это нечто новое. Я не захотел умирать за чужие интересы.

– Вот как… А когда встретился с женой? И где она сейчас?

– С чего вы взяли, что я женат?

Майор коротко хохотнул.

– Тебя обследовал врач, и никаких физических отклонений он не обнаружил. При этом за три года в отряде ты не оттоптал ни одной бабы, хотя возможности у тебя имелись. Но ты сознательно держал своих людей и себя на расстоянии от женщин – и всё правильно, на войне нет времени для розовых соплей. Но всё-таки возможности потешить плоть у тебя были. Ты ими не воспользовался.

Мы тут предположили, что ты мужеложец. Но никаких намёков, историй и прочего, нормальный мужик. И что в итоге получается: баб не драл, к мужикам не лез, с организмом всё в порядке. Вывод? Ты имеешь любимого человека и бесконечно предан ей. Это очень хорошие качества, говорящие в твою пользу. Но нам надо знать, где она, или хотя бы где её искать.

– Но зачем? Какой в этом смысл?

– Товарищ капитан, – майор обратился к молчаливому офицеру, – прошу.

Похоже, сидящий в середине командир является старшим в группе, несмотря на меньшее звание. Он наконец-то заговорил, спокойно и уверенно:

– Мещеряков, я капитан ГРУ Лосев. Твоя история заинтересовала моё ведомство: диверсант абвера, повернувший своё оружие против немцев. Нетипичный случай, может, единственный в своём роде. Конечно, принять решение по тебе было не так-то просто, «бранденбургов» у нас ненавидят. И работают с ними очень жёстко, чтоб ты знал. Тебе повезло, что в плен попал именно сейчас, ещё в 43-м тебя бы без разговоров шлёпнули. Как носитель информации, ты уже не представляешь никакой практической ценности, но как потенциальный разведчик…

С юридической точки зрения, ты родился в Советском Союзе и имеешь право считаться гражданином СССР по праву рождения. То, что ты воевал против нас, расценивается как «измена Родине» со всеми вытекающими, но твою борьбу с фрицами в рядах партизан можно засчитать как своеобразный штрафбат. Ты искупил кровью свою вину, формально претензий к тебе нет.

Теперь у тебя три пути. Первый – мы выдадим тебя союзникам, как ты этого изначально хотел, предоставив им всю информацию о твоей службе немцам и участие в партизанской борьбе. Как они поступят с тобой, решать им – тут уж не обессудь. Вполне возможно, попробуют использовать как диверсанта или разведчика, пошлют на смерть с каким-нибудь невыполнимым заданием в немецкий тыл или забросят обратно в Союз, куда-нибудь на Кавказ. Только тогда пощады от нас не жди. И учти, что выбора, в отличие от нас, тебе могут не предоставить.

Второй вариант: тебе полностью засчитывается твоя борьба с немцами, и ты остаёшься в союзе. Ты был лейтенантом? Получишь старлея и положенные командиру партизанского отряда «Справедливые мстители» награды. Орден Боевого Красного Знамени и медаль «Партизан Отечественной войны» первой степени. Это очень престижные награды. Далее ты направляешься к товарищу старшему лейтенанту, – тут младший в компании офицер криво усмехнулся, – в армейскую разведку, служишь на фронте. Думаю, с твоим-то боевым опытом уцелеешь, да ещё наград и званий заслужишь. Вот только у этого варианта для тебя есть один недостаток: ты вряд ли окажешься во Франции, а значит, никогда не увидишь семьи. Ты ведь говорил, что у тебя ещё есть мама, верно?

Ну, и наконец, третий вариант. Он похож на второй, только ты пойдёшь ко мне, в учебный центр, пройдёшь переподготовку и отправишься во Францию как агентурный разведчик. Мы разрешим тебе вывезти маму в Союз, жена останется подле тебя, меньше шансов попасться в «медовую ловушку».

Мне этот вариант нравится больше всех, но я должен быть уверен в тебе на все сто процентов. Одно дело – ты воевал с немцами, другое – возможно, придётся действовать против бывших соотечественников. Они ведь твои соотечественники?

Еле разлепив пересохшие губы, я вымолвил:

– Я всегда был русским. Никогда не осознавал себя французом, равно как и французы никогда не видели во мне соотечественника. Если у меня действительно есть выбор, то я предпочитаю третий вариант.

Стальные глаза кэпа насмешливо блеснули. Видимо, ситуация развивается согласно его плану.

– Хорошо. У тебя есть три часа. Сейчас принесут поесть, только не переедай, кишки завернёт. И вот что, Мещеряков: я верю тебе, но мне нужны гарантии. И они у меня есть. Сержант! Приведите заключённого!

Я непонимающе воззрился на офицеров. Из кабинета вышел конвоировавший меня сержант, но буквально через полминуты он вернулся, ведя перед собой очень худого и невысокого мужчину с нездоровым серым цветом лица.

– Кстати, Мещеряков, а твоя мать вышла замуж во Франции? Если нет, то хранить верность супругам в разлуке – это у вас семейное. Ладно, время у вас есть, только не буяньте.

Офицеры молча встали и прошли на выход, лишь майор пробормотал что-то одобрительное и легонько шлёпнул меня по плечу. Всё тот же сержант занёс сковороду с картошкой, что так дивно благоухала, и две миски с ложками. Заключительной изюминкой стал маленький штоф. По всему видать – с водкой или спиртом.

Но, несмотря на дивный запах картохи с салом, я даже не поглядел в сторону стола. Мой взгляд приковало обезображенное сабельным ударом лицо мужчины, в котором с каждой секундой проступало что-то неуловимо знакомое.

Но этого не может быть. Просто не может быть. Так не бывает. Нет, не бывает… Неужели?!

Не верящий взгляд стоящего передо мной человека наверняка отражает выражение моих глаз. Ведь в это совершенно невозможно поверить.

Странно, но я чувствую лишь сокрушительную, всеобъемлющую пустоту внутри. Нет, нет, я ещё не поверил. Я боюсь поверить, я боюсь, что этот мираж развеется, как только я вымолвлю хоть слово или сделаю хоть крошечный шаг вперёд.

Первым заговорил мужчина, с видимым трудом разлепив губы и произнеся глухим, надтреснутым голосом:

– Никита?

Я не понял, куда делись разделяющие нас два метра. В ту же секунду, как я услышал своё имя (и голос я узнал! УЗНАЛ!!!), отец оказался сдавлен в моих объятьях так сильно, что я испугался переломать его сухое тело. Впрочем, судя по тому, как судорожно (но крепко) он обхватил меня в ответ, сила в иссушенном теле ещё осталась.

Плечи отца вздрагивают, он плачет. Только сейчас я понимаю, куда вдруг пропала комната и почему в глазах стоит лишь серая пелена: слёзы заполнили их так, что я просто перестал видеть.

Но с этими стыдливыми, тяжёлыми для мужиков слезами уходит боль. Боль невыносимо долгой разлуки, боль неведения, боль переживаний, что мы испытывали от неизвестности своей судьбы в последние дни (тут она у каждого своя). Боль тоски о любимом человеке, что мы пронесли через всю свою жизнь.

Я вдыхаю давно забытый запах любимого человека, который слышал в самом последний раз раннем детстве, и сейчас я пытаюсь его узнать. И, несмотря на то, что отложилось в моей памяти об отце совсем иное, я его узнаю.

– Папа…

– Сынок…

Боль отступает, сменяясь слезами счастья и неверия в совершенно сказочный исход. Но это есть, это правда: передо мной стоит отец, которого я давно считал погибшим.

– Мама ни за кого не вышла. Она всю жизнь любила тебя и хранила верность. Всю свою жизнь она верила, что ты жив и что вы когда-нибудь встретитесь.

Лицо отца исказила судорога боли:

– Она жива?

– Да, жива. По крайней мере, была, когда мы виделись с ней в последний раз.

– И когда это было?

– Четыре года назад. Ну да что мы стоим, мой рассказ будет долгим, твой не короче. Капитан обещал мне три часа, времени в обрез. Ты-то когда в последний раз картошку с салом ел? А ведь сейчас остынет!

…Несмотря на прожитые годы, рассказ отца получился очень коротким.

В том бою, где был ранен прапорщик Гусев, отца крепко «приголубили» шашкой по голове. Удар пришёлся по лобовой кости, клинок соскользнул вниз, украсив лицо безобразным шрамом, но не убив.

Отец выжил благодаря местным жителям, которые подобрали раненого на поле боя. Ему несказанно повезло, что его не выдали в первое время. Так что отец сумел пережить репрессии, обрушившиеся на участников белого движения в Крыму.

Но немного поправившись, он ушёл из дома своих спасителей. В небольших рыбацких поселениях все на виду, и за помощь белогвардейцу сердобольной семье могло крепко достаться. Вроде поначалу не выдали, все свои. Но кто знает, как повернулось бы дальше?

Отец вскоре попался, но, на его счастье, самые жестокие гонения на белогвардейцев как раз утихли, и вместо казни его отправили на Крайний Север. Скудная, полная лишений жизнь поселенца не пестрит яркими и счастливыми моментами. Скорее, лишениями и ударами судьбы, и отец не стал распространяться на эту тему. И так видно, что пережил многое из того, что не хочется вспоминать в короткий миг счастья.

В свою очередь, я рассказал о своей жизни, поведал свой боевой путь. Как ни старался ужаться, но коротко не получилось, мой рассказ занял всё отведённое нам время. Слишком много задавал папа вопросов о матери, о Дунише, о нашей жизни. Живо интересовался моей борьбой с немцами. Сам он неоднократно писал прошения об отправке на фронт, пусть и в штрафбат. Но их никто не удовлетворил.

– Мещеряковы, время.

В кабинет зашёл завербовавший меня капитан.

– Товарищ…

– Знаю твой вопрос, знаю. Дело поселенца и участника белого движения Александра Мещерякова пересмотрено, он реабилитирован. Вот документы, подписаны контриком, что вёл и твоё дело. Именно он инициировал поиск твоего отца. Кстати, передавал привет. Очень надеется, что не ошибся в тебе, и ты честно, не жалея себя будешь служить Родине. Так же честно и доблестно, как сражался с фрицами.

Вскакиваю и горячо, даже излишне горячо хватаю капитана за руку и долго трясу её в рукопожатии:

– Я оправдаю, я обязательно…

Капитан усмехнулся.

– Привыкай к другой форме благодарности, уставной. Ты же всё-таки теперь советский офицер!

– Служу Советскому Союзу. Товарищ капитан, а…

– А отец твой поедет в Арзамас. Знаешь такой город? Нет? Ничего, мы этот пробел заполним. Пока будет жить в комнате в общежитии, что выделяется под твою семью. Позже мы отправим к нему твою маму, правильно?

Видимо, мои глаза сверкали так радостно, что капитан решил «подсластить пилюлю». Разом потускнев, он уже более официально и жёстко произнёс:

– Но помни, товарищ старший лейтенант. Пересмотреть дело можно в сторону реабилитации, а можно в сторону приговора. В гражданскую твой отец воевал против советской власти, так? Своё наказание он заслужил, даже, может, легко отделался. Будем считать, что твоя кровь в Белоруссии искупила грехи вас обоих, но помни, что теперь его жизнь зависит исключительно от тебя. Шаг в сторону – и сам понимаешь.

Лицо моё окаменело. Отец, видимо, готовый к любому повороту, лишь молча кивнул. А разведчик, широко улыбнувшись, продолжил:

– Но лично мне почему-то кажется, что ты будешь служить со всем рвением. Да и грех жаловаться, всё справедливо. Правильно говорю, хлопцы? Справедливо же?