Текст книги "Я и моё чудовище"

5. Чайки

– Представляешь, сломал мой телефон, – доложила мама бабушке. – Так и валяется там на газоне.

Бабушка отреагировала моментально и метнулась к двери:

– Намокнет же! Надо подобрать. Может, ещё починить сумеем.

– Да всё уже, мам.

– Нет, ну как же, – слабо возразила бабушка и опустилась на стул, повинуясь маминому строгому взгляду.

– Новый куплю.

– Телефон-то за что? Не понимаю, – покачала головой бабушка и шумно отпила из чашки.

Они говорили так, будто меня тут вообще нет. Надо было помахать у мамы ладонью перед лицом, чтобы привлечь внимание, и крикнуть: «При чём тут телефон! Из-за чего вы поругались?», но я сдержалась. Случись всё это в солнечный денёк, я бы, может, и не утерпела, разошлась бы на полную. Я ненавижу, когда они ссорятся. Оба до того упрямые, что могут дуться друг на друга целый день, как дети. Но чтобы папа сломал телефон и куда-то уехал – такое у нас впервые. Обычно он просто уходит прогуляться или сидит в интернете.

Во время дождя хочется уползти в свою берлогу и помолчать. Послушать песни китов. Когда грустно, от них можно разрыдаться на ровном месте, а когда хорошо – мечтать, как я стану фотографом дикой природы и волонтёром по сохранению исчезающих видов животных. Как буду нырять с аквалангом и снимать дельфинов, морских черепах и горбатых китов. Я думала о том, чтобы выучиться на океанолога, но химия и физика в отличие от биологии даются мне с большим трудом, так что папа посоветовал попробовать себя в чём-то другом.

Прошлым летом я нашла на пляже молодого тюленя – он крутился на мелководье возле помятой пивной банки, которую слизнула с берега волна, и норовил отхватить жестяной кусочек. Ещё чуть-чуть, и его игра могла бы обернуться гибелью. Я сфотографировала эту сцену на телефон и забрала банку. Тюлень так на меня разозлился, что мотнул головой и обнажил зубы. Дома я показала снимок маме, чтобы она написала об этом случае в свою газету.

– Если все так и будут бросать мусор в море или на берегу, то Маркуша увидит тюленей только в кино или в книжке с картинками! – сказала я.

Вскоре мама принесла мне номер газеты с заметкой об экологическом десанте на Куршской косе. И среди фотографий обнаружился мой тюлень с банкой. В подписи так и стояло: «Фотограф Валерия Тарасова». И тогда я подумала: почему бы мне в самом деле не стать фотографом? В мире гибнет столько прекрасных существ, которым невозможно объяснить, что жестяную банку опасно пробовать на зуб или что где-то разливается нефть и заволакивает поверхность воды, перекрывая морским обитателям путь к необходимому глотку воздуха.

– А ведь фотографии говорят лучше, чем слова, – удивилась я, когда закончила читать статью.

– Пожалуй, – согласилась мама. – Сразу представляешь этого негодяя, которому лень донести банку до урны. И тут же охота спасти всех бедных маленьких тюленят на земле.

Через неделю родители подарили мне фотоаппарат. Чтобы научиться управлять этим чудом профессиональной техники, инструкции оказалось явно недостаточно. Но мало-помалу эксперименты становились всё более успешными.

Я начинала с чаек. Сотни фотографий чаек. Как они прогуливаются по песку, оставляя за собой дорожку следов-трезубцев, как качаются на волнах, как летят, широко расправив крылья, как топчутся на прибрежных валунах, похожих на торчащие из воды головы в париках из зелёных водорослей.

Я мечтаю побывать на всех морях и океанах и сделать так, чтобы моими глазами люди увидели всех тех, кто вынужден каждый день бороться за выживание из-за нас. Возможно, в ходе какой-нибудь экспедиции эхолокатор зафиксирует Существо и мы наконец встретимся. Это произойдёт как раз, когда я потеряю всякую надежду, а окружающие будут настаивать, что морское чудовище – плод моих детских фантазий.

Я не обижаюсь, что мои далёкие от науки родственники сразу же окрестили Существо чудовищем. С одной стороны, они как бы заранее представляют его уродливым, опасным морским гадом, от которого неплохо бы избавиться. Хотя даже я ни разу не видела его целиком и утверждать, какое оно из себя, не берусь. Может, оно величавое и прекрасное доисторическое создание и однажды прольёт свет на то, какими были обитатели морских глубин эпохи динозавров?

С другой стороны, «чудовище» ведь происходит от «чуда», невиданного прежде явления, завораживающего и таинственного. Нет ничего удивительного в том, что незнание превращается в страх. Как-никак китов раньше тоже называли монстрами и левиафанами, а глубоководные гигантские кальмары и вовсе считались небылицами выживших из ума моряков. А не так давно был пойман десятиметровый кальмар, представитель рода «колоссальный кальмар» (отныне вполне себе признанный учёными вид). Так почему же моё Существо – обязательно выдумка?

Нужно сейчас же позвонить папе. Почему мама за ним не побежала? Почему позволила уехать в такую погоду неизвестно куда?

Но я ведь тоже не побежала, не остановила. О чём я только думала! Теперь он решит, что мне всё равно, что у них там с мамой творится.

– Папа-то не сказал, когда вернётся? – спросила я как бы невзначай.

– Не сказал, – почти равнодушно ответила мама и добавила с издёвкой: – Он сегодня разучился говорить. Только кричит.

– Это от расстройства. Он немного перенервничал, – объяснила бабушка. – Вот и телефон разбил… Кто бы мог подумать… до чего дойдёт.

Надо звонить прямо сейчас, чтобы папа знал, что мы за него волнуемся. Ну или если не мы, то хотя бы я.

И тут из моего кармана закричали чайки. Ну наконец-то папа поймал мой телепатический сигнал! Я достала телефон и выскочила в коридор, чтобы мама с бабушкой не подслушивали и не подсказывали мне. Они это любят. Особенно бабушка. Она уверена, что умеет вести телефонные разговоры гораздо лучше меня.

– Пап! Ты где?

В трубке громко шипел дождь, заглушаемый рёвом несущихся мимо машин. Должно быть, папа остановился где-то на трассе.

– Пап, плохо слышно!

В кухне бабушка победоносно сообщила маме:

– Одумался.

– Лера? – прорвался сквозь шум папин голос. Связь была до того ужасная, что, казалось, папа заикается.

– Да! Пап, ты где?

– Заправляюсь. Потом к дяде Лёше. У вас там нормально? Что они тебе про меня сказали?

– Да ничего… Ну, что ты телефон разбил, – прошептала я, потому как бабушка уже наверняка подкралась к двери и навострила уши. – Почему вы поругались-то?

– Да потому что твоя мать вертихвостка! – вдруг вспылил папа.

Вертихвостка? Моя мама? Я опешила и почувствовала, как сильнее застучало сердце. Будто я три литра кофе залпом выпила. Что это за слово такое – вертихвостка? Вроде ничего ужасного, но кажется, что большей гадости я в жизни не слышала! Он мог бы сколько угодно называть так какую-нибудь полузнакомую соседку, и я бы только посмеялась, но маму-то за что?

– Лер? – крикнул папа. – Ты давай не раскисай. И не слушай там всё подряд, а то начнут сейчас про меня фантазировать.

– А я и не слушаю, – тихо сказала я. Лучше бы я не только не слушала, но и не спрашивала ничего.

– Завтра приеду – поговорим. Матери привет, – в голосе появилась какая-то необыкновенная жестокость. Я и представить не могла, что вечно весёлый папа может так злобно говорить. – Спроси, какой ей новый телефон привезти.

– В смысле прямо сейчас спросить? – растерялась я.

– Ну да.

– Мам, – я заглянула в кухню и чуть не задела бабушку дверью. Хорошо, что она ловко вильнула в сторону. – Папа спрашивает, какой тебе новый телефон привезти.

– Пусть не беспокоится, – задрала подбородок мама.

Хоть бы им не пришло в голову продолжить ругаться через меня: «Папа просит передать, что ты вертихвостка». – «Скажи, чтобы провалился на том самом месте!» И так далее в том же духе. Вообще-то, я не могу вспомнить, когда они так сильно ссорились в последний раз. Должно быть, очень давно, и я просто отвыкла.

– Ей не нужно, – сказала я в трубку.

– Конечно, не нужно, – насмешливо отозвался папа. – Теперь ей этот будет новые телефоны покупать.

– Что? – не поняла я.

– Да так, ничего, – сконфузился папа.

Лучше бы он сначала выговорился дяде Лёше. Что ещё за «этот»? Я, конечно, не эксперт в подростковой психологии, но разве родители не должны скрывать от нас всё то, что думают друг о друге во время семейного скандала? Или вовсе делать вид, будто никакого скандала нет? Как-то же они справлялись с этой задачей до сих пор!

– Ну ладно, у меня уже бак полный, – торопливо произнёс папа. – Тут за мной очередь. В общем, до завтра, Лер. Ты, главное, это, не слушай всё подряд.

Как-то поздновато для таких советов. И всё же я собралась и ответила как можно спокойнее:

– Ага. Пока. Дяде Лёше привет.

– Хорошо. Давай, до завтра.

6. Мама, которая смотрит на дождь

Не знаю, зачем я вернулась на кухню. Наверное, ждала каких-то объяснений от мамы. Или просто задумалась над папиными словами и сама не заметила, как оказалась за столом.

– Ну и где он? – безразлично спросила мама, глядя, как дождь заливает гравийную площадку и клумбы вдоль низкого забора. Один в один «Исабель, которая смотрит на дождь в Макондо». Этот рассказ Маркеса я прочитала недавно, вслед за мамой, потому что Маркес – её любимый писатель.

Сначала Исабель и её родные рады ливню, но он длится несколько дней и постепенно затапливает улицы Макондо. Всё, что остаётся жителям деревни, – смотреть на дождь и надеяться, что он закончится прежде, чем их постигнет страшная участь. На их глазах посреди двора гибнет корова, увязнувшая в грязи. «Надо молиться: вода размыла могилы, и несчастные покойники плавают по кладбищу» – фраза, от которой у меня до сих пор мурашки. Но однажды утром вода уходит, и кажется, что её вовсе не было.

Так и с родителями. Они наверняка уже завтра помирятся. Вот только просохнет земля – и сразу помирятся. Иначе какой смысл в этом рассказе? Маркес ведь знает, о чём пишет. Не зря же ему Нобелевскую премию присудили!

Бабушка приосанилась, будто я вот-вот поделюсь каким-то тайным знанием, и взглядом повторила мамин вопрос: «Так где он?»

– Папа на заправке. Собирается к дяде Лёше, а завтра обратно.

– А что сказал-то? – допытывалась бабушка.

– Что стоит на заправке, а потом к дяде Лёше, – с напором ответила я.

– Ой, секрет, секрет, – улыбнулась мама бабушке. – Поди наболтал там невесть чего, науськал исподтишка дочку против родной матери. Как благородно.

– Ладно! – разозлилась я и хотела выложить всё начистоту, но вовремя проглотила язык. Ну донесу я им про вертихвостку и «этого», и что дальше? Только папу подставлю.

– Лер, ты папу не бойся. Если он тебе велел ничего нам не рассказывать, так это лишь показатель того, что он струсил и ищет в твоём лице поддержки.

– А я и так его всегда поддерживаю, – честно призналась я, но, кажется, зря.

Мама дёрнула бровью, дескать, ах вот как! Вот, значит, какая ты на самом деле! Папу поддерживаешь? Ты должна меня поддерживать, а не какого-то там папу! Бабушка тут же сгребла меня в объятия и стала чуть-чуть раскачивать, как будто мне два года.

– Она просто ещё не разобралась, что к чему, да, Лерочка? Испугалась немножко. Конечно, ничего не понятно, не знаешь, к кому бежать.

Я попыталась высвободиться из бабушкиной хватки, но она только сильнее меня прижала. Мама фыркнула:

– Ой, мам, я тебя умоляю! Всё она понимает. Не маленькая уже. Вот я на днях в журнале читала, что в три и тринадцать лет дети лучше всего переносят развод родителей. А моим как раз три и тринадцать.

Что? Развод? Я вытаращилась на неё и почувствовала, как в висках застучала кровь. Мама сказала это легко. С такой гордостью, будто позаботилась о нас, специально дождалась нужного возраста и мы должны быть ей благодарны. А ещё я уловила, что от меня ничего не зависит. Что бы я ни сказала – мамино решение окончательное.

Не знаю, как принято вести себя, когда впервые звучит это слово – «развод». Никто меня не научил. Никто не предупредил, что к этому вообще нужно быть готовой! Я прекрасно знаю, что делать и кому звонить, если бабушке станет плохо, если Маркуша подавится едой или если я найду на берегу раненого тюленя. Я не растеряюсь ни в одной из этих ситуаций. Да что там, я даже умею делать искусственное дыхание и пользоваться огнетушителем! Но это…

У многих в школе родители не живут вместе, появляются отчимы и мачехи, сводные братья и сёстры. Но никто не говорит об этом. Никто ни разу не поделился со мной, как узнал, что его родители решили разойтись, и что сделал потом. Разгромил комнату? Слушал весь день грустную музыку? Рыдал в туалете? Как следует поступать в таких случаях?

– Женечка! – укорила бабушка маму.

– А что такое? – взмахнула рукой мама. – Ну разводимся, и что? Ты предлагаешь из этого трагедию сделать? Вон у Маринки уже четвёртый муж – и ничего, все дети довольны.

Может быть, в мамином мире или в Маринкином мире все счастливы, если кто-то разводится. Некоторые африканские племена на похоронах танцуют, поют и вообще веселятся, потому что душа покойника переселяется в лучший мир. Но что-то я не уверена, что после развода меня, Маркушу или папу ждёт лучший мир. Маму – скорее всего. Она считает, что трагедии бывают только у слабаков. А у сильных личностей это называется «временные трудности» или ещё лучше – «жизненные перемены». Сильная личность во всём найдёт положительную сторону и повод порадоваться.

Так вот я вовсе не сильная личность. Поэтому я уткнулась в бабушкино мягкое и холодное белое плечо и заплакала. Вернее, заскулила. От жалости к себе, от беспомощности и от неизвестности, которой никогда прежде не ощущала так близко. А бабушка продолжала качать меня и гладить по голове: «Тихо, тихо, золотая ты моя девочка!» И я мысленно умоляла её никогда не останавливаться.

– Господи, как жалко, – проговорила бабушка задумчиво. – И Сашу жалко, и…

– А меня тебе не жалко? – изумилась мама.

Бабушка, заикаясь, как от испуга, пробормотала что-то вроде: «Конечно, очень жалко», и стало ясно – она больше и полслова не произнесёт, чтобы спасти нашу семью. Пусть всё кругом рушится, раз так хочется её драгоценной дочке.

– Ну хватит, не реви, – с раздражением попросила мама и прикоснулась кончиками пальцев к вискам. – И так голова раскалывается от этой погоды.

Раньше меня удивляло, что я совсем ничего не помню из раннего детства. Почему все забывают свой первый год жизни? Но однажды я кое-что увидела. Своими младенческими глазами, хотя мне тогда уже исполнилось девять лет.

В полутьме мама качает меня на руках, а я смотрю на неё сквозь слёзы и кричу. И она спокойно, но требовательно говорит: «Спи, моё чудовище. Разве можно так долго реветь?» Не знаю, выполнила ли я тогда её просьбу и почему именно эта фраза так крепко засела в памяти. Я подросла и узнала каждое из этих слов по отдельности – «спи», «моё», «чудовище», и неожиданно они сложились воедино, ведь я их уже слышала, только не понимала, что они значат. Я спросила маму, взаправду ли всё это или мне просто приснилось. «Приснилось», – сухо ответила мама, и я больше ни минуты не сомневалась, что это не сон, а самое настоящее воспоминание. Иначе она бы стала убеждать меня в том, что никогда не назвала бы ребёнка чудовищем. Хотя её не в чем винить. Маркуша мог орать часами. Я ворочалась в кровати и мечтала только о том, чтобы он поскорее замолчал или чтобы его забрали гоблины.

Мама соврала насчёт чудовища, потому что испугалась: вдруг я посчитаю её жестокой и злой. Но она вовсе не злая и не жестокая. Просто для неё я и впрямь была маленьким орущим чудовищем, с которым неизвестно что делать и как уложить спать.

Вот и сейчас, стоило ей сказать: «Ну, хватит, не реви», как я тут же заставила себя глубоко вдохнуть и унять желание разрыдаться в голос.

А ведь мы с мамой не слишком-то отличаемся от самих себя тринадцатилетней давности. Она снова не знает, как объяснить мне то, в чём я ещё не могу разобраться самостоятельно. А я, как и прежде, только плачу в ответ.

Я сказала Юле, что прыгну ради мамы с воздушного шара. И, кажется, пришло время совершить этот прыжок. Только вот я всё стояла на краю, смотрела вниз и никак не могла решиться.

7. Шторм

Помню, однажды, через неделю после Рождества, подул недобрый ветер. Как призрачный генерал, он бросал клич, чтобы море восстало против земли, и предвещал разрушения. Когда первые взбесившиеся от его порывов волны ринулись на пляж и расстелили на песке белую бурлящую пену, никто не заподозрил, что через пару часов от лестниц останутся лишь верхние, каким-то чудом уцелевшие ступени.

Вода подобралась так близко, словно хотела отогнать сушу подальше к холму. Она билась о берег, выплёскивалась через перила и уносила с собой осколки бетонных плит. Волнорезы сдались под её натиском. Вскоре и пляж полностью исчез под напором стихии.

Мы с папой стояли на пирсе, точно на тонущем корабле, а повсюду бушевали волны. Приходилось то и дело тереть глаза, чтобы хоть что-то разглядеть сквозь едкие ледяные брызги. Содрогались бетонные столбы пирса и грозили переломиться, как тонкие деревянные мачты, и вместе с собой увлечь нас на дно.

– В последний раз я видел такой шторм лет пятнадцать назад, – прокричал папа, придерживая рукой капюшон дождевика. – Тогда хорошенько потрепало. Конечно, волнорезам уже за сотню лет, такие буруны им не под силу.

Я с восторгом следила за бурей: тонкая пылающая полоска света протянулась над линией горизонта, точно золотой меч.

В такие минуты море по-настоящему оживает, обнаруживает грозный нрав и невероятную мощь. Потревоженное ветром, оно пробуждается от долгого сна и напоминает, насколько ничтожны мы в сравнении с ним. Как извергаются вулканы, как вздымаются до облаков пески в пустынях, так и море закипает, отстаивая свой королевский титул.

Пирс снова угрожающе затрясся под ногами, и папа ухватил меня за плечо:

– Пойдём! Не хватало ещё рухнуть вместе с этой развалиной.

Мне не хотелось уходить: более грандиозное зрелище трудно себе представить, да и следующего такого шторма дожидаться невесть сколько. Но папа упорно тянул меня прочь, к берегу.

– Посмотришь с пляжа, – пообещал он.

– Пляжа больше нет, – возразила я, но всё равно повернула назад.

Покинув пирс, мы увидели, что променад рассекла трещина, выбив брусчатку, как кусочки пазла. С каждой волной из образовавшегося проёма выскакивала струя, точно фонтан из дыхала каменного кита. Немногочисленные постояльцы отеля на берегу в оцепенении наблюдали за происходящим из окон ресторана. Должно быть, переживали, как бы променад не раскололся напополам и не настала очередь отеля.

К ночи шторм стал затихать и только обломки лестниц и раздробленные куски арматуры остались покоиться на камнях и затопленном пляже – будто некий великан с корнем вырвал их огромной лапой.

Мы вернулись домой в отличном настроении: восхищение с примесью лёгкого страха заставляли сердце стучать быстрее, как будто мы бежали, спасаясь от первой весенней грозы, или только что прокатились на американских горках. Мама повсюду расставила толстые зажжённые свечи, и казалось, что мы очутились в Средневековье.

– Ага, явились! – выглянула она из кухни и с деланной суровостью покачала головой при виде нашей мокрой насквозь одежды. – Давайте переодевайтесь в сухое и спускайтесь, а то кино начнётся без вас!

– Да? – расплылся в улыбке папа. – И что же сегодня показывают?

– По-моему, самый подходящий вечерок для «Моби Дика»! – сказала мама, кивнув в сторону моря.

Папа тут же принял позу моряка во время качки и зажал в руке воображаемый гарпун.

– Когда твоя видел спрут, – тихо и загадочно проговорил он, перевоплощаясь в дикаря по имени Квикег, – тогда твоя скоро-скоро видел кашалот.

– Золотой дублон тому, кто первым заметит Белого кита! – крикнула я и в роли безумного капитана Ахава захромала на деревянной ноге на второй этаж переодеваться.

«Квикег» послушно шагал за мной, изучая горизонт и потрясая невидимым гарпуном. Иногда он ни с того ни с сего заводил песню островитян и кривлялся в традиционном танце предков-каннибалов, что больше напоминало перепуганную курицу, которая неуклюже скачет по двору. Потом стянул мокрый шерстяной носок и помахал им у меня перед носом:

– Купи сушёную голову белого человека!

Даже вечно мрачный «капитан Ахав» так хохотал над дикарём, что чуть было не шлёпнулся за борт, рискуя опозориться перед командой.

Диван быстро превратился в вельбот, и уже сухой капитан приказал спустить его на воду, чтобы незамедлительно отправиться в погоню за Моби Диком. Мама очень кстати принесла хрустящий сырный пирог, с которым китобои с большим аппетитом разделались за несколько минут. А ещё говорят, что женщина на корабле – к беде!

Этот день я буду вспоминать, когда они разведутся. Мне не суждено прожить его дважды, и не потому, что родители больше не хотят быть вместе, а потому, что такие дни невозможно спланировать и уж тем более повторить. Ведь дело вовсе не в шторме и не в сырном пироге (хотя они, без сомнения, отлично подходят друг другу), а в том самом шторме и том самом сырном пироге. В том, что папа всегда будет рядом в непогоду и вовремя отведёт меня на берег. А мама – она немножко волшебница – всегда угадает, чего бы нам больше всего хотелось и подскажет, что неплохо бы переодеться в сухое.

Пусть сейчас мама и папа ненавидят друг друга, ради одного этого дня им стоило пожениться четырнадцать лет назад. И я благодарна за этот день. Он навсегда останется со мной. Что бы ни случилось и как бы тяжело ни пришлось потом, у меня есть день, в который я могу возвращаться снова и снова, и для этого мне не нужен ещё один шторм.