Текст книги "Течения"

5

Нам сказали сидеть и обводить эпитеты.

Одногруппницы выглядели понурыми и обиженными, пока преподавательница раздавала одинаковые листы с бледными строчками. Как закончите, положите работы на угол стола, сказала она. Это было легкое, совсем школьное задание, похожее на контрольную в девятом классе.

Мы быстро привыкли к своей взрослости, к тому, что теперь можно спорить на коллоквиумах, к обращению на вы и праву выйти из аудитории, не поднимая руки. И вдруг нам дали ясно понять: вы еще совсем дети и не годитесь ни на что серьезное. На той паре по теории литературы я злилась и хотела выйти за дверь, даже не коснувшись листа с буквами, которые расплевал казенный принтер. Но каждый раз, когда я представляла, как не сдаю какое-то задание, у меня начиналась паника. Я знала, что, если меня отчислят из университета, я отправлюсь домой на доживание.

Удивительно ранняя и холодная осень.

А «ранняя» – это эпитет, – спросила в мой затылок Ритка, и я ничего ей не ответила.

Из увлеченной, слегка нервной, доброй Сильвии Александровны вдруг выпарилось все жизненное. Зайдя в аудиторию, она даже не поприветствовала нас. Обводим эпитеты. Сдаем работы в конце семинара. Губы сжаты, руки болтаются. Развернула на преподавательском столе ватман и стала водить по нему красным маркером. Мы быстро справились с заданием, и одногруппницы зашептались. Ритка спросила в наши спины, в честь чего этот траур, интересно, и Вера сказала, что не знает.

Сильвия Александровна, а что вы рисуете, – спросила я.

Мне нравилось быть смелее всех и выкрикивать что-то через всю аудиторию. И в то же время – уходить от ответственности, например от должности старосты. В такой позе я чувствовала себя защищенной и независимой.

Политическое заявление, – ответила Сильвия Александровна.

Мы ничего не поняли, поэтому снова зашептались. Все объяснила Люба. Сказала, что вчера наш президент предложил нашего премьер-министра в качестве кандидата на следующих выборах и это будет его третий срок, что как бы неправильно, так считает Сильвия Александровна и сама Люба. А сейчас Сильвия Александровна, вероятно, рисует плакат, чтобы встать с ним в пикет.

Люба читала новости политики и экономики, а еще покупала деловые газеты. Остальные из нашей группы все время только что-то слышали. От разговоров про власть нам хотелось отряхнуться, как от праха незнакомого мертвеца. Внутри каждой из нас вились и переплетались, как сочные стебли, амбиции и желание любить, мы хотели приключений и передряг, искали нестабильности, а впереди видели большой личный успех, заслуженный и красивый. Политика казалась чем-то противоположным, она была неизменной, как содержимое запечатанного склепа. От политики тянуло дохлятиной.

А потом Ритка будто бы плюнула в Любу свое «и что», и Люба переспросила, о чем это Ритка говорит, и та ответила, что же в этом плохого, если премьер и так на самом деле всем управлял, а теперь снова по-честному станет называться президентом. До этого я не видела, чтобы люди ссорились из-за политики. Люба объясняла что-то холодным рыбьим голосом, но Ритка лупила вопросами, и Люба терялась, шлепая губами. Тогда вдруг вскочила Сильвия Александровна, именно вскочила, и пискнула, чтобы все замолчали и уходили на перерыв. Для вас, Маргарита, это даже хорошо, добавила она тише, когда мы стали вытаскивать свои тела из-за парт.

В коридоре Вера сказала, что ничего не поняла. Рядом с нами шла рыжая Аня, мы ее в итоге выбрали старостой. Глупенькие вы, сказала Аня, мама Марго работает в правительстве, не последний человек в команде премьер-министра нашего, ну конечно, им выгодно, чтобы он пошел на третий срок, но Сильвия странная сегодня, и чего она так взбесилась, никто же не умер.

Потом были две пары перед большим перерывом. С лекции по этике нас всегда отпускали минут на пятнадцать раньше, чтобы мы успели пообедать. Вера сразу шла в столовую, потому что долго выбирала здоровую и правильную еду, а я всегда звонила маме. В это время она не готовила, не убирала, не смотрела с папой телевизор, не препиралась с Бэллой, потому что та уходила на дневной беременный сон, и всегда могла поболтать со мной, не отвлекаясь ни на что другое, не подзывая папу к телефону, не передавая выдуманные приветы от сестры.

Мама сказала, что ей надо присматривать за пожилыми родителями, поэтому она прямо сейчас едет домой в автобусе. Бабушка с дедушкой были совсем не старыми, они ходили в долгие походы за грибами, вспахивали картофельное поле и даже смотрели кино в Доме культуры. Я сразу поняла, что маму замучила, до хруста высушила Бэлла и она просто решила продышаться перед рождением внука. Я рассказала ей про Сильвию Александровну и плакат для пикета, еще про преподавателя по этике, которого все считают добряком, но он похож на извращенца. Мама ответила, что лучше не вступать ни в какие переписки с преподавателями, извращенцев везде полно. Но ты и сама знаешь, Настенька.

Боже мой, я совсем забыла, что мы собираем тебе посылку, – сказала мама. – Придет послезавтра вечерним поездом, заберешь? В ней будут котлетки, свежее лечо, много всего. Только возьми с собой какого-нибудь мальчика, там килограммов двадцать, наверное.

Я не знала мальчиков, которые согласились бы нести ради меня двадцать килограммов через пол-Москвы. На журфаке вообще почти не было парней, в общежитии – были, но там я встречала только тех, кто забегал к девчонкам с журфака, чтобы выпить, а не помогать бедолаге с первого курса.

Мам, а можете разложить посылку по двум сумкам?

Зачем же?

Мальчику для баланса.

Мы с проводником договорились на одну сумку. Но, наверное, ты права, попробую передоговориться.

В столовой я застала Веру уже почти у кассы, за ней по ленте ползли подносы других студентов. Мы вместе, сказала я работнице столовой, дайте мне рис, пожалуйста. Зашипела девушка вроде Ритки, стоявшая за нами, и мы с Верой дружно повернулись к ней спиной. Я поставила свой рис рядом с Вериной тарелкой, в которой стейк из семги возлежал на пассерованных овощах. Худеешь, да, спросила Вера. Я промолчала, потому что на самом деле у меня кончались деньги. Еще в тот момент я подумала, что не могу даже представить Веру, волочащую по перрону здоровенную клетчатую сумку. Возьми такси и не парься, скажет мне она.

Когда мы сели за стол, Вера продолжала рассказывать, что в моем рисе калорий больше, чем в ее полезном блюде, и что худею я совершенно неправильно. К телу нужно относиться как к храму, говорила Вера, я не ем мясо, но от рыбы не отказываюсь, потому что так лучше для моего храма, понимаешь? Понимаю, но я правда люблю рис. Милая, прости, что лезу, но я так за тебя переживаю, ты еще так много не знаешь, вот, например, про баланс КБЖУ слышала? Я смотрела в свою тарелку и представляла, как вываливаю в нее сразу полбанки свежего домашнего лечо. Как на рисовую подушку шлепаются мясистые красные перцы, пахнущие уксусом, как от них растекается томатная жижа. Взяла бы лучше куриную котлету с брокколи, сказала Вера, и я ничего не ответила, потому что она была права.

Я объела кучку риса по краям и увидела второкурсницу Сашу из Краснодара, которая несла тяжелый поднос с тарелками и крутила головой. Я помахала ей, Саша улыбнулась, кивнула и пошла в нашу сторону. Я тут же подумала, что вечером зайду к ней и попрошу помочь с посылкой. Это Саша, у нее в комнате самые крутые пьянки, сказала я, когда она села за стол. Ох, мечтаю попасть, ответила Вера плаксиво. А где Люба, спросила Саша.

Мы не то чтобы близкие подруги, – сказала я.

Да? А в общаге все время вместе.

Вера взглянула на меня прямо и колко. Я смотрела на нее и не могла понять, что она чувствует: отвращение, гнев или ревность. С Любой в нашей группе никто не общался, ее не любили и считали странной. Может, Вера злилась, что я провожу время с такой чудачкой? Или, наоборот, испытала разочарование, потому что я скрываю это от одногруппниц? Но я не скрывала. Просто на факультете я была с Верой, а Люба – сама по себе.

Вера принялась расспрашивать Сашу о ее работе. Саша говорила, что получила место в редакции после летней стажировки. На втором курсе уже многие работают, особенно из общежитских, рассказывала Саша, но совмещать все-таки непросто. После этих слов я расстроилась, потому что вспомнила, какая Саша занятая. Ее я точно не стану просить о помощи с посылкой.

Возвращаюсь в общагу, блин, ночью. И ничего вообще не успеваю, даже в пикет встать.

А зачем в пикет-то, – спросила я.

Не знаю, Настюх, зачем. По-моему, с самого начала было ясно, что так будет. Как ты думаешь?

Ну, да, может быть.

Уже просто для себя, наверное. Знать, что не промолчала.

Но мы же не знаем, чем закончатся выборы, – сказала Вера.

Да, конечно. Посмотрим, что это будут за выборы.

Честно, Саш, я не понимаю. Не лучше ли заниматься собой, своим развитием, это же самый верный способ сделать мир лучше. Расти над собой, разве нет?

Саша посмотрела на меня, будто я должна была что-то к этому добавить. Но я не добавила, у меня своего мнения не было. Саша скрестила в тарелке вилку с ножом и поставила ее обратно на поднос.

Ладно, девчонки, мне пора вырастать над столом и бежать на работу.

Я улыбнулась, почти засмеялась, Вера нахмурилась, и тогда я тоже расслабила рот, чтобы не обижать ее, мне еще было не по себе из-за вскрывшейся дружбы с Любой. Все, до скорой встречи, целую в плечи, сказала Саша. Она невзлюбила Веру, это было видно. Я еще больше расстроилась.

Как только Саша отошла от стола, Вера заржала и три раза хлопнула в ладоши. Подружки с Любой, значит? Ха-ха. Умираю! Что, на шопинг с ней ходите? На маникюр? Вера хохотала, я улыбалась ей в ответ, потому что чувствовала себя растерянно. Вера никогда не была так груба со мной, и я хотела остановить ее.

Ревнуешь?

Вера перестала смеяться и улыбнулась по-ребеночьи, одним уголком губ.

Немножко.

После пар мы замотали лица шарфами и спустились в подземный переход рядом с факультетом. Я еще ни разу не ходила по нему, потому что он вел к острозубому и ржавому Кремлю, а мне там было нечего делать, но Вера сказала, что пора. На выходе, у края Манежной площади, возле фонтана с конями стояла Сильвия Александровна, замерзшая и жалкая. Она держала слишком большой плакат. Ее тонкие коротенькие руки будто торчали из боков, а полотно между ними скручивалось вовнутрь. Но надпись была читаемой. «Нам не нужен вечный президент». Никто на нее не смотрел. Я не хотела, чтобы она заметила нас, ведь тогда пришлось бы подойти.

Слушай, давай в другой раз, погода совсем мерзкая, – сказала я.

Согласна, меня саму сейчас сдует.

В тот момент мы обе смотрели на Сильвию Александровну. Потом спустились в метро и вместе доехали до «Чистых прудов». Там мы перешли на рыжую ветку и разошлись: Вера поехала вверх, а я вниз. На прощание мы, как всегда, крепко обнялись. Всю дорогу я читала «Государя» Макиавелли по программе. Почему-то хотелось, чтобы кто-нибудь из пассажиров обратил на это внимание.

Когда я вышла из метро, чуть не вывалилась на проезжую часть из-за ветра – он был даже сильнее, чем на Манежной площади. Почти все пассажиры сразу прыгали в маршрутку. И только я сама понесла свое голодное замерзшее тело через панельковые дворы к общежитию. По пути я занимала себя тем, что считала, как растянуть сто семьдесят рублей до послезавтрашней посылки. Всего через восемь дней придет стипендия. Еще через одну неделю папа получит зарплату и отправит мне половину. Раньше мы жили всей семьей на его месячный заработок. Теперь, в Москве, я за две недели истрачиваю такую огромную сумму, но при этом могу себе позволить всего одну куриную котлету в сутки.

Пока мы с Любой висели на перекладинах в вагоне метро, я думала о том, сможет ли она поднять десять килограммов. Люба покачивалась, широко раскрыв глаза, но они никуда не смотрели. Люба будто переключила взгляд внутрь черепной коробки, чтобы перемотать к началу свои мудреные сны, которые она любила записывать. Мне казалось, что, если вагон слишком сильно дернется, Люба треснет и надломится, ее кожа лопнет и на пол выльется кровь василькового цвета.

Мы вышли на перрон, когда к нему подкатывался поезд. Нужный вагон находился в начале состава, и мы быстро его отыскали. Возле него стоял очень загорелый мужчина в раздутом черном пуховике, наброшенном поверх форменного пиджака. Он кивал и улыбался пассажирам, которые покидали вагон.

Кожа моего папы была такого же цвета, она тоже собиралась на лбу и возле глаз частыми тугими складками. Южные мужчины носят вечный глубокий загар, их кожа никогда не выцветает. Они десятилетиями строят большой дом, чтобы потом жить в нем вместе с детьми, которые вырастут и уедут в Москву, Сочи, Ростов-на-Дону. Или с апреля по октябрь торчат из своих огородов, голые по пояс, увлажняют и вспахивают землю, дергают сорняки и выбирают из нее червей. Или после обычной работы, которая нужна для пенсии, идут на стройку, где зарабатывают «нормальные деньги», «шабашат» и надеются, что богач, заказавший строительство, их «не кинет». Мы почти не разговаривали с папой, не знали друг о друге ничего, но я восхищалась им, потому что он был южным мужчиной, умеющим все и заботящимся о семье так, как у него это получалось.

Рассматривая кожу проводника, я ужасно захотела плакать. Когда все вышли, он подозвал нас и выволок наружу две огромные клетчатые сумки. Ну, держи, дочка, сказал проводник и улыбнулся так, что на лице выскочили все его складочки.

Я не смогла поднять свою сумку с первого раза. Потом потянула за ручку Любину, и она точно так же расплющила ладонь, как и первая. Настюш, предлагаю систему, сказала Люба. Тридцать на тридцать, тридцать шагов идти, тридцать секунд отдыхать. Я согласилась, мы взвалили на себя сумки, и Люба стала считать томным холодным голосом. На пятом подходе из меня вместе с потом вылилось чувство вины за то, что я заставила Любу так мучиться. К восьмому подходу мы уже добрались ко входу в метро. И когда наши сумки подхватили два узбекских парня и втащили их в вагон, я почувствовала себя счастливой. Мы с Любой допинали ношу до дверей вагона, которые не открывались на остановках, и сели прямо сверху. Любин лоб, всегда сухой и гладкий, выглядел липко. Она делала долгие тягучие вдохи и улыбалась. Хорошая тренировочка, да, Настюш, сказала Люба. Первые два прогона между станциями мы ехали молча. Потом Люба заговорила.

Настюш, а ты что, влюбилась в Веру?

Люба вполне могла так пошутить. На самом деле она была хорошей девчонкой и очень хотела влиться в какую-нибудь компанию. Такие, как Саша, понимали это и звали ее на все вечеринки. Такие, как наши одногруппницы, высмеивали каждую Любину попытку сблизиться. Поэтому на факультете она держалась замороженно и отстраненно, но с теми, кому доверяла, бывала веселой и иногда – хоть и невпопад – юморила. Правда, тогда в вагоне, спрашивая о Вере, Люба выглядела серьезной. Я подождала несколько секунд, прежде чем отвечать. Вдруг она все-таки засмеется.

В смысле, Люба, о чем ты, мы просто подруги.

Ну, не знаю, Настюш… вы так смотрите друг на друга иногда. И как-то часто держитесь за руки.

Перед глазами запрыгали пятна, легкие сжались и стали тугими. Я с трудом вдыхала. И не знала, что чувствую. Я была почти счастлива, что Люба уравняла меня и Веру в наших отношениях. Выходит, мы смотрели друг на друга с одинаковым восхищением. И в то же время – сильно испугалась.

Люба, ты же маму целуешь на ночь?

Конечно.

А бабушку обнимаешь при встрече?

Да, бывает.

Вот и у нас с Верой бывает.

На посылку я позвала соседок Карину и Машу, еще Любу, Настя-два снова куда-то пропала, а Саша еще не вернулась с работы, но я решила припасти что-нибудь для нее и ее сокомнатниц. Пока Люба неспешно переодевалась у себя в комнате, Маша дочитывала учебник по теории литературы, а Карина заканчивала вечерний разговор с родителями, я раскопала в сумке увесистый пакет с жареными котлетами, вытащила из него четыре штуки и переложила в другой пакет. Все продукты мама заморозила и обернула в пузырчатую фольгу, чтобы они не испортились. Котлеты разморозились, но еще были холодными.

Когда мы с Любой, поймав все-таки мальчиков, вместе с ними втаскивали себя и сумки в общежитие, я заметила двух тощих котов у свежезаколоченного оконца в подвал. Я решила накормить их и пошла к лифту. Внутри никого не было, так что я взяла пакет в левую руку, а правую засунула внутрь и стала разминать котлеты. За секунду до того, как дверцы разъехались, я успела спрятать пакет за пазуху. В лифте осел тяжелый говяжий запах, и девчонка, которая зашла следом, сказала: фу, чем это воняет. Я завернула в узкий слепой коридорчик, где никого никогда не было, и облизала пальцы.

Коты были на месте. Я высыпала перед ними котлетную крошку и села на корточки рядом с заколоченным оконцем. Слушала, как коты за моей спиной пожирают жареную говядину, давясь и чавкая. Дырку в подвал заколотили куском пластиковой доски, из таких раньше складывали навесные потолки – в нашем доме на кухне до сих пор такой потолок. Я вытащила из кармана ключ от общежитской комнаты, просунула его между стеной и пластиком, немного раскачала доску и оторвала ее. Коты как раз перестали есть и тут же забежали в дыру, чиркнув худыми боками о мою ногу. Через мгновение один кот вернулся, высунул морду наружу и дал себя погладить. Я водила пальцами по коричневой пыльной шерстке и чувствовала, как внутри меня успокаивается все, что приходилось сдерживать во время разговоров с людьми. Люба с ее вопросами, Вера с ее проблемами, одногруппницы, с которыми не знаешь как себя вести, чтобы не опозориться. Кот три раза коротко лизнул руку и скрылся в дыре. Его язык был царапающим и неприятным. Я решила принести к дыре теплой воды, как только мы закончим ужинать посылкой.

Когда все собрались и сели в рядок на моей кровати, я выдвинула на середину своего закутка журнальный стол – таких было по две штуки в каждой комнате, все на них ставили электрические чайники и крупу. Потом начала доставать еду из клетчатых сумок, она была замотана в газеты, пупырчатые пленки и полиэтилен. Я раскрывала каждый сверток так, будто показывала фокусы: широко жестикулировала и объявляла блюда, как артистов. Балкарские хычины, три осетинских пирога, пакет с котлетами, сушеные яблоки, армянские лепешки с зеленью. Каждый раз, когда на столике появлялось новое блюдо, Карина, Люба и Маша тянули «у» или «о», хохотали и аплодисментами приветствовали еду.

Разогревая пироги разной толщины, цвета и зажаристости, я вспоминала женщин, которые их выпекали. Женщин было двое, армянка и кабардинка, они всегда стояли рядом на нашем рынке, мы не знали их имен, а они – наших. Женщины дружили между собой и всегда подолгу говорили с моей мамой: про Бэллу, папу, меня, маминых родителей, про их родителей и их детей. Я помнила их руки, то, как эти женщины произносили слова. Маме никогда не удавалась выпечка, она ее не любила и сторонилась так же, как и Бэлла, поэтому мы годами ходили на рынок за пирогами и лепешками. Однажды я попробовала сделать хычин, но у меня получился страшненький сухой комок. В посылку мама положила сливочное масло, и я пристроила по кусочку в центр каждой лепешки. Когда я вытаскивала из микроволновки первую стопку хычинов, Карина изобразила обморок, а Люба взвизгнула: как пахнет!

В тот вечер я второй раз увидела, как ест Люба. И это выглядело так же странно, как ее обжорство в конце той первой пьяной вечеринки. Я порезала круглый хычин с картошкой и сыром на восемь кусков, Люба взяла один треугольничек, положила на ладонь, расправила, рассмотрела со всех боков и понюхала. За это время мы с Кариной съели по два куска, Маша продвигалась медленнее, потому что ела не руками, а вилкой и ножом. Изучив хычин, Люба принялась отщипывать от него пальцами крохотные кусочки и погружать их в рот вместе с пальцами. Рассасывая тесто, Люба прикрывала глаза от удовольствия. Девочки, как же вкусно, говорила она. Доев свой треугольничек, Люба взяла бумажную салфетку и вытерла каждый палец. Я наблюдала за ней, пока по моему подбородку стекал мясной жир из осетинского пирога. Потом Люба бросила туловище на кровать и стала смотреть в потолок. Спасибо, Настюша, но завтра я пойду на пробежку. Она улыбалась. Потом все, кроме Любы, набросились на котлеты. Еще я разогрела курицу, а мясистые полукилограммовые помидоры разрезать не стала. Их вкуснее кусать, сказала я.

Надо было и Веру позвать, Настюш, – сказала Люба своим голосом для шуток.

Почему-то я вообще не подумала о том, чтобы угостить Веру домашней едой. Она как будто была не для нее, не подходила ей и точно не понравилась бы. Я сдержалась и ничего не ответила Любе, хотя мне хотелось затолкать ей в рот куриную голень. Не надо подкармливать Любино воображение, подумала я тогда. Я-то про себя все знаю. И про Веру знаю. Телефон в кармане дернулся и пикнул. Пойдем курить, выпрыгнуло на экране. Иду, напечатала я и положила в общую тарелку надкусанную котлету.