Текст книги "Король Шломо"

Глава 33

Стемнело рано, и, входя в Овечьи ворота, король Шломо мог бы не прикрывать лицо платком, всё равно никто бы его не узнал.

Шимон в этот вечер был не один. Ещё двое нищих, Молодой и Худой, сидели и разговаривали с ним. Видимо, они отмечали какую-то удачу сегодняшнего дня: наливали из меха разбавленное водой вино, отламывали куски от покрытых золой лепёшек и смеялись.

Незнакомцу протянули чашку. Шломо достал из пояса кусок сыра и положил на циновку рядом с лепёшками. Он прислушался и не поверил своим ушам: Шимон вспоминал Заиорданский поход с армией Иоава бен-Цруи, хотя весь Ерушалаим знал, что с нищим солдатом можно говорить о чём угодно – только не об этом походе.

– На рассвете – шофар! – рассказывал Шимон. – Сигнал: «В атаку!» Я со сна сунул руку под шкуру, где держал сандалии, и завопил: будто игла прошла у меня от пальца до плеча. Тут я окончательно проснулся, задираю шкуру – скорпиоша! Глядит на меня и даже не думает удирать.

Но Арье, командир наш, был пострашнее любого скорпиона, поэтому я стрелой вылетел из палатки, успев только придавить гада сандалием.

Прибежали под самые стены Раббы. Смотрю, в переднем ряду – Ури из Хита.

«Как же так? – думаю. – Он же получил отпуск и бегом-бегом в Ерушалаим к молодой жене? – Не успел я ничего сообразить, как получил со стены камнем по башке. Очнулся, когда ребята вносили меня в нашу палатку. – Осторожно! – кричу. – Там скорпион!» Они всё из палатки вытащили, постель перетрясли – ничего не нашли. Значит, я его утром так хорошо придавил, что и следа не осталось.

– Тебе, небось, этот скорпион померещился, – сказал Молодой. – Рука-то болела?

– Ещё как! Хуже, чем рана от камня со стены! Всю ночь рука горела и ныла. Я её нянчил, как ребёнка, не мог найти, куда положить, чтобы уснуть. Едва рассвело, прибежал лекарь Овадья, осмотрел меня и говорит: «Раз живой, значит, уже не умрёшь. А руку лечить теперь поздно, жди, когда само пройдёт». – «Да какой же из меня воин, если копьё в руке держать не могу!» – «Лежи, – говорит, – я скажу Иоаву, чтобы назначил тебя в охрану стана». «Само» так и не прошло, – со вздохом закончил Шимон.

– Ты только не рассказывай про это королю Шломо, если он вдруг сюда придёт, – посоветовал Худой.

– Ведь Наама, его жена, умерла от укуса скорпиона.

– Вот придёт к тебе посоветоваться наш мудрец-король, – рассмеялся Молодой, – так ты уж с ним поосторожней насчёт жуков и скорпионов.

В этот момент к Шимону подошёл человек, судя по рваному халату, такой же нищий, как трое остальных. Волосы у него были цвета отожжённой глины, поэтому его прозвали Рыжим. Он был чем-то взволнован и, не поздоровавшись ни с кем, наклонился к уху Шимона. Тот выслушал молча, помрачнел.

– Я тебя предупредил, – сказал Рыжий и, волоча ногу, пошёл в город.

– Что он тебе сказал? – спросил Молодой. – Что Шушана-рыбница выдаёт замуж дочку, и мы до отвала наедимся на свадьбе?

Нищие захохотали.

Шимон подлил каждому вина.

– Всё-то ты знаешь! – улыбнулся он Молодому.

– Слышали? – спросил Худой. – Три дня назад на базаре охранники поймали людей пророка Ахии из Шило, когда те договаривались поджечь капища язычников на горе Покоя вместе с домами жён нашего короля.

– Это уже не в первый раз, – сказал Молодой. – Вы же знаете, объявилось новое братство – «Блюстители веры». Бная бен-Иояда даже расставил охрану на горе Покоя. А теперь ищут главного «блюстителя», Эйкера. Помните, он жил здесь и очищал всем одежду от зимней плесени?

– И чего ему не хватало! – удивился Рыжий.

– На базаре ещё потешались, – вспомнил Молодой. – «Вот те и на! “Блюстителей веры” возглавляет сын шлюхи Азувы!»

– А он и маленький был такой, – заметил Шимон. – Спал на крыше и чуть что, вызывал городскую стражу. Из-за него Азува и Ренат даже перестали водить к себе мужчин.

– Просто постарели, – предположил Худой. Остальные рассмеялись.

Над камнями, на которых сидели нищие, нависли ветви старой смоковницы. По всему стволу она заросла мелкими бесцветными ягодами и казалась поросшей мхом. У ягод не было ни вкуса, ни запаха, ими пренебрегали даже птицы, с осени среди корявых веток застряли, не долетев до земли, сухие перепончатые листья. Но крона старой смоковницы оставалась густой, и круглый год прохожие могли отдыхать в её тени.

Шимон не сказал своим приятелям, зачем приходил к нему Рыжий.

В это утро Эйкера и его «блюстителей» видели на Ивусейском холме, где он говорил городским бродягам, что зарежет короля Шломо и других «развратников», а заодно и нищего солдата-калеку в Овечьих воротах за то, что тот донёс Бнае бен-Иояде о приходе его, Эйкера, в Ерушалаим.

– Откуда ты знаешь, что донёс Розовый Шимон? – спросил кто-то из бродяг.

– У меня в городской страже тоже есть свои люди! – хихикнул Эйкер и повторил: – Розового Шимона я сам зарежу.

– Что с тобой, Шимон? – спросил Худой.

– Говорят, когда печалится лицо, добреет сердце, – отшутился Шимон и напомнил, указывая на незнакомца, – перед его приходом мы рассуждали о счастливых людях.

– Я думаю, счастливая жизнь у богатого, – оживился Худой.

«Счастливых людей я встречал много, – думал, слушая их, король Шломо. – Понимающих, что они счастливы – единицы».

Лунный свет пронизал крону смоковницы над ними, и песок Иудейской пустыни сверкнул в бороде Худого.

– Жить в своём доме и каждый день есть хлеба сколько пожелаешь – вот это, наверное, счастье! – размечтался Худой.

– И забота! – подхватил Шимон. – Мне рассказывал пекарь Моше – мудрый человек был! – как он возненавидел свой труд, потому что должен оставить всё, что накопил, беспутному сыну. Он говорил так: «Иной человек трудится и много, и с умом, копит богатство. А зачем? Как вышел он голым из утробы матери, так и уйдёт, ничего не взяв с собой. Какая же польза ему от того, что он трудился!»

– Я думаю, твой пекарь жил, как в раю, – упорствовал Худой.

– Рай, он для бедных. у богатого, если он здоров, и так всё есть, – поправил Молодой. – Зачем ему рай?

– Наверное, самый счастливый среди смертных – наш король Шломо, – сказал Худой. – Говорят, он самый богатый человек на земле.

– И самый мудрый, – вставил Шимон.

– И жён у него, говорят, вот столько! – развёл руки Молодой. – Эх, мог бы я прокормить столько жён, я тоже завёл бы себе, знаете сколько… – он задумался, сколько жён завёл бы, но так и не придумал.

«Говорят, – размышлял Шломо, – и про богатства, и про тысячу моих жён… А счастливый человек, наверное, тот, кто с радостью начинает каждый день, легко засыпает вечером и крепко спит до утра».

– Тебе хватило бы этого для счастья? – спросил Храм.

– Нет, – ответил ему Шломо не сразу. – Но я хотел бы так пожить.

Шимон повернулся к незнакомцу:

– А ты как думаешь, путник? Одинаковый конец ждёт бедного и богатого, мудрого и глупого? Ведь и тот, и другой умрут, и о них забудут.

– Верно говоришь, – согласился Шломо. – Каждый умрёт и будет забыт.

«Узнал он меня или нет? Вспомнил или не вспомнил нашу встречу возле куста мандрагоры?», – гадал он, глядя на Шимона.

– Ты, поди, много повидал? – спросил Худой у Шломо.

– Да, – сказал Шломо. – И видел, как праведник погибает молодым, а нечестивый живёт долго.

– Всех ждёт один конец, – вздохнул Шимон. – Праведника и грешника, доброго и злого, того, кто славит Бога и того, кто о Нём не помнит.

– Есть, пить и наслаждаться добром, добытым трудом своим – вот счастье! – вставил Худой. – Потому что это дал человеку Бог. Ешь с радостью хлеб твой и пей с весельем вино твоё. Раз у тебя есть еда, значит, Бог благоволит к тебе. Правильно я говорю?

– Правильно. Лучше горстка покоя, чем полные пригоршни ветра, – поддержал Шломо.

Все четверо засмеялись, отпили вина и принялись за лепёшки.

Отряд городской стражи с факелами прошёл к Овечьим воротам, чтобы закрыть их на ночь. Ерушалаимцы, устав за день, ложились спать рано. Со стороны базара доносились только редкие крики ослов и верблюдов. Худой и Молодой поднялись, пожелали остальным тёплой ночи и заковыляли в темноту города.

Шимон и Шломо остались одни.

– Нам неведомо, как отвести беду, – думая о предупреждении Рыжего, сказал нищий. – И откуда она придёт, неведомо. Да и что есть беда на самом деле, мы не знаем. Всё накопленное – ерунда, и потерянное – тоже. Люди не успевают нарадоваться жизни. Если человек всё равно умрёт, для чего ему всё? – продолжал он рассуждать. – Зачем мы каждый день делаем одно и то же, поколение за поколением?

– Но ведь и солнце каждый день восходит и каждый день заходит, – сказал король Шломо. – Зиму каждый год сменяет лето, и не надоедает им! Это Господь учит нас: «Принимай жизнь такой, какой Я её устроил».

Шимон кивал, глядя в землю.

Глава 34

Королю Шломо исполнилось пятьдесят восемь. Волосы его поредели, спина ссутулилась, он стал быстро уставать и почти прекратил свои блуждания за стенами Ерушалаима. Начинало подводить зрение, и Шломо всё чаще обращался за помощью к писцам, когда ему нужно было что-то прочесть или написать. Однако мысли короля Шломо сохраняли ясность: он, как и раньше, с удовольствием беседовал с гостями, поражая их глубиной наблюдений за жизнью и неожиданностью умозаключений.

Бывало, иноземные собеседники короля иврим уже после встречи спохватывались, что он говорил с ними на их языке, легко и правильно. Все привыкли к этому, как и к рассказам, что так же свободно, как на разных человеческих языках, король Шломо говорит на языке животных, птиц, растений и даже беседует с Храмом.

Люди верили этим рассказам и не удивлялись.

Каждое утро после возвращения короля из Храма писец Офер бен-Шиши читал ему поступившую в Ерушалаим почту. В зале Престола рядом с креслом короля Шломо стояли советники Завуд и Ахишар.

– Царь города Газа просит считать его союзником и посылает тебе в жёны дочь, – сказал писец, просмотрев первое послание. – Есть донесение о кознях нового фараона Египта.

– Пропусти. Что там дальше?

– Старейшина из Моава просит считать его союзником, посылает тебе в жёны свою дочь и…

– Пропусти. Дальше.

Офер бен-Шиши взял следующий текст, и король Шломо обратил внимание на то, что он нанесён не на папирус, а на такой дорогой материал, как мрамор.

– Прочти, – велел король Шломо.

На мраморной табличке оказалось послание, в котором правителям разных стран на Плодородной Радуге сообщалось о судьбе претендентов на царский трон Вавилона – о всех одно и то же: «Умер у себя во дворце, не будучи болен».

И опять: «Царь города… просит считать его союзником и присылает тебе в жёны свою дочь…»

Король Шломо не слушал. Нет, он не дремал. Он думал о том, что сегодня к числу его жён добавятся новые. Иногда он поднимался на гору Покоя и беседовал с этими женщинами, расспрашивал их, откуда они пришли, и при этом вспоминал поездку в порт Эцион-Гевер, запахи нагретых на солнце корабельных досок, пропитанных оранжевым кипарисовым маслом, перекличку кудрявых темнокожих матросов, перегнувшихся через борт судна, видел клети с пантерами, чьи глаза горели зелёным пламенем. Жёны говорили со Шломо о своих богах, называли их имена, которые он даже не пытался запомнить, рассказывали шёпотом их секреты. Боги были разные и служили им по-разному, но Шломо понял, что любая жертва приносится для того, чтобы задобрить бога, приглушить страх человека перед неизбежностью смерти, выпросить если не вечную молодость, то хотя бы жизнь без болезней и огорчений. Своих богов женщины держали в скорлупе кокосовых орехов или в ларцах из сандалового дерева, доставали их и показывали Шломо. «Какие у вас праздники, чему учат детей?», – расспрашивал он, и жёны охотно отвечали. Все они привезли с собой в Ерушалаим драгоценные безделушки: ароматные деревянные бусины, нанизанные особым образом и освящённые в капище, пальмовые листья со строчками древних заклинаний, которые жёны даже не умели прочитать, глиняные фигурки черепах, кошек и пузатых богинь, стеклянные флакончики с бальзамами и чудотворными зельями. Когда они рассказывали о своих странах – о пустынях и скалах, о лесах и садах, о домах-дворцах и домах-пещерах, о райских островах, по берегам которых раскачиваются пальмы и где живут кроткие смуглые люди, а божки в их руках пропитаны влагой тропических ливней и струями широких полноводных рек, – в комнату проникали запахи воды, благоухало корицей и сандаловым деревом. Женщин в Ерушалаим сопровождали служанки, лекари и писцы с бритыми головами и широкими белыми бородами.

Жёны Шломо учили его языкам и наречиям своих народов, рассказывали, как их жрецы толкуют расположение звёзд на небе и фазы луны, как предсказывают перемену погоды. Они пели и молились при нём и спрашивали, как это делают иврим. Он объяснял и показывал.

Все жёны были знатного происхождения и почти все, на вкус Шломо, совсем непривлекательными, он никогда не смог бы полюбить их, а к иным даже прикоснуться. Шломо был одинаково добр с ними со всеми, и они всегда радовались его приходу.

Он так задумался о своих жёнах, что даже вздрогнул, когда услышал голос Храма:

– Земля огромна, Шломо. Твои жёны рассказывают тебе, как много на земле богов. Всем им строят и будут строить святилища. Но Бог один, и никогда не будет другого дома Божьего, кроме того, что ты построил в Ерушалаиме.

– Тогда зачем нужны остальные боги и кумиры? – спросил Шломо.

– Все ответы на «зачем?» знает только Он. Зачем дереву так много листьев, зачем они зелёные, зачем солнце. Когда-нибудь мудрецы объяснят многие «почему?», но никогда не найдут ответа ни на одно «зачем?» Мы уже говорили с тобой об этом. Ты признался мне, что больше всего боишься услышать от ребёнка: «Папа, а зачем нужно жить?» – потому что сам не знаешь ответа.

– И ты тогда сказал мне, что на «зачем?» может ответить только Бог. Я помню.

Однажды первосвященник Азария пришёл в Дом леса ливанского очень взволнованный и сказал, что хочет поговорить с королём один на один. Шломо удивился: Азария всегда славился хладнокровием – но велел оставить их вдвоём.

– Во всём Ерушалаиме – ив Храме, и на базарах, да и по всей Эрец-Исраэль – говорят, что жёны склонили твоё сердце к чужим богам, – сбиваясь, заговорил первосвященник, как только закрылась дверь за последним слугой.

Король Шломо постарался сдержаться.

– Я ведь уже велел тебе не тревожиться из-за моих жён. Каждая из них оставила свой дом и родных, чтобы стать женой иудейского короля. И я разрешил, чтобы при моих жёнах были их повара, готовящие еду, к которой эти женщины привыкли, и чтобы построили капища богов, которым они поклонялись у себя на родине.

– Но в народе говорят, что жёны соблазнят тебя молиться в их капищах, – сказал первосвященник.

– Меня?! Соблазнят?! – Шломо рассмеялся. Но тут же лицо его сделалось серьёзным, он подошёл к Азарии, заглянул ему в глаза и спросил: – Уж не боится ли наш первосвященник, что иври может оставить своего всемогущего Бога ради языческих идолов?

Азария отрицательно покачал головой.

– Тогда чем тебе мешают капища моих жён?

Первосвященник молчал, обдумывая ответ.

– Король, – начал он. – Да продлится правление твоё на долгие годы! Ты – самый мудрый из людей, и ты не отступал от веры в нашего Бога. Но…

– Но что?

– Но есть ещё и народ иврим. Он боится, что из-за тебя Господь накажет всех, потому что святилища язычников стоят на обетованной Им земле. А наш Бог наказывает сурово!

Он замолчал.

– Можешь идти! – сказал король Шломо.

Слова первосвященника Азарии о наказании Господнем очень скоро начали сбываться. Каждый день в Ерушалаим стали приходить сообщения о том, что на сторону скрывающегося в Египте Яровама бен-Навата переходят старейшины племён иврим. На севере в этом году началась засуха, и народ там всё более открыто сочувствовал бунтовщикам. Вскоре советник Ахишар прочитал Шломо донесение о том, что Яровам бен-Нават выступил против короля Шломо во главе отряда из трёхсот колесниц.

Шломо слушал, глядя, как за стеной Дома леса ливанского кипит жизнь главного города всех ивримских племён, и думал, что он постарел, что раньше заговорщик Яровам бен-Нават не посмел бы вернуться в Эрец-Исраэль, а если бы посмел, его убили бы ещё на границе.

– Хочу тебя спросить о важном деле, король, – сказал советник Ахишар, наклонившись к уху короля Шломо.

– Спрашивай.

– Не пора ли готовить к помазанью Рехавама, сына твоего?

– Я не раз думал об этом. И решил, что Рехавама нужно помазать на престол уже после моей смерти.

– Могу я спросить, почему господин мой король так решил?

– Я тебе отвечу. Ты знаешь, что пророк Шмуэль тайно помазал Давида, когда королём был ещё Шаул, и в Эрец-Исраэль стало два помазанника одновременно. И сколько вытерпел народ от вражды между домом Шаула и домом Давида, ты тоже знаешь. Поэтому отец не хотел передавать власть наследнику при своей жизни. Если бы Адонияу, нетерпеливый брат мой, ещё немного подождал, я не получил бы престол при жизни Давида.

И, глядя в пол, король Шломо добавил:

– А может, не получил бы никогда.

На засухе несчастья в Эрец-Исраэль не кончились. Вконец разладились отношения с Цором. Это случилось в разгар переговоров, на которых Шломо в благодарность за помощь при строительстве Храма отдал царю Цора двадцать городов в Галилее. Когда Хираму I вздумалось осмотреть эти города, они его разочаровали. «Кавул!» – сказал Хирам, что означало на бетисском диалекте цорского языка: «Так себе, ничего особенного». И хотя советник Ахишар от имени короля Шломо на тех переговорах даже признал за Цором прибрежные города в долине Акко, Хирам I всё равно ворчал. Никто тогда ещё не знал, что дело вовсе не в городах. К царю подбиралась смерть, и болезнь разъедала его тело.

Прекратились и совместные с цорянами плаванья в Офир, доставлявшие золото в казну Ерушалаима. А король Шломо теперь нуждался в пополнении казны, чтобы содержать новые военные гарнизоны в построенных на севере крепостях: в Нижнем Бет-Хороне, Баалате и Тадморе. В поисках средств король Шломо принял советы Ахишара и Завуда повысить налоги на привозимое в Ерушалаим оливковое масло и увеличить дань с завоёванных Давидом стран, что оказалось весьма несвоевременным, так как годы выпали засушливые.

Как-то в Дом леса ливанского пришёл Бная бен-Иояда.

– Я допросил бунтовщиков из северных племён, – сказал командующий. – Как ты думаешь, кто дал им оружие и посоветовал отделиться от Ерушалаима? Наш друг Хирам I, царь Цора!

– Что поделать, – вздохнул король Шломо.

Командующий побагровел.

– Страна разваливается! Что ты оставишь Рехаваму?! – вырвалось у него.

– Храм, Бная. Дом, где человек будет разговаривать с Богом.

– И скажет Богу, что король Шломо разорил страну, унаследованную им от Давида.

Командующий поклонился и, не оглядываясь, вышел.

«Состарился наш король. Наверное, он исполнил всё, для чего был предназначен, и ему уже нечего делать среди людей», – думал Бная бен-Иояда.

Король Шломо перестал слушать писца. Ароматические веточки в жаровне, стоявшей неподалёку, издавали приятные запахи, да и одежда Шломо была пропитана благовониями. Одежда… И вдруг он вспомнил о рубахе, которая была на нищем Шимоне, сидевшем в Овечьих воротах под пронизывающим ветром. Какая там рубаха – тряпьё!

«Завтра, – сказал себе Шломо, – я откроюсь нищему, позову его к себе в дом, мы усядемся возле очага с чашками подогретого вина и будем долго беседовать».

Глава 35

– Ты опять позвал меня, Коэлет, – сказал Храм. – Какую мудрость ты собрал?

– Что пользы человеку от всех трудов его? – начал король Шломо. —

Род уходит, и род приходит, а Земля остаётся навеки.

Восходит солнце, и заходит солнце,

и на место своё стремится,

чтобы снова взойти <…>

– Всё так, – подтвердил Храм. – Но Бог предназначил тебя для другого.

– Для чего? – спросил Шломо.

– Думай, – велел Храм. – А сейчас читай дальше. Что ещё ты заметил, Шломо?

– Кружится, кружится на бегу своём ветер,

и на круги свои возвращается.

Бегут все реки к морю, но море не переполняется <…>

Всё – одна маета <…>

Никому не хватает слов,

не присытятся очи тем, что видят,

слухом не переполнятся уши.

Что было, то и будет,

и что творилось, то и будет твориться,

и нет ничего нового под солнцем <…>

Нет памяти о прежних поколениях и о тех, что будут, не останется памяти <…>

– Суета сует, – согласился Храм. – Всё – суета.

Король Шломо продолжал:

– Видел я все дела, что делаются под солнцем,

всё это – тщета и ловля ветра!

Кривое нельзя распрямить,

и чего нет – нельзя исчислить.

Сам себе я сказал так:

«<…> Много видело сердце моё мудрости и знания.

Так предам же я сердце тому,

чтобы мудрость познать,

но познать и безумье, и глупость».

– И что же ты понял? – спросил Храм.

<…> Что и это – пустое томленье,

ибо от многой мудрости много печали,

и умножающий знанье умножает скорбь.

– Суета сует, – повторил Храм. – Всё – суета. Но ты поделись своей мудростью с людьми.

Под утро шкура сползла, и король Шломо проснулся оттого, что замёрзло плечо. Заныла поясница, Шломо скривился от боли, но всё же поднялся. Благодаря Господа за ещё один подаренный ему день, он дотащился до миквы, вошёл в неё и окунулся.

Теперь король, как шептались старики, во многом стал похож на своего отца короля Давида последних дней его правления. Шломо резко ослаб, и в Храм его всё чаще приводили, держа под руки. Он уже не судил народ, почти не интересовался тем, как правители областей ведут хозяйство, и вообще тем, что происходит вне Ерушалаима. Люди стали обращаться со своими делами к Рехаваму или к советникам короля – Ахишару и Завуду. Даже в Школе Мудрости, которую Шломо сам основал, ему сделалось скучно, он уже не приглашал к себе ни мудрецов, ни гостей из далёких стран. Уже и память стала подводить его. Поняв это, он всё реже стал появляться на людях, а большую часть времени дремал в деревянном кресле, стоявшем в ореховом саду, посаженном ещё при короле Давиде. В холодные вечера король Шломо перебирался в Дом леса ливанского, кресло переносили в его комнату, и туда же слуги ставили большую жаровню с углями.

Он начал диктовать мальчику-писцу свиток, названный им «Коэлет». Каждое утро после молитвы и завтрака он с нетерпением ждал, когда его оставят в покое и придёт писец.

– Что я диктовал тебе вчера? – спрашивал он. – Прочти.

– «Нет человека, властного над ветром, чтобы удержать ветер. И нет власти над днём смерти…»

– Не отсюда, – прерывал писца король Шломо. – Ты читай то, что записал в самом конце.

– «Всему свой час, и время…» Это?

– Да.

– «Всему свой час, и время всякому делу под небесами:

время родиться и время умирать,

время насаждать и время вырывать насаждения,

время убивать и время исцелять,

время разрушать и время строить,

время плакать и время смеяться,

время рыданью и время пляски,

время разбрасывать камни и время складывать камни,

время обнимать и время избегать объятий,

время отыскивать и время дать потеряться,

время хранить и время тратить,

время рвать и время сшивать,

время молчать и время говорить,

время любить и время ненавидеть,

время войне и время миру <…>»

Прикрыв глаза, король Шломо слушал писца. Иногда кивал.

– «Всё Он создал прекрасным и всё в свой срок,

даже вечность вложил им в сердца,

но так, чтобы дела, творимые Богом,

от начала и до конца не мог постичь человек.

Я узнал, что нет большего блага для человека,

чем есть и пить и делать доброе в жизни.

А видеть, что еда и питьё, они от труда твоего —

это дар Божий.

Я узнал: всё, что творит Господь, – навеки.

Нельзя ничего прибавить и нельзя ничего отнять.

И сделал так Бог, чтобы его боялись».

– На сегодня хватит, – сказал король Шломо. – Прочти мне последнюю строчку, которую ты записал.

– «И сделал так Бог, чтобы его боялись».

– Вот отсюда завтра и начнём, – сказал король Шломо.

…Был холодный и ветренный вечер. Мне внезапно захотелось навестить Шимона. Я собрался с силами, прикрыл лицо платком и пошёл к Овечьим воротам. Его не оказалось на обычном месте. Пока я стоял в растерянности, появлялись озабоченные люди, смотрели на камень, где всегда сидел Шимон, и исчезали. Я начал тревожиться. Вдруг знакомый нищий по прозвищу Худой ткнул меня палкой в спину и сказал: «Господин, если ты ждёшь Шимона, то напрасно: он умер». Я опешил. «Как так?! Когда это случилось?» – «Сегодня утром. Его уже отнесли за стену. Давай поспешим, мы ещё успеем на похороны», – ответил Худой. Я хотел было пойти за ним, но остановился, вспомнив, что королю нельзя появляться на кладбище. Худой ни о чём не спросил, пошёл один. Я решил, что, когда вернусь домой, отправлю слуг очистить место для Шимона в погребальной пещере и найму плакальщиц. Около Овечьих ворот меня дожидался нищий по прозвищу Молодой, с которым мы пировали недавно в компании с Шимоном и Худым. Молодой приблизился, наклонился ко мне и прошептал: «Шимон не своей смертью умер. Его убили». Я оторопел. «За что? Кто мог это сделать?» – «Какой-то ученик пророка Ахии», – шёпотом сказал Молодой и быстро исчез в городе…

Шломо очнулся, услышав голос Храма:

– Ты был в своей Школе Мудрости. Помнишь, вы рассуждали там о месте человека в этом прекрасном мире?

– Помню. И, может быть, если бы я знал, что в этот момент убивают калеку Шимона, я усомнился бы в том, что мир, созданный Господом, прекрасен.

– От человека скрыто абсолютное благо, заключённое в Творении, – сказал Храм. – Вы видите только часть Его замысла.

– Тогда смертным бесполезно и задаваться вопросом о причинах зла.

– Пожалуй, это так, – согласился Храм.