Текст книги "Король Шломо"

Глава 36

Осенним вечером в дом королевского сына Рехавама в Офеле пришли трое его друзей отметить возвращение одного из них, Молида, из страны Моав, откуда его караван привёз в Ерушалаим бычьи кожи и овечью шерсть.

Через час после прихода друзей Рехавам поднялся и обошёл дом, проверив, все ли слуги ушли к себе за ручей Кидрон. Когда он вернулся, у его друзей были совсем другие лица, как будто не они только что пили вино и распевали субботние песни.

– Я начну? – спросил Молид, крепкий сорокалетний мужчина, сын самого богатого ерушалаимского торговца скотом.

Рехавам кивнул.

– Мы пришли на базар в их главном городе Кир-Моаве через три дня после того, как сын царя Моава зарезал отца и занял его трон.

– Как зарезал?! – удивился Атай. – Мы здесь об этом ещё не знаем.

– Вы здесь о многом не знаете, – сказал Молид. – Скоро новый царь Моава откажется пригонять скот в дань Ерушалаиму, тогда сразу всё и узнаете. Народ зашумит, будет ругаться и угрожать Моаву. Старичок Бная бен-Иояда соберёт войско, через город с грохотом проедут боевые колесницы, армия, может быть, дойдёт до Иордана, но по пути наш командующий остынет, сообразит, что иврим не захотят умирать ради моавитской шерсти, и вернётся со своими солдатами в Ерушалаим. Кто сегодня в Эрец-Исраэль боится Бнаю бен-Иояду!

Это была неправда. Собравшиеся в доме Рехавама потому и говорили так тихо, что само имя Бнаи бен-Иояды вызывало в памяти у людей не багровое лицо с седым венчиком редких волос, а необъятную спину командующего и кулаки, которые и на старости лет могли сокрушить любого воина на Плодородной Радуге.

– Ладно. Раз мы здесь ничего не знаем, расскажи нам, как всё произошло в стране Моав, – попросил Рехавам.

– Просто. Царские сыновья давно шептались, что старшим из них уже за двадцать – слышите – не за сорок, а за двадцать! – а отец всё ещё не подпускает их к власти. И однажды, когда тот возвращался с охоты, ему устроили засаду. Как только царский отряд поравнялся с одной из пещер, оттуда выскочили воины в платках на лицах и, перебив охрану, зарезали царя вместе с его жёнами и слугами. Когда рассвело, в Кир-Моав пришла весть, что ночью на царя напали кочевники. На указанное пастухами место прискакал на верблюдах отряд царской гвардии, но нашёл возле пещеры такое месиво из мяса и костей, что нельзя было узнать, где царь, а где раб. С трудом отобрали что-то для погребения.

Народ оплакал властителя и вернулся к своим делам. Гвардия и придворные, конечно, поняли, кто устроил засаду. Через несколько дней во дворце короновали старшего царского сына. Ему двадцать пять лет, и теперь он полновластный хозяин страны, потому что царь у них – как у нас Бог.

В комнате стало тихо. Рехавам вышел и вскоре вернулся с двумя светильниками. Он поставил их на пол и сел на шкуру в середине комнаты.

Эцбон – мрачный мужчина, один из тех, кто двадцать лет назад участвовал в убийстве вавилонских купцов и потом чудом избежал побития камнями, – проворчал:

– Птиц и рыб он понимает, а что делают люди вокруг него – нет.

Остальные догадались, о ком говорит Эцбон, но он всё-таки посмотрел на Рехавама и медленно выговорил:

– После всех бунтов и мятежей оставит тебе отец только Ерушалаим. А то и один свой Храм.

Рехавам промолчал, зато его гости заговорили, перебивая друг друга.

– Коэны и левиты на севере его ненавидят, потому что в их храмы никто теперь не ведёт овец.

– Ахия из Шило помазал Яровама бен-Навата, тот стал королём над десятью северными племенами и уже призывает их к походу на Ерушалаим.

– Шломо ничего не соображает от старости. Он целыми днями диктует писцам свои притчи.

– Когда наш Рехавам получит корону, он тоже уже ничего не будет соображать! – захихикал Молид.

Рехавам поднял руку и в наступившей тишине сказал:

– Моав – малая страна, король Давид её завоевал. Наше государство большое, – обведя взглядом друзей, он поправился: – Пока ещё большое. Представим, что король Шломо отошёл к праотцам, и после тридцати дней траура первосвященник помазал меня, его единственного сына. Северные племена собрались в Шхеме, позвали меня, и их старейшины говорят: «Мы тебя признаем, если дашь нам такие же права, как у твоего племени Иуды». А это значит, как у тебя, Атай, как у тебя, Эцбон, как у всех, кто здесь сидит, – Рехавам показал на собравшихся. – И старейшины, конечно, добавят: «Иначе мы объявим Яровама бен-Навата королём всех иврим». Что я им отвечу?

Друзья опять заговорили все разом, и Рехавам снова поднял руку.

– Вы поняли, что северные племена пришлют старейшин, и те мне скажут: «Отец твой возложил на нас тяжкое бремя, но ты облегчи его, и мы будем служить тебе». Я попрошу у них время подумать, вернусь в Ерушалаим за советом, что ответить северным племенам. Если спрошу пророка Натана или советников моего отца Ахишара и Завуда, вы же знаете, они скажут: «Ответь этим людям добрым словом, и они будут верно служить тебе».

– Точно! – подтвердили друзья. – Так они и скажут.

– А если я спрошу вас? Что вы мне посоветуете?

– Скажи им: «Отец мой возложил на вас тяжкое бремя, а я сделаю его ещё тяжелее. Сборщики податей моего отца наказывали вас плётками, а мои будут наказывать бичами!» – выкрикнул Атай.

Молид и Эцбон одобрительно закивали.

Рехавам вдруг приложил палец к губам, прислушался и на цыпочках вышел из дома. Через несколько минут он вернулся.

– Показалось. Теперь послушайте. Вчера лекари сказали мне, что король Шломо умрёт со дня на день. Поэтому, говорю, не стоит ничего предпринимать. Ждать осталось недолго.

Стражник у Долинных ворот заслонил проход.

– Как тебя зовут? Куда идёт твой караван?

Паломники покидали Ерушалаим. у ворот в городской стене сидели на земле иврим из разных племён и слушали, что отвечают стражникам, чтобы знать, к какому каравану присоединиться.

– Меня зовут Яцер бен-Барух. Я иду к себе домой в надел Ашера, – поглаживая белую бороду, ответил старик. – Те двое с копьями, которые идут впереди верблюдов, – мои сыновья. Все подати Ерушалаиму и Храму мы уплатили.

– Идите с миром! – пожелал стражник, отходя в сторону.

Наконец-то подул ветер, но прохлада не наступила. До конца Восьмого месяца дождя ещё не было, зато первый же день Девятого месяца начался всё сметающим ветром и проливным дождём. Поток воды проделал яму у выхода из Храмового сада, смыв землю и оголив корни кустов.

А на следующий день вернулись зной и оцепенение природы.

По дороге, огибавшей Ерушалаим с северо-запада, караван с паломниками направился к наделу Ашера.

После полудня, напоив уставших верблюдов, караванщики разлеглись на отдых в тени прозрачной теребинтовой рощи. У Яцера бен-Баруха с самого утра было нехорошо на душе. Отказавшись от еды, он отошёл от стоянки, поднялся на высокий холм и долго вглядывался в сторону Ерушалаима, стараясь разглядеть Храмовую гору. И он увидел её. Увидел Храм на вершине горы и, не поверив глазам, начал их протирать. Стоя в лучах заходящего солнца, Храм не был освещён, у него не было никакого цвета или он принял цвет облаков, паривших сейчас над стоянкой ашерского каравана.

«Храм умер», – подумал Яцер бен-Барух и испугался этих слов.

Топот мула прервал мысли Яцера бен-Баруха. Он повернулся в сторону тропы, пролегавшей неподалёку, и увидел, как по ней проскакал на север воин с луком и копьём за спиной. Он очень торопился и даже не обратил внимания на ашерский караван.

Когда воин скрылся из виду, Яцер бен-Барух отпил воды из фляги, висевшей на поясе, и пробормотал себе вслух:

– Ты просто состарился, Яцер бен-Барух. Как может умереть Храм!

Но он уже знал: что-то нехорошее случилось в Ерушалаиме.

Глава 37

Король пожелал, чтобы в тени под стеной Храма поставили для него скамью. После окончания жертвоприношений он сидел там, прикрыв глаза, и охрана не подпускала к нему никого.

Точно так же, как незадолго до смерти Господь вдруг возвратил силы Давиду, Он вернул их и королю Шломо. На праздник Рош-ха-Шана он обратился к народу во дворе Храма, поздравил его, а потом сильным молодым голосом прочитал свиток, названный им «Коэлет».

– Я, Коэлет, был королём над Израилем в Ерушалаиме.

И предал я сердце тому,

чтобы мудростью изучить и изведать всё,

что делается под небесами…

Паломники решили, что ерушалаимские слухи обманывают, что король Шломо по-прежнему крепок, и мысли у него ясные.

Но после праздника он вернулся на свою скамью у Храма и теперь проводил на ней большую часть дня. Те, с кем король хотел бы побеседовать, уже ожидали его в ином мире. Умерли пророк Натан и все учителя Шломо, убит был нищий солдат Шимон, возвращаясь в память только затем, чтобы король мучался, оттого что не успел подарить ему новую рубаху. Шломо казалось, что он перебирает воспоминания и нанизывает их на одну длинную нить, которую заберёт с собой, потому что без него эти воспоминания никому не будут нужны.

Он не дремал, как думали окружающие. Никогда раньше он не вглядывался в жизнь так сосредоточенно. И никогда так часто не разговаривал с Храмом.

– Каждая крупица бытия создаётся ежесекундно силой, которую в неё вкладывает Господь, – утверждал Храм. – Если силу, непрерывно оживляющюю тебя, улитку или птицу удалить, то вы просто перестанете существовать.

– Тогда величайшее из чудес – не то, что раскрылись воды Чермного моря, и не то, что солнца остановилось в середине неба, а то, что всё, что я вижу, существует потому, что в каждый момент Бог всё создаёт заново? Из ничего… Если так, то что же такое мир вокруг нас? – спросил Шломо.

– Мир и есть Бог, – сказал Храм. – Кроме Него ничего нет.

Рано утром слуги привели короля Шломо во двор Храма, зачерпнули воды из медного кувшина и омыли ему руки и ноги.

Король Шломо стоял среди ерушалаимских стариков и молился вместе с ними, стараясь сосредоточиться на каждом слове. После жертвоприношения слуги отвели короля к его скамье. Он показал знаками, чтобы его оставили одного и что ничего, кроме меха с водой, ему не нужно.

Было удивительно, что запахи земли возле стены Храма круглый год остаются такими, словно только что над городом прошёл дождь.

Птица раскачивалась на ветке и повторяла одну и ту же короткую песню.

Шломо сказал птице:

– Дыхание одно у всех, и нет преимущества у человека над скотом. Всё произошло из праха, и всё возвратится в прах. Смертные не знают, возносится ли ввысь дух сынов человеческих, а дух животных – нисходит ли вниз, в землю.

Птица покачала головой и, вздохну в, ответил а:

– Нет, Шломо. Господь не создал нас равными. Вот, послушай. Когда твой народ шёл по пустыне из страны Египет в Эрец-Исраэль, мы летели рядом, вы просто не хотели нас замечать. Когда наступил голод, и вы, и мы обратились к Господу, чтобы Он спас нас. И Он послал манну, которой хватило всем – и вам, людям, и нам, птицам, и животным. Когда на пустыню опустился зной, и вы, люди, и мы, птицы, возопили к Господу, Он пожалел нас всех и велел праотцу Моше ударить посохом в скалу. Оттуда полилась вода – так Бог напоил сперва людей, а потом и нас. Это было в Хорейве. Вместе с вами мы славили Творца за то, что услышал наши молитвы.

Но когда, кроме вкусной манны и чистой воды вам ещё захотелось мяса, Господь вывел нас, птиц, под камни и палки людей… Это очень грустная история. В те дни мы узнали, что только люди – любимые дети Господа. И воду, и пищу Он сотворил не по нашей, а по вашей молитве. Просто так уж совпало.

Шломо ещё думал над словами Птицы, когда услышал голос Храма:

– Ты хотел говорить о Рехаваме?

– Да. Мысли о Рехаваме, которому я должен передать власть в Эрец-Исраэль, приходят, как внезапная боль. За что Бог наказал меня таким сыном, моим единственным наследником? Я никогда не говорил об этом вслух. Никому. Вот если бы пришёл мой брат Даниэль! Сперва я спросил бы у него: «Как ты думаешь, брат, любил ли Господь Давида, нашего отца?» И, наверное, он ответил бы так: «Если Давид смог сочинить “Псалмы”, значит, Господь его любил». Тогда я спросил бы: «Почему же Бог наказал Давида? Помогал ему в государственных и военных делах, прощал все грехи, но сыновей дал таких скверных! Один изнасиловал сводную сестру, другой зарезал брата, а потом взбунтовался и поднял руку на отца. И ведь это были самые любимые сыновья, обожаемые Давидом и народом – не то, что ты, Даниэль, не интересовавшийся ничем, кроме Учения, или я – один из самых младших и незаметных».

Сейчас мне уже ясно, что ответа на свой вопрос я не получу никогда. Но никого из своих братьев я не вспоминаю так часто, как Даниэля.

…Однажды на прогулке – вдвоём, без оружия и охраны – мы так заговорились, что забрели в ивусейское селение. Спохватились только когда оказались перед толпой мрачных людей с татуировкой на лицах. От страха я покрылся потом, а Даниэль, даже не замедлив шага, пошёл на ивусеев, и те притихли, а потом молча расступились перед нами.

– Дани, почему нас не убили? – спросил я, когда мы ушли достаточно далеко.

– Потому что за нами – наш Бог.

Он сказал это так уверенно, что с тех пор я не раз думал, что моего упования на Бога недостаточно, что мне нужно добиваться от себя такого доверия к Всевышнему, как у Даниэля. Или какое было у нашего праотца Яакова, вышедшего против разъярённых пастухов, оскорблявших Рахель. Или как у юноши Давида, не испугавшегося великана Голиафа.

А самое раннее моё воспоминание о Даниэле – наша прогулка с ним, когда мне едва минуло пять лет. Старший брат тогда сказал: «Я думаю, Господь каждому человеку, и только ему одному, дал какой-нибудь дар, надо только его найти в себе, как наш отец Давид». – «А есть что-нибудь такое, что из всех людей можешь ты один?» – спросил я. «Я могу погладить кузнечика», – сказал шёпотом Даниэль и покраснел. Я, тоже шёпотом, попросил: «Погладь, Дани!» Он склонился над кустом и оттуда выскочил кузнечик, замер на месте и застрекотал. Изломанные коленки на его ножках дрожали, усики поворачивались в разные стороны. Даниэль пальцем погладил хрупкую спинку кузнечика, тот одним прыжком вернулся в свой куст и исчез.

Я схватил брата за руку: «Научи меня тоже!» Даниэль вгляделся в моё лицо, и ответил: «Мне кажется, Бог даст тебе – единственному из всех людей – дар разговаривать со всем, что Он создал: с птицами, с деревьями, с дорогой. А я могу только погладить кузнечика».

Когда король сидел в кресле у себя дома, к нему на колени приходила кошка и тут же засыпала. Во сне она мурлыкала, и Шломо вспоминал голос Тимны – царицы Шевы.

…Тимна вся состояла из запахов лаванды, мирры и корицы. А ещё из смеха! Даже о своих богах она рассказывала, смеясь: «Они у нас каменные, стоят внутри своих капищ. День начинается с того, что жрецы моют и наряжают “хозяина дома”».

Ей понравилось, что во дворе Храма происходят свадьбы и разыгрываются придуманные королём сцены. Она даже велела записать слова Шломо: «Музыка, танцы, сказки – всё это создал Господь, чтобы человек любил жизнь».

Каждый день появлялся лекарь. Всю зиму он поил Шломо отварами трав от простуды и растирал ему оливковым маслом отёкшие ноги. Когда лекарь уходил, Шломо опять диктовал мальчику-писцу свиток «Коэлет»:

– Пора! А всё не насытятся очи тем, что видят,

не переполнятся уши тем, что слышат <…>

Уходит человек в свой вечный дом,

и плакальщицы по улице кружат…

Однажды король Шломо крикнул писцу:

– Найди записи о последних днях короля Давида.

Писец принёс.

– Вот эти свитки, мой господин, – сказал он, низко кланяясь.

– Прочти мне их.

– «…Приказал Давид, чтобы собрали чужеземцев со всей Эрец-Исраэль, и назначил их каменотёсами, дабы вырубать и обтесывать камни для постройки дома Божьего.

Много железа для гвоздей к дверям ворот и для соединения частей припас Давид, а меди – вообще без веса! И деревьев кедровых без числа, потому что привезли Давиду цоряне много кедровых деревьев…»

– Нет. Найди место, где описано моё помазанье.

– «И благословила вся община Господа, Бога отцов своих, и поклонились все, и склонились перед Господом и перед королём. <…> И ели, и пили пред Господом в день тот с радостью великой, и поставили королём Шломо, сына Давида, и помазали его перед Господом в правители, а Цадока – в первосвященники. И воссел Шломо на престоле Господнем вместо Давида, отца своего.

И все начальники, Герои, и все сыновья Давида признали короля Шломо».

Дальше идут записи, сделанные с твоих слов, господин мой король, – предупредил писец.

– Читай, – велел Шломо. – Что сказал Давид?

– «Вечный союз заключил Он со мною: “Если сыны твои будут блюсти путь свой, чтобы ходить в истине всем сердцем своим и всею душою своею, то не переведётся на престоле Израиля муж из потомства твоего”». Тут записан твой рассказ о том, что завещал король Давид тебе, мой господин, – остановился писец. – Тоже читать?

Шломо кивнул, и писец поднёс к глазам свиток.

– «Ты знаешь, что сотворил Иоав бен-Цруя, как поступил он с двумя военачальниками Израиля, Авнером бен-Нером и Амасой бен-Итером, как он убил их и пролил кровь во время мира, как обагрил кровью бранною пояс на чреслах своих и обувь на ногах своих. Так поступи же по разумению твоему и не отпусти седины его в преисподню с миром! <…> А сыновьям Б ар зил ая из Гил ад а окажи милость, и пусть будут они среди тех, кто ест за столом твоим, ибо они пришли ко мне, когда бежал я от Авшалома, твоего брата. А ещё есть у тебя Шими бен-Гейра, биньяминит из Бахурима. Он злословил меня тяжким злословием в день, когда я шёл в Маханаим, но сошёл навстречу мне к Иордану, и я поклялся ему Господом, сказав: “Я не умерщвлю тебя мечом”. А нынче ты не считай его невинным. Ты – человек умный и знаешь, как поступить с ним. Сведи седину его в крови в преисподню!»

– Я исполнил всё, что велел мне отец, – вслух сказал Шломо и спохватился: – Ты можешь идти, писец. Вот отсюда завтра и начнём.

Глава 38

Король Шломо прикрыл глаза, будто испугался, что через них воспоминания могут уйти от него, и стал рассказывать Храму:

– Однажды утром совсем уже старый Давид позвал меня. Я встал на колени возле головы отца, чтобы не потерять ни одного его слова. Он с усилием разлепил веки. Открылись глаза, полные светлых ночных слёз, но сил говорить у Давида уже не было. Он молчал, и я понял, что должен буду сам распознать главные истины: почему Бог устроил мир таким, какой он есть, и как выстоять человеку перед жизнью?

И теперь, по прошествии многих лет и после многих размышлений, – вздохнул Шломо, – признаюсь: я не понимаю замысла Божьего.

– Но ты старался его понять. Ты построил Дом, где смертный может обо всём спрашивать Бога. Помнишь свой первый вопрос?

– Да, я спросил Его: «Почему Ты забрал у меня Нааму и дитя, которое она должна была родить»?

…Наама всегда приходила на память следом за Давидом. «Наама – единственная!», – шептал Шломо.

– Мы стояли на берегу после купания, смотрели на свои ноги, по которым вода стекала на землю, будто по стволам сосен, и смеялись. «Ты когда-нибудь боялся по-настоящему?» – спросила Наама, и я рассказал ей такой случай. Однажды, проснувшись, я не смог вспомнить молитву, которую произносил каждое утро, и подумал: «Бог оставил меня!» Тогда я впервые познал ужас перед Богом.

Наама рассмеялась.

– Твоя Наама была рождена только для любви, – сказал Храм. – Ты это знал.

– Знал, – повторил Шломо. – Я и это знал.

– Ты вспомнил что-то ещё? – спросил Храм. – Говори.

– На обратном пути из Эцион-Гевера мой караван заночевал на берегу залива. Ночь выдалась светлая, но холод был такой, что у верблюдов возле рта повисли сосульки, а погонщикам пришлось обмотать тряпками тонкие ноги ослов. Но сам я под шкурой пантеры проснулся в полночь, мокрый от пота, и долго лежал, разглядывая небо и прислушиваясь к плеску прилива. В ту ночь я впервые говорил с рыбами и узнал, что Господь удостоил меня дара разговаривать и с этими Его творениями. Возле моего лица обняла травинку множеством ножек-крючков длинная, оранжевая в лунном свете гусеница. Она слышала мой разговор с рыбами и сказала так: «Вы, люди, боитесь смерти потому, что не можете себе её представить. Если бы при рождении человек мог хоть на миг встретиться со смертью и узнать, что будет с ним, когда он умрёт, тогда вся его жизнь сделалась бы терпимой, потому что у него не было бы страха перед неизведанным. Вам в тягость жизнь, потому что вы не познали смерти. А рыб Господь одарил таким знанием…»

– Это верно, – сказал Храм. – Ты рассказывай.

– Однажды отец взял меня с собой к реке Иордан. У берега стоял рыбак. Он обернулся, и я замер – такое прекрасное у него было лицо! До этого самые красивые лица я встречал только у наших пророков. Когда они говорили, красота их лиц дополняла слова и усиливала восхищение слушателей. А рыбак молчал, его красота была сама по себе – как красота Киннерета. Мы улыбнулись друг другу, и я побежал ко взрослым. Разве мог я тогда подумать, что это лицо ещё всплывёт когда-нибудь в моей памяти!

– Ты больше ничего не хочешь спросить?

– Хочу. У человека всегда остаётся последнее утешение – надежда на Небо, куда попадёт его душа и где не будет ни ссор из-за куска хлеба, ни обмана, ни зависти, ни власти сильного над слабым. Когда я выходил из Дома леса ливанского и, неузнанный, шёл по Ерушалаиму, я видел, как жестока жизнь и как человек надеется отдохнуть от неё после смерти. Но вот я, Шломо бен-Давид, спрашиваю: что если там, среди праведников, мне станет невыносимо тоскливо – на что тогда мне надеяться?

Храм не ответил.

Шломо подождал и продолжал рассказывать:

– С пророком Ахией из Шило мы уже много лет не встречались, но, если бы он пришёл сюда, я спросил бы его: «За что ты хотел меня убить? Я ведь не поверю, что из-за моих жён-язычниц». – «Из-за тебя пустуют северные храмы», – ответил бы мне Ахия. «Это были не храмы, а жертвенники. Только в доме Бога, человек не побоится говорить с Ним», – возразил бы я.

– А если бы Ахия спросил: «Зачем ты дал иврим молитву? Кто тебя об этом просил?»

– Молитву людям дал мой отец Давид, да будет благословенна его память. Он оставил нам Псалмы, а это и есть молитвы на каждый день.

– Ахия никогда с этим не согласится. Он будет настаивать: «Твой Храм не нужен иврим».

– Может быть, когда люди привыкнут, когда перестанут бояться говорить с Богом – тогда им не нужен будет и Храм. О чём говорит человек с Богом, даже не раскрывая рта, знают только сам человек и Бог. И это всегда будет бесить таких, как Ахия. Ему я, наверное, сказал бы: «Ахия, твои люди убили нищего Шимона!»

И Шломо заговорил с Храмом о солдате-калеке.

– Я часто думал: странно, ведь этот человек не сказал мне ничего такого, чего я не знал бы раньше, о чём не слышал бы от купцов или не читал бы в папирусах. Но когда мы разговариваем, приходят мысли, которых я ожидал; я начинаю видеть то, что хотел рассмотреть и не мог. Шимон – необыкновенный человек, и, конечно, мне его послал Бог. Я обещал себе, что помогу Шимону. У него не было ни дома, ни одежды, ни еды. Но мне казалось, что он ждёт от меня чего-то другого, чего он и сам не понимал. Я так хотел сказать ему: «Шимон, приди ко мне в Дом леса ливанского и возьми себе любую мою рубаху. Или все, какие у меня есть. А весной мы ещё раз будем сидеть на корточках перед ручьём у Овечьих ворот и смотреть, как грязная городская вода очищается от мути, проходя через стеночку из песка. “Так старший сын Авраама, Ишмаэль, унёс в себе самую большую грязь, которая оставалась в праотце нашем от арамеев”, – скажешь ты, а я спрошу: “Ты много думал об этом?”» И Шимон кивнёт.

– Ты не опоздал на встречу с Шимоном, – промолвил Храм. – Если человеку нужно сказать что-то очень важное, Господь непременно ещё даст ему такую возможность.